Константин Симонов. Восьмое ранение || «Красная звезда» 24 марта 1943 года
Восьмое ранение он получил в песках под Моздоком. Был очень холодный ноябрьский день. Еще ночью задул сильный ветер с Каспийского моря и продолжал дуть весь день, сметая с песчаных горбылей снег, засыпая колючей порошей пушки, забиваясь под воротники шинелей.
Был день, как день, - обычный, один из тех, к которым за полтора года войны Корниенко уже привык и не находил в них ничего особенного. С утра было тихо, к полудню немецкие артиллеристы начали ловить его батарею, но не поймали. Потом стоявший слева полк атаковало несколько танков. Корниенко открыл огонь и поджег один танк, остальные ушли. Потом часов до пяти вечера опять было тихо. А в пять часов вечера на батарею налетели бомбардировщики, и где-то совсем рядом с Корниенко раздался взрыв. Он очнулся в полевом госпитале. Открыв глаза, он увидел над собой знакомое лицо врача, у которого один раз уже оперировался, и попросил, чтобы ему дали стопку водки. Врач не удивился этой просьбе, он сам считал, что перед обработкой раненого водка часто бывает не хуже чего-нибудь другого. Но Корниенко он отказал:
- На этот раз нельзя, - сказал он. - У вас ведь рана в живот.
- Ну, не надо, - покорно ответил Корниенко и снова потерял сознание от боли, как только ему начали промывать рану.
Сознание окончательно вернулось к нему только в большой прохладной комнате с высоким белым потолком и двумя длинными рядами кроватей.
- Сестрица, - сказал он и удивился, что сестра, бывшая рядом, не слышит. - Сестрица, - почти крикнул он.
Тогда сестра медленно повернулась, словно до нее долетел едва слышный шопот.
- Что за город? - спросил Корниенко.
- Ереван, - сказала сестра.
В окне виднелись крыши соседних домов - все в желтых пятнах и бликах от южного солнца. Он попытался приподнять голову с подушки, потому что снизу в окно ему было видно очень мало, но сестра сказала:
- Не надо, лежите тихо. Вам сейчас опять будут делать переливание крови.
Ему еще два или три раза делали переливание крови. Всего, как сказал ему доктор, в него влили почти два литра крови.
- Два литра крови, - после последнего переливания сказал доктор, веселый, черноусый, начинающий толстеть армянин. - Два литра нашей, армянской крови. Здоровая, хорошая кровь. Ты еще будешь молодцом, дорогой. Потолстеешь, твоему коню будет еще тяжело тебя возить.
Вспомнив о коне, Корниенко попросил принести его документы, среди которых была фотография его коня Зорьки, сделанная полгода назад одним заезжим фотокорреспондентом. Когда ему принесли документы, он показал доктору фотографию. Конь стоял на скале, около купы деревьев, и было хорошо видно, какой он весь поджарый, крепкий, подобранный.
- Вот конь, - сказал Корниенко врачу, не добавив от себя никакой похвалы, потому что было достаточно взглянуть на эту фотографию, чтобы видеть, что такой конь в похвалах не нуждается.
Но доктор, очевидно, никогда не бывший кавалеристом, с деланным сочувствием непонимающего в этом человека сказал:
- Ничего, хорошая лошадка, - и, бережно положив карточку около Корниенко, пошел к следующему больному.
«Хорошая лошадка», не понимает, - сказал про себя Корниенко, и, дотянувшись до фотографии, поднес ее близко к глазам. - Разве можно сказать, что это хорошая лошадка! Это же трофейный конь арабских кровей, во время разведки взятый у офицера. Да еще как взятый?! Лихо взятый!»
Он долго смотрел на фотографию. Был он холост и бездетен и должно быть оттого любил лошадей еще больше, чем остальные кавалеристы. Эта фотография была единственной, которую он возил в своем бумажнике. Правда, и его товарищи часто за дружеской беседой, после выпитой рюмки, когда из карманов гимнастерок непременно вынимаются фотографии, часто показывали вместе со снимками своих жен и детей и фотографии любимых коней, но у Корниенко была только одна эта фотография и поэтому он ее особенно ценил. Он положил ее под подушку и потом, когда его кто-нибудь навещал, если человек ему нравился, обычно показывал эту фотографию.
Собственно говоря, он сначала не думал, чтобы в этом далеком городе кто-нибудь мог его навестить. Но его навещали. Один раз приходили школьники, другой раз зашел однополчанин, с которым он служил еще в мирное время под Кишиневом и который после ранения отдыхал здесь. Три раза заходили его навещать женщины, которые отдали ему свою кровь. Два раза они приходили все втроем, шумно и весело, и приносили ему разные вкусные вещи, которые, однако, доктор пока запретил ему есть. На третий раз пришла только одна - высокая девушка армянка, очень красивая, но такая бледная, что ему вдруг стало как-то неловко от того, что именно она дала ему свою кровь. Должно быть, поэтому он первым спросил, как ее здоровье. Она удивленно сказала:
- Хорошо.
- Вы мне бледной показались, - сказал Корниенко, - поэтому я вас спросил.
Девушка, поняв, очевидно, его мысль, стоявшую за этим вопросом, заторопилась сказать, что она всегда такая бледная, - южанка, а бледная, и даже загар ее не берет. Девушка села около него. Они помолчали несколько минут. Потом он спросил, как ее зовут. Она сказала, что ее зовут Аннуш. Разговор опять оборвался. Корниенко было приятно, что она сидит вот здесь, рядом с ним. В сущности он бы мог о многом ей рассказать; если бы сидел рядом кто-нибудь из товарищей, то он наверное сразу бы вспомнил не один десяток фронтовых историй. Но то, что это было в тылу, в госпитале, и то, что перед ним сидела девушка, которая могла бы воспринять разные невероятные истории, какие он мог рассказать ей, как пустое бахвальство, - всё это удерживало его от рассказов.
- Расскажите что-нибудь о себе, - попросил он.
Она смутилась, Ей давно сказали в госпитале, что вот этот бледный, усталый человек, лежащий перед ней, ранен уже в восьмой раз, что он награжден тремя орденами Красного Знамени, что он и есть именно один из тех, которых как раз и называют героями. Но он молчал и ничего не говорил о себе. Так что же она могла рассказать ему - простая девушка, только недавно кончившая десятилетку и еще ничего не видавшая в жизни? Молчание становилось тягостным, и она, запинаясь, стала говорить о том, как в последние годы жила каждое лето в совхозе у отца, как она после работы часто гуляла по вечерам и каталась верхом. Корниенко внимательно слушал, потом вдруг спросил, какая у нее была лошадь. Она рассказала. Тогда он дотянулся рукой под подушку и вынул фотографию своего коня.
- Вот посмотрите, - сказал он.
Она посмотрела на фотографию и сделала несколько замечаний, свидетельствовавших, к большому удовольствию Корниенко, что она несомненно понимала толк в лошадях. Оживившись, он вдруг начал рассказывать о том, как ходил в разведку и как ему достался этот конь. Потом, еще раз поглядев на фотографию, добавил:
- Тут этого не видно, а у коня ведь левое ухо прострелянное. Они прострелили, когда я от них скакал. Так насквозь, - как березовый листочек!
Когда девушка уходила, она неожиданно вскинула на него свои большие с мохнатыми ресницами глаза и, встретив его взгляд, поняла что он очень хочет, чтобы она пришла еще. Она посмотрела на него неожиданно, и он не успел спрятать этого просящего выражения. Девушка сказала, что в следующее воскресенье придет к нему опять.
Ночью в палате горел синий свет. Корниенко не спал. Старые заветные солдатские мысли охватили его. Последнее время ему было так тяжело от своей раны, что он не думал о возвращении на фронт и о войне, и ему казалось, что можно еще долго так лежать и после выписки из госпиталя долго ходить по улицам, подставляя лицо под солнце. Но сегодня мысли его вернулись в полк, и он стал озабоченно думать, кто же теперь там командиром батареи, и ревниво перебирал всех, кто мог бы быть назначен на эту должность. Он соображал, где мог стоять сейчас полк, - если на прежнем месте, то наверное батарейцы вырыли уже блиндажи, как он говорил, под горкой, и наблюдательный пункт давно сделали там, где тогда собирались, на холме, слева. И, должно быть, сейчас в термосах ужин принесли. А завтра опять будет бой с утра. И он почувствовал, что его там нехватает. А может думают, что умер он. И если так, то интересно, что говорят про него.
И когда он представил себе всё, что может сейчас происходить на батарее, то у него было такое чувство, будто он надолго уехал из дома, и даже если этот дом совсем не там, где был, если он перекочевал в другое место и на других пригорках роют себе норы его артиллеристы, то всё равно именно это и было домом, и никуда от этого до конца жизни нельзя было уйти.
Из госпиталя он вышел через полтора месяца. Был воскресный день, ясный и теплый. Снег, выпавший в начале января, давно стаял. По широким сухим тротуарам, наступая на солнечные пятна, прогуливались пары. Он шел по тротуару, тяжело опираясь на палку, прихрамывая на левую ногу, на которой в последнее время опять открылась старая рана, и все встречавшиеся невольно смотрели на него - на восемь нашивок, три золотых и пять красных, пришитых к его шинели. Аннуш шла рядом с ним. Она весело и подробно рассказывала ему про улицы, по которым они шли, про дома, магазины и вывески. Он делал вид, что слушает ее, хотя на самом деле слышал не всё, целиком поглощенный ощущением воздуха и солнца и тем, что вот он снова может сам передвигаться, итти, куда хочет, по этому южному, сверкавшему от солнца городу.
Вечером он вернулся в дом для выздоравливающих. Было уже поздно, никто не спал: некоторые лежали, некоторые сидели на кроватях. К потолку поднимался густой табачный дым. На крайней койке, привалившись к прислоненным к изголовью костылям, сидел одноногий лейтенант и, тихонько подыгрывая себе на гармонии, пел вполголоса:
Под весенним солнцем развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Корниенко дошел до своей кровати и лег. «Да, уже наверное там оттепель, - подумал он. - Судя по всему, полк наступает уже где-нибудь под Армавиром. Кони наверное устали, но пушки все-таки тащут».
Он представил себе, как едет на своей Зорьке впереди батареи, и ему стало жаль одноногого лейтенанта, который не то, что он, Корниенко, никогда уже больше не вернется в свой полк.
Через месяц на медицинской комиссии его признали инвалидом, освободили вчистую и выдали пенсионную книжку. Все это случилось в течение каких-нибудь трех часов, потому что дело казалось врачам ясным, и эти три часа он переходил из рук в руки, его выстукивали, осматривали, выписывали бумажки. Он опомнился только, когда вышел на улицу, и остановился в недоумении: куда же, собственно, ему теперь итти? В кармане гимнастерки у него лежала пенсионная книжка. Он с удивлением ощупывал карман: она действительно там лежала. «Вчистую». Это слово, которое он когда-то механически повторял, говоря о других, сейчас вдруг стало огромным, страшным и готово было, казалось, его раздавить. Он задумался и попробовал на минуту представить себе, как он будет дальше жить. Значит у него не будет полка, не будет батареи, там будет другой командир, а он, Корниенко, уже не увидит никого из тех, с кем воевал. Он уже не будет ехать рядом со своими пушками по грязным весенним дорогам и подгонять лошадей, не будет выбирать наблюдательные пункты, не будет вести огонь, и в термосе не принесут вечером еду, и они не перекурят, и никто уже ему не скажет «товарищ командир», потому что он уже не будет командиром, и никому он не отдаст приказания, потому что уже некому будет приказывать, и он даже не будет знать, где находится его прежняя батарея, потому что никто ему этого не скажет, он не будет иметь к ней никакого отношения.
Он медленно шел по улице, прихрамывая, опираясь на палку тяжелее, чем обычно. В сущности он никогда еще не задумывался над тем, что это может случиться. Он думал, что его могут заставить отдыхать, или отправят куда-нибудь в санаторий, что это может продлиться довольно долго, но вот, что так просто, сегодня, в течение трех часов, он перестал быть в армии, - этого он раньше никогда себе не представлял.
Незаметно для себя прошел почти весь город. Он повернулся и поспешно, как только мог, пошел назад. Но когда он дошел до военкомата, был уже вечер, и занятия кончились. Он постоял немного у под’езда, теперь уже не растерянный, а просто недовольный тем, что ему приходится откладывать до завтра то, что решил сделать сегодня.
Уже совсем в темноте он добрался до дома, где жила Аннуш. Там его все ждали, и Аннуш, выбежавшая ему навстречу, спросила:
- Ну, как? Что тебе сказали?
- Ничего, все в порядке, - ответил Корниенко. - Говорят скоро совсем поправлюсь. Завтра вечером поеду догонять свою часть.
Он видел по ее глазам, что она не верит, или по крайней мере не совсем верит, что там, на медицинской комиссии, ему сказали, что все хорошо. Но она не посмела переспросить его и только молча взяла за руку и привела в комнату, где его встретили ее родители, и началась обычная домашняя суета с приготовлением ужина. Он сидел у них весь вечер, половину ночи, и по тому, как с ним говорили и Аннуш и окружающие, чувствовал, что куда бы он ни уехал, в этом доме его будут ждать и не представляют себе, что он может сюда не вернуться.
* * * * * * * * * *
…Командир дивизии сидел над картой в низкой черной халупе. Войдя, он забыл стащить с себя папаху и сейчас, сдвинув ее на затылок, грудью навалившись на стол, рассматривал с начальником штаба карту, левой рукой механически размешивая ложкой в стакане воображаемый чай, который уже давно был выпит.
- К вам прибыл лейтенант Корниенко, - приоткрыв дверь, сказал ад’ютант.
- Корниенко? - переспросил полковник и со звоном опустил ложку в стакан.
- Так точно, товарищ полковник, - сказал Корниенко, входя и оттесняя плечом ад’ютанта.
- Ей богу, живой, - сказал полковник, вставая и делая два шага навстречу Корниенко.
В самые тяжелые дни боев для полковника одной из главных радостей были те минуты, когда он узнавал, что тот или другой из его знакомых казаков после ранения возвращался в часть.
- Здравствуй, Корниенко.
- Здравствуйте, товарищ полковник, - сказал Корниенко и в свою очередь сделал два шага навстречу полковнику, стараясь не прихрамывать без палки, которую он предварительно оставил за дверью.
- Вот правильно, - сказал полковник, обращаясь к начальнику штаба. - Правильно. Выздоровел - и направили в часть, в свою же часть.
- Никак нет, - сказал Корниенко, продолжая стоять навытяжку. - Никак нет, товарищ полковник, не направляли меня в часть. Я без документов пришел, два раза задерживали меня.
- Без документов? - удивленно протянул полковник.
- Так точно. - Корниенко все еще продолжал стоять навытяжку. - Вот мне весь документ дали, - добавил он неожиданно для самого себя дрогнувшим голосом. - Вот он, документ.
Он положил, почти бросил перед полковником на стол свою пенсионную книжку. Он хотел сказать еще что-то, очень важное, давно приготовленное, но промолчал, потому что почувствовал в первый раз в жизни, как комок подступает ему к горлу.
Полковник перелистал пенсионную книжку, потом перевел взгляд на Корниенко, на его восемь нашивок, на грязную, оборванную шинель, в которой он, видимо, добирался сюда то попутными машинами, то пешком по февральской кубанской грязи, и, наконец, медленно сказал:
- Садись.
Когда через час за Корниенко закрылась дверь, полковник повернулся к начальнику штаба, бывшему свидетелем всего разговора, и сказал, разведя руками, словно оправдываясь в собственной слабохарактерности:
- Ну, Федор Иванович, а что я могу с ним сделать? Ну, что я могу с ним сделать?
- Ничего, Сергей Ильич, - улыбнулся начальник штаба.
Но полковник продолжал оправдываться:
- Вы понимаете, если человек из Еревана добрался сюда, под Ростов, без машины, без документов, без аттестатов, - разве я могу ему после этого сказать: нет, вы не в силах нести службу.
На батарею Корниенко приехал уже под вечер. Когда он увидал всех живых и помянул всех мертвых, когда все уже было переговорено и рассказано по три раза, когда он дотошно осмотрел пушки, из которых две были новых, а две еще старых - его пушки, он с товарищами уселся, наконец, укрываясь от ветра, под стену разбитого сарая и спросил, нет ли закурить. Ему растерянно ответили, что закурить-то есть, но вот уже сутки, как вся бумага вышла, не из чего ни одной цыгарки скрутить.
- Неужели не из чего? - спросил Корниенко.
- Не из чего.
Тогда он полез в карман гимнастерки и достал оттуда, сложенную в восемь раз, потертую на сгибах, газетную страницу. Это был старый номер армейской газеты, где была статья о нем, в которой описывались его подвиги. Он с особенной бережливостью хранил эту газету именно потому, что он до сих пор не успел получить ни одного ордена, а в газете корреспондент очень интересно и подробно описал все, что касалось Корниенко, и даже указал на заслуженные им награды. Корниенко вынул газету, минуту помолчал, держа ее в руках, потом, оторвав сначала клочок на цыгарку себе, передал ее товарищам:
- Ладно. Все равно уж, - сказал он, не об’ясняя никому, что это за газета. - Все равно уж, завернем из нее. Завернем на радостях. || Константин СИМОНОВ. ЮЖНЫЙ ФРОНТ.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Бой 6 советских истребителей против 31 немецкого самолета
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 23 марта. (По телеграфу). На одном участке фронта немцы бросили против наших подразделений полк пехоты. Атаку полка поддерживали 60 танков, а в воздухе появилось до 50 немецких бомбардировщиков. Сосредоточив на узком участке такую массу техники, гитлеровцы рассчитывали одержать победу, но просчитались. Наши пехота в тесном взаимодействии с артиллерией и авиацией, не только успешно отразила атаки немцев, но также нанесла врагу сокрушительный ответный удар.
Шестерка советских истребителей прикрывала свою пехоту. Первыми в районе патрулирования появились три «Фокке-Вульф-189». Они немедленно были атакованы с двух сторон. Звено немецких самолетов рассыпалось. Гвардейцы стали преследовать врага. Гвардии капитан Дмитриев быстро настиг один самолет противника и дал с короткой дистанции две очереди: «Фокке-Вульф» загорелся и упал. Второй немецкий истребитель был перехвачен и подбит старшим лейтенантом Караваевым.
Вскоре на помощь «Фокке-Вульфам» пришли два «МЕ-109», но они, не приняв атаки, поспешили скрыться. Следующая за ними группа немецких самолетов состояла из восьми «Ю-87» и одного «Фокке-Вульф-189». Гвардейцы истребители яростно кинулись на врага. Через несколько минут на земле пылали четыре вражеских бомбардировщика.
Еще не кончилась эта схватка, как наземная радиостанция сообщила: идут 18 бомбардировщиков. Это были «Ю-87». Шесть советских истребителей снова ринулись в бой. Первым врезался в строй вражеских самолетов гвардии майор Зайцев, за ним все остальные. И опять несколько горящих «Юнкерсов» рухнуло вниз, а другие, не дойдя до цели, повернули обратно. Таким образом, в результате напряженного воздушного боя, продолжавшегося 25 минут, шесть советских истребителей уничтожили девять вражеских самолетов, не потеряв ни одной своей машины.
Совещание жен командиров-фронтовиков
В клубе Наркомата Обороны собралось вчера более четырехсот женщин-матерей, сестер, жен командиров Красной Армии. Совещание было посвящено работе советов жен фронтовиков при райвоенкоматах гор. Москвы.
На совещании приводились интересные примеры конкретной помощи семьям фронтовиков. 1.500 женщин активисток советов за последнее время обследовали и оказали необходимую помощь 18.500 семьям фронтовиков. 16.500 членов семей устроены на работу, приобщили свой труд к труду миллионов советских людей, работающих во имя нашей победы. Жены и матери фронтовиков заменили на производстве своих мужей и сыновей. Жена капитана Бугрова, работая на обувной фабрике, выполняет 350 процентов нормы; отлично работает мастер цеха завода Сварз жена командира Красной Армии тов. Лазарева.
При содействии советов жен командиров новые квартиры получили 800 семей фронтовиков, 500 квартир отремонтировано. 14.500 детей школьного возраста прикреплены к детским столовым, более 4 тысяч ребят младших возрастов устроено в детские сады и ясли.
Большое внимание уделяют советы жен вопросам оборонной работы. Они поддерживают постоянную связь с госпиталями, переписываются с фронтовиками, собирают средства на подарки Красной Армии. В совет жен командиров Бауманского района пришла мать погибшего летчика истребительной авиации Героя Советского Союза Лукьянова. Она принесла деньги и предложила совету жен начать сбор средств на постройку нового истребителя взамен того, на котором погиб ее сын. Вскоре по инициативе этого совета жен по всему Бауманскому району был проведен сбор денег на истребитель памяти летчика Лукьянова. На собранные средства было построено целое звено истребителей.
Ежедневно в районные советы жен командиров приходит множество писем со всех фронтов отечественной войны. Генерал-полковник Голиков пишет: «Вами выполняется большое и важное дело, своим трудом вы усиливаете нашу мощь. Я рад, что в работе совета жен участвует и моя жена, и желаю всем вам и вашим ребятам здоровья и бодрости». Командир Грицай в письме с Баренцова моря пишет, что преисполнен гордостью за свою шестидесятилетнюю мать - активистку совета жен.
Совещание с большим под'емом приняло приветствие товарищу Сталину. (ТАСС).
+ + + + + + +
Источник: «Красная звезда» №69, 24 марта 1943 года
# К.Симонов. Малышка || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# К.Симонов. Дни и ночи || «Красная звезда» №225, 24 сентября 1942 года
# Н.Тихонов. Советская гвардия || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года