«Сказка о золотом петушке»
Публикую в блоге, потому как сил, времени и компетентности писать настоящую статью пока нет.
1. Краткая история изучения. Литературный источник сказки - новелла Вашингтона Ирвинга - был обнаружен лишь в советский период Анной Ахматовой (да, кстати, она была крупным исследователем-пушкинистом). Второе важное открытие совершил Роман Якобсон (формалист, эмигрант, структуралист, классик семиотической науки). Он обратил внимание на перекличку трёх произведений: «Каменного гостя», «Медного всадника», «Сказки о золотом петушке». В трех заглавиях названы статуи и материал, из которого они сделаны. В основе сюжетов - общая схема: жаждущий покоя человек желает соединить свою жизнь с женщиной, но на пути его встает статуя. Якобсон связывает повторяемость сюжета с личными, интимными переживаниями Пушкина (когда А.С. готовился жениться на Н.Н., ему, в частности, необходимо было продать статую Екатерины Великой - в счет приданого своей невесты; А.С. в письмах много жалуется на «медную бабушку»): в 1830 году («Каменный гость») эти переживания полны трагического напряжения, а в 1834-м («Сказка...») Пушкин пишет об этом холодно, отстраненно-иронически. Наконец, в последние десятилетия на «Петушка» обращают внимание исследователи русского сектантского движения скопцов. В ключевом герое стихотворной сказки, старом скопце, начинают видеть реальный прототип - основателя скопчества Кондратия Селиванова, который был самозванцем религиозным (называл себя Христом) и политическим (называл себя Петром III). По слухам, к неким услугам Селиванова обращался сам император Александр, будто бы готовый поверить, что знаменитый скопец - его дедушка, папа Павла Петровича и законный муж Екатерины. Эту трактовку «Сказки...» мимоходом излагает А.А. Панченко в своей широко известной и повсеместно цитируемой монографии о христовщине и скопчестве. Несколько раз берется обсуждать сектантский подтекст Александр Эткинд (автор книги «Хлыст»), но… как бы сказать, он о подтексте предпочитает говорить в режиме подтекста.
2. Пушкин тщательнейшим образом облекает свою сказку в незатейливую внешне, как бы наивную (и потому дистанцированную от автора) форму, чему служат: сказовая манера изложения с обилием просторечных оборотов, легкий четырехстопный хорей с парной рифмовокой, прозрачный, простой сюжет (достаточно сравнить с перегруженной перипетиями «Легендой об арабском звездочете» Ирвинга). Во многих комментариях сказка названа «шутливой». Интонация сбивает толкователей с толку. Эта сказка, как никакая другая пушкинская сказка, усеяна трупами. Шутливость может быть и самоценной литературной игрой и литературным кодом - знаком присутствия глубины, в которую автор зовет не всех. Между прочим, в литературе предшествующего периода шутливость вполне могла быть формой эзотерического кода (во всяком случае «Душенька» Ипполита Богдановича - первая по-настоящему легкая поэма - полна масонских символов).
3. Царь Дадон прибегает к услугам звездочета и скопца, который вручает властителю магический предмет - золотого петушка. Петушок предупреждает царя о военных угрозах, направляя, по сути, действия армии. На третий год службы петушок вновь зовет на бой с врагом. Дадон отправляет рать со старшим сыном - тот не возвращается. Дадон посылает в сторону, указанную петушком, своего младшего… Наконец, он сам пускается в путь. Вот тут и начинается самое интересное. Армия Дадона движется в чистом пространстве - кругом глухо и пустынно. Наконец в горах они видят шатер, вокруг которого лежат трупы. У входа - заколовшие друг друга сыновья Дадона. В шатре царь знакомится с Шамаханской царицей - и забывает свое горе. Итак, царица обитает на краю пустоты. Её «царство» - мёртвые, сваленные перед шатром. Кто же она? Персефона? Лилит? Или ещё более древняя сущность? В любом случае, лишь околдованный Дадон мог принять её за женщину - и привести в свое царство. Метафизическая тайна Шамаханской царицы останется, конечно, тайной.
4. Зачем же скопец требует у царя девицу? Скопец - девицу? Это изумляет даже Дадона: со злости он убивает старика, а затем сам принимает смерть от золотого петушка. Перед нами, вероятно, извечный конфликт царства и священства, кшатриев и брахманов, власти мирской и власти духовной. Петушок - фетиш, магический предмет. Субъектен, конечно, скопец, а не золотая погремушка. И если Пушкин думал при написании сказки о Кондратии Селиванове и Александре, то лишь как о некоторой модели - модели отношений между властью и жречеством. В этой модели восточная красавица может рассматриваться как третья - и самая могущественная - сила: сексуальное влечение сильнее власти и магии. Именно к этой трактовке подводит упомянутый мной А. Эткинд. Однако, такой взгляд лишь поверхностно скользит по фигуре скопца. Для него Шамаханская царица - своего рода скопческая богородица, она предмет его культа, а не вожделения. Он, скопец, изначально выторговывал её, когда взял у царя обещание исполнить «волю первую». Затем с помощью петушка были совершены массовые жертвоприношения, в том числе заклание сыновей Дадона. И после столь жуткого ритуала царица была выведена из шатра - и привезена в царство живых.
5. Каков же «намёк» в сей сказке? Царю - не связываться с магами и оккультистами (ибо потеряешь свою волю и пожертвуешь царством ради темных дел своих жрецов - история последнего царствующего Романова и его супруги иллюстрирует это достаточно красноречиво). Жрецу - не служить нечистой силе, не превращать Персефону в Богородицу (ибо древние богини обманчивы).
6. Психоаналитическая трактовка пушкинского «мифа о статуе», данная Романом Якобсоном, нуждается, таким образом, в уточнении (она и всегда была малоубедительна для знатоков Пушкина). Рассмотрим коротко статуарную трилогию. В «Каменном госте» героиня, Дона Анна, воплощение чистоты и женственности. Командор связан с ней - как её потусторонний «хозяин». В «Медном всаднике» идол становится могущественнее: он хозяин города и мира. А женщина - лишь случайная жертва его могучей воли. Она уходит на периферию внимания поэта, а роковое начало сосредотачивается в статуе. В «Сказке о золотом петушке» вдруг оказывается, что роковая и инфернальная фигура - женщина, а статуя - лишь инструмент черной мистерии. Как истолковать эту переакцентировку внутри модели? Думается, биографический контекст здесь нужно брать глубже.
7. Я предлагаю прочесть статуарную трилогию как часть красивого сюжета, который намечает катакомбный священник Борис Васильев (1899 - 1977) в книге «Духовный путь Пушкина». Тему подхватывает современный литературовед Татьяна Александровна Касаткина. Первый обратил внимание на то, что в двух своих поэмах, где Пушкин намекает на знаменитую «утаенную любовь», главные героини носят имя Мария (речь о «Бахчисарайском фонтане» и «Полтаве»). И хотя Б.Васильев придерживается в вопросе «утаенной любви» версии «Мария Волконская», он считает, что в поэтическом воображении Пушкина жена декабриста могла контаминироваться с Пречистой Девой. О ней же рассказывается в незавершенном стихотворении «В начале жизни школу помню я...» (я не привожу цитат, однако читателю рекомендую просмотреть называемые тексты - это очень интересно): там юноша бежит от мудрых бесед и поучений некой «смиренной» и «видом величавой жены» в «великолепный мрак чужого сада», где отдаётся особому очарованию двух статуй - по-видимому, Аополлона и Диониса (по версии Якобсона, Аполлона и Венеры). Идолы влекут к себе мальчика, за которым тщетно следит Богородица. Т.А.Касаткина рассматривает предполагаемый поэтический роман Пушкина с Девой Марией в сопоставлении с аналогичными мистико-эротическими фантазиями Александра Блока. Большое внимание уделяет она стихотворению о «рыцаре бедном», влюбившемся в Богоматерь. В первой редакции Дева награждает «паладина своего» Царствием Небесным, во второй - благодатного финала нет. Пушкин ищет встречи с Богоматерью - и находит «место», куда Она может нисходить. Это место - Наталья Николаевна Пушкина (Гончарова). Однако вскоре место оказывается пустым, а Пушкин становится мрачен. Я бы только продолжил эту линию: в стихотворении «В начале жизни...» идолы соблазняют юношу, уводя из-под надзора Девы. В «Каменном госте» мужчина находит земное воплощение чистоты и света, однако идол возвращается как возмездие. В «Медном всаднике» поэт рассаматривает счастье с женщиной как невозможное и - да, желанное, но - пошлое, мещанское, пустое. В «Сказке» женская фигура из стремящейся к нулю делается величиной отрицательной. Богородица оказалась Персефоной.
(Выскажу мысль крамольную: не себя ли, как своеобразного - поэтического, конечно, - жреца Персефоны, Пушкин с отвращением изобразил в скопце? Он был способен на подобные отстранения).
8. Достоевский в «Идиоте» как-то отсылает к этому сюжету. Цитируется там и «Рыцарь бедный», и «Золотой петушок». Крестовые братья Мышкин и Рогожин возле шатра с мертвой Настасьей Филипповной являют аллюзию на самую жуткую сцену «Петушка». Рогожин настойчиво соотносится со скопчеством, а Н.Ф. - с Богоматерью. Но это уже… Уже Достоевский.