«Обломов». Набросок
Роман И.А. Гончарова «Обломов» был опубликован в 1859 году. Публикация романа вызвала более чем оживленную дискуссию в русской печати, хрестоматийным документом которой стала статья Н.А. Добролюбова «Что такое обломовщина» -- один из самых сильных текстов «шестидесятнической» критики. Следующий роман писателя, не уступая «Обломову» в эстетическом отношении, вышел в 1869 году и был встречен публикой более чем прохладно. «Обрыв» явился в тот самый год, когда заканчивалась публикация «Войны и мира» и начиналась публикация «Истории одного города», уже появился такой феномен, как роман Достоевского. «Обрыв» в 1869 году был публике неинтересен -- «Обломов» в 1859 году был крайне актуален. Он пришелся на золотое время биографических романов. Но не менее важно и то, что «история о том, как лежит и спит добряк Обломов», странным образом резонировала с крайне динамичной эпохой «шестидесятых».
В этой фактологической рамке мы начинаем анализировать данный текст. Широкий общественный резонанс затянутого, нединамичного романа -- романа «частной жизни» -- задает не только проблему, но и координаты осмысления. Глубина текста соответствовала эпохе больше, чем его фабульно-тематический план. 1859 год: уже развернуты либеральные по духу реформы Александра Второго; идет широкое обсуждение коренного социо-культурно-экономического вопроса российской действительности -- крестьянского; особую остроту приобретают вопросы о субъекте преобразований («Мне нужны люди блестящие», -- заявляет император).
В этом контексте базовые коллизии романа частной жизни обретают социальный смысл, раскрытый в блестящей статье Н.Г. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous»: нерешительные, нравственно небезупречные, рефлексирующие и отчужденные от реальности герои классического романа не смогут стать героями российской модернизации. Согласно герменевтическим опытам русского критика, в классическом/тургеневском романе/повести происходит утрата иллюзий по поводу роли дворянской интеллигенции, потенций усадебно-помещичьей культуры, морального облика аристократа -- при сохранении привлекательности дворянского образа, его внутренней противоречивости. Впрочем, о делегитимации классического героя как находящегося «выше» среды и света сказано уже и в самых резких формах: щедринские рассказы о «талантливых натурах» (в цикле «Губернские очерки») разоблачают социокультурный потенциал квази-трагической аристократической души как миф и симулякр (в риторике самого Салтыкова-Щедрина -- «призрак»).
Судьба Ильи Ильича Обломова реализует тот же самый сюжетный архетип: в ситуации, требующей нравственного обновления и ответственного поступка (в «испытании любовью», при столкновении с женщиной -- прекрасной и нравственно более совершенной), герой демонстрирует свою моральную ущербность. Но здесь гончаровский образ содержит и иные пласты: в итоге героиня обретает семейное счастье с другим мужчиной (антиподом Обломова), а герой -- с другой женщиной (антиподом Ольги). Тем самым в нравственном несовершенстве Обломова вскрывается стихийная мудрость, своеобразная «правда». Этот момент, однако, совершенно не прочитывается в координатах, заданных архетипом «испытания любовью», и на этот нетривиальный момент стоит обратить особое внимание.
Илья Ильич -- модифицированный классический герой (как понял его Добролюбов, проведя остроумные параллели с Онегиным, Печориным, Тентетниковым, Бельтовым, Рудиным) -- реализует отрицательный вариант деятельности (медленная и тихая смерть в покое). Все это явно имеет общественное звучание: альтернативой энергичным преобразованиям для самой страны является застой, деградация, смерть. Судьба героя читается не только как судьба господствующего класса, но как судьба русского общества. В этой связи не менее животрепещущее значение должен был приобрести образ-антипод. Деятелем и образцом деятельности является в гончаровском романе Андрей Штольц -- немец по отцу. Национальная тематика подчеркивается в связи с этим образом (особенно в рассказе о детстве героя), образ этот встраивается и в наивно-националистический дискурс (суждения о немцах крепостного Захара и грубияна Тарантьева). Если семантика художественного текста предикативна, то антитеза «Обломов -- Штольц» становится ответом на зов императора. Кто станет субъектом преобразований в России? -- Уж не немец ли?! Антинемецкие настроения традиционны для русского национализма (употребляю это слово в совершенно нейтральном значении): вспомним ломоносовскую борьбу с неметчиной, крыловского Трумфа из «Подщипы», широко известные фольклорные формы германофобии. Вольно или невольно, роман должен был будоражить этот пласт общественного сознания.
И вновь мы можем задуматься о неоднозначности гончаровской образности: «Штольц был немец только вполовину, по отцу…», и даже с «половинчатым» немцем Ольга начинает испытывать необъяснимую тоску от чрезмерного комфорта, успокаивающего душу порядка, отсутствия перспектив духовного поиска. Во-первых, дух деятеля лишь «вполовину» германский, а во-вторых, германский дух не соответствует запросам души. Гончаровский роман наполняется социально-политическими подтекстами, но полон при этом тревоги и неразрешенности.
Два хрестоматийных отзыва на роман -- Добролюбова и Дружинина -- позволяют реконструировать тот актуализирующий способ прочтения, некоторые моменты которого мы постарались отметить. Добролюбов видит в Обломове отражение коренного русского типа, главные качества которого -- апатия, отсутствие цели и дела, нравственная ущербность. Генезис «обломовщины» критик связывает с крепостными отношениями (диалектическим сплетением барства и рабства). В романе Добролюбов увидел «знамение времени», а именно полную исчерпанность тех социальных сил, которые персонифицирует Обломов, их окончательное развенчание и обреченность на моральную и физическую смерть. Обломов -- это бесславный конец обломовщины. Дружинин, позиционируя себя как критик исключительно эстетических ориентаций, также остается несвободен от идеологии (и это правильный подход -- неверно лишь скрывать свою ангажированность): Обломов для него «ребенок», а обломовщина - детская болезнь, болезнь взросления. В целом же образ для Дружинина однозначно прекрасен и положителен. Либерализм Дружинина (установка на эволюционные перемены, вера в позитивные перспективы, путь умеренного прогресса) определяет обертона его эстетической критики.
Добролюбов интерпретирует образ Ольги как «намек на новую русскую жизнь». Здесь интерпретация ведется уже на весьма специфическом языке описания -- «эзоповом языке». В Ольге -- «задатки новой жизни, не той, в которой выросло современное общество…» Ольгу критик противопоставляет Штольцу: «Но ясно, что это он не хочет “идти на борьбу с мятежными вопросами”, он решается “смиренно склонить голову”… А она готова на эту борьбу, тоскует по ней и постоянно страшится, чтоб ее тихое счастье с Штольцем не превратилось во что-то, подходящее к обломовской апатии». Таким образом, критик упрекает в обломовщине даже Штольца. Борьба с мятежными вопросами, противопоставленная смирению, может с высокой степенью достоверности прочитываться как революция. Обломовщина -- отсутствие революционности в широком смысле, т.е. готовности к радикальному преображению себя и мира. Напомню, что в добролюбовской критике прекрасная женщина становится воплощением высокой протестной энергии («Луч света в темном царстве»). Такая трактовка женских образов в чем-то созвучна эзоповскому термину «Невеста» у Чернышевского и имеет древние религиозные корни.
Попытаемся, удерживая актуальный для 1860-х годов смысл, сконструировать более современное содержание романа. Обломов совершает нравственный выбор -- выбор судьбы. В его окружении оказываются не только две возлюбленные, но и два друга - Штольц и Тарантьев. Штольц тянет Обломова в деятельность, Ольга способствует его преображению. Тарантьев тянет Обломова в покой, бездействие, Агафья Матвеевна любит его именно как обломовского барина. Два пути -- преображение под воздействием европейского духа или скатывание в азиатчину дремлющего покоя -- вечная дилемма для русского сознания. При этом судьба, открытая герою через Тарантьева, оборачивается счастьем, но за это счастье приходится платить: мелкие чиновники (Тарантьев и Иван Матвеич) будут паразитировать на покойном бездействии богатого барина, станут распорядителями его имущества и всей судьбы -- застойный покой порождает паразитирующую бюрократию. Таковы некоторые актуализируемые сегодня смыслы «Обломова».
В этой длящейся обращенности гончаровской проблематики к русскому сознанию заключено указание на то, что роман содержит какой-то глубинный пласт идей, способных к конкретизации в различные периоды национальной истории. Раскрыть этот пласт можно, поместив текст в традицию, в большое время.
Давно отмечено, что знаменитый халат Обломова - азиатский. Запад и Восток спорят в этом тихом, камерном романе. Азиатский удобный халат, надетый на барина, задает с первых страниц историософские возможности прочтения, но только если этот азиатский мотив замкнется в герменевтическом круге. Присмотримся к квартире Обломова (не узнаем ли мы в ней модель какого-нибудь географического феномена?), в которой царит запустение, беспорядок. Герой лежит в комнате, в которой выметен только центр, а по углам и стенам - пыль и паутина. Илья Ильич снимает роскошные трехкомнатные апартаменты, но не бывает за пределами своего дивана. Неразработанность, неприбранность, запущенность, опустение жилых площадей выражает некий архетип отношения к пространству. Над локусно сосредоточенным действием довлеют пустеющие, заброшенные пространства - например, пространство навечно брошенной барином Обломовки, любимой и только снящейся.
Сама Обломовка -- мечта. Это особая утопия, русская Аркадия, где все ясно, близко, все овеяно теплотой. Она отгорожена, закрыта от мира стеной страха и предрассудков. Время здесь введено в тривиальный цикл: день похож на день, год похож на год. И в этом замкнутом круге времени-пространства царит любовное отношение друг к другу. Но это не полноценные сознания и голоса влюбляются в Другого, напротив, здесь вещи тянутся друг к другу (даже луна -- к земле), создавая тесный и теплый порядок. Сон ¬¬ это сновидение, но сон -- это и мечта, параазиатская Утопия, о которой замечательно сказал исследователь: «Хронотоп усадьбы можно определить как состояние счастливой безмятежности и покоя. Следует, однако, подчеркнуть, что безмятежность в усадьбе далеко не всегда означала беспечность и тем более безделье и апатию. Покой также не следует отождествлять с нирваной, с отсутствием движения и воли. Это емкое слово очень хорошо, на мой взгляд, отражает сущность усадебного времени-пространства, ведь оно означает и помещение (комнату), и отдых, и затишье, но также и косность, неподвижность» [В.Г. Щукин]. Сон о параазиатской утопии становится сном души, дремотой сознания -- сон становится многозначным символом.
В этой азиатской Аркадии в действительности нет замкнутости и цикличности - они иллюзорны: со всех сторон подступает разруха, регресс вещей. И в романе Обломов едва не промотал имение, но Обломовки и нет больше, ведь нет Обломовых. Обломов уснул - и не проснулся. Сон есть сладкая смерть, после которой не остается ничего: даже сын Обломова достается Штольцу.
Роман о Западе и Востоке, об Утопии, о покое и энтропии, «Обломов» дает нам сложнейший символ -- «обломовщина». Что такое обломовщина в романном тексте? Обломов рисует перед своим другом свой этико-эстетический идеал: три тысячи душ, просторный дом, нежная жена, неподвижность, сады и ежедневный распорядок в маниловском вкусе.
«-- Это не жизнь! -- упрямо повторил Штольц.
-- Что ж это, по-твоему?
-- Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то… обломовщина, -- сказал он наконец».
Обломовщина - это форма не-жизни, представляющая собой одержимость идеалом покоя, успокоенности, упокоения. Далее этот символ насыщается конкретикой психологической и социальной, получает радикализованную интерпретацию в статье Добролюбова и уже в течение многих десятилетий прочитывается как национальная болезнь.
Обломов - поэт и философ. Его быт наполнен глубинными символами, а внутренний мир хранит утопию. Покой как сладкая смерть, идеал не-жизни - в этом воистину есть нечто восточное, почти ортодоксально-буддийское. Не похожа ли физическая смерть героя на паринирвану?
И весь роман проникнут категориями утопии, покоя, смерти. Вся история героя - это цепочка решений (или минус-решений) относительно заявленных категорий и идеалов. При этом последствия моральных выборов героя нетривиальны, неоднозначны. Отчего бы не умереть, если смерть будет счастливой?
Есть и еще один герменевтический круг - это круг познания автором своего замысла, рефлексии автора над тематикой романа. Дело в том, что роман задуман еще в сороковых, эпоху западничества. Задуман как роман о необходимости деятельного отношения к жизни, разумных преобразований, роман торжества цивилизованности над барством. Тогда же, по-видимому, написана первая часть. Впоследствии автор рефлексирует над своими западническими идеалами. Если русскому лежебоке противопоставить деятельного немца, то получится нечто воистину пошлое, оголтело-западническое. Что ж, Штольц будет синтезом русско-немецкого, но как убедительно изобразить этот синтез? Обломова, между тем, автор ведет к моральному ничтожеству. Однако и здесь как будто сомневается: нет ли именно в этой душе подлинной поэзии, глубины? В конце концов, Обломову даруется благодать, а Штольцу -- Ольга. Но и здесь чувствуется какая-то двусмысленность, ведь излюбленный женский образ есть источник высшей моральной оценки. Ольга предпочитает Штольца, так что равновесия не получается. Тогда Ольга показывается не вполне удовлетворенной, хоть ни Штольц, ни автор не могут внятно определить эту тоску. Немецкий дух становится внезапно анти-фаустианским: Штольц не рвется к беспредельностям -- он должен построить дом и вырастить дерево (воспитать Обломова -- для очищения кармы), возделывать скромный буржуазный порядок. В конце концов, в финале вводится еще один многозначный образ -- ребенок Обломова, по сути, дитя межцивилизационного брака Обломова и Штольца. В этом ребенке должны скреститься два культурных влияния. Но ребенок не есть еще вочеловеченный идеал, автор возвращается к началу -- к маленькому Штольцу, который «был немец только вполовину». Автор словно осуществляет опыты по евгенике: в каких пропорциях оптимально сочетание русскости и немецкости? Немец вполовину с новой русской женщиной + барин с доброй и домашней женой + совершенно новое живое существо, в котором-то, по-видимому, может произойти невиданный синтез поэзии и правды.
К финалу мы ощущаем усталость и крайнюю спутанность авторских интенций. Формулы оказываются чрезвычайно сложны, остается задумчивость, бессилие, поиск, клубок противоречий.