Про титьки, Борю, Бюльбюля-оглы и Солнцедар
Начало
Предыдущий кусок
Не знаю, как бабушкина племянница Лизавета Петровна и ее муж Григорий Ефимыч стали новыми хозяевами второй половины нашего дома: может, выкупили ее, прежде чем переехали на Краснофлотскую из деревни, а может, земля и часть дома всегда принадлежали им по изначальным каким-нибудь соглашениям, но в один прекрасный момент тетя Лиза вдруг нарисовалась на бабушкином сундуке, без всякого перехода от состояния адаптации к новому дому, к городской жизни и прочему, будто она всю жизнь прожила на второй половине, и будто у нас до нее иных соседей и не было вовсе. Именно так я ее и увидала впервые: сидящей на большом сундуке ручной работы, который смастерил нашей бабушке под приданное прадедушка Яков. Забежит тетя Лиза, бывало, чисто так по-соседски, по-быстрому, одолжить хлеба осьмушку или ложку топленого масла, тут же плюх на сундук и сидит там часок-другой, болтая босыми ногами, а они и до пола не достают: она была женщиной-коротышкой. Не надев ни сапог, ни чулок (к чему вроде как, если на минутку всего забежала), лифчика она не надевала тоже: крупные груди ее свисали на живот, словно мешки с мукой. Лично я таких титек ни у кого еще в жизни не видела, и все же свое тяготение “поиграть” с ними: пощупать, пожамкать, поперекидывать из стороны в сторону - не объясню до сих пор (кроме как какими-то врожденными изврращениями). Я ИГРАЛА С ТИТЬКАМИ ТЕТИ ЛИЗЫ! И ей это нравилось. “Да ты ишо у Зойки титек не видала!” - говорила она, сияя от гордости и удовольствия.
Средневозрастная девушка Зойка (в “правильном” произношении - Зойкя) была тети-Лизиной дочерью. Она из деревни чуть позже приехала и сразу же завела поросенка Борю. Кажется, это был первый случай держания скота на улице Краснофлотской: хоть люди там жили всякие, но в большинстве-то интеллигентные все же: на углу прокурор, в третьем доме от нас - врач кожвендиспансера, да и церковная певчая - тоже ведь не баран чихнул; самое большее, что у себя во дворах заводили соседи - это собак, кошек и кроликов. Даже козы ни одной не помню. Поначалу был Боря не больше щеночка, такой забавный и милый, и мне с ним играть очень нравилось, но за какой-то совсем незначительный срок (даже в том измерении, когда каждый день ощущался длинною с месяц) вымахал он в кабана здоровущего. Зойкя со всей деревенской силой едва с ним справлялась, и однажды удрал он от нее через открытые ворота. Вся улица Борю ловила, в основном дети и женщины: кто с веревкой (ну это понятно, зачем), кто почему-то с ведром, кто вообще с коромыслом. Боря был шустрый такой - сиганул через три квартала, а за ним вся эта ватага, вооруженная до зубов… Ясно, что Боря стал впоследствии тем, что к столу подавали, но момент того превращения у меня в памяти, слава богу, стерся, либо был просто не засвидетельствован. Что касается Зойкиных титек, но они были, и правда, размеров внушительных, но в моих воспоминаниях запечатлелись куда менее ярко, чем Боря, уж не помню, во всяком случае, чтобы я ими тоже играла.
Зойкя стала одной из моих лучших подруг, хоть кое-кто из соседей судачил, что у нее “не все дома”. Врали, конечно: тетя Лиза всегда почти дома была: как выпьет с утра ковшик бражки, “заведет теловизор” - и готова хоть целый день на койке валяться. А Зойкя устроилась на работу, да не кем-нибудь, а продавщицей мороженого! (Что такое мороженое для ребенка, да еще в СССР, говорить, наверное, не надо.) Продавала она его возле Двадцатого магазина на углу Садовой, от нашего дома - ходьбы минут семь, надо было переходить через дорогу по Машиностроителей; до того, как я пошла в школу, одной мне туда не разрешалось, хотя в Шестнадцатый магазин посылали за хлебом (он был на нашей стороне дороги). Каждый вечер ждала я прихода Зойки с работы, как манны небесной: нет-нет да принесет от трудов своих праведных мне халявный стаканчик пломбира. Летом по вечерам она окна распахивала, ставила на подоконник свою гордость - моно-проигрыватель “Юность” (одно из последних технологических изобретений), и на всю Краснофлотскую неслась “свадьба-свадьба-свадьба”, что “пела и плясала” голосом Муслима Магомаева, а за ним Полад Бюльбюль-оглы призывал “песенке в такт бить в ладоши вот так”.
Помимо старшего Гриньки, у Зойки был еще один брат - Славик, он как раз из армии вернулся вскоре после того, как семья переехала в город. Приятный был парень такой, добрый и работящий, шофер, катал меня иногда на казенном грузовике до угла Краснофлотской, не красавец, в отличие от Гриньки, но и не сказать, чтобы был неказистым (в отличие от Зойки), ростом слегка низковат, в материнскую породу: дядя Гриша - отец-то их был довольно высоким, с лицом синим наполовину (его ранило на фронте осколком). Дядя Гриша был таким добродушным, с юморком, разговаривал матерком, но беззлобно, иногда, правда, и разбуяниться мог, если перепивал, но с ним это случалось куда реже, чем с его супругой. Она не буянила, просто пьянствовала тихо, и готова была пить, что угодно. Купит какого-нибудь “Солнцедару” или другого крепленого, за рупь-семь, не боле, принесет, довольная, бабушке: “Давай, кока, хоть выпьем, пензию дали”. А “кока”-то будет вино что ли пить? Но племяннице-крестнице нальет в стакан граненый. Лизавета опрокинет, как за ухо, залпом, занюхает коркой хлеба: “А правду, кока, хорошо вино-то!” И ей на глазах хорошело: вот уж и неизменный заводит рассказ о своей молодости: “Меня любили! Ох, как меня все парни в деревне любили!” - за ним песню. В репертуаре ее было, кажется, две, где она их откопала, сказать трудно, но несколько слов из той и другой мне до сих пор помнятся:
Я росла и куда-то спешила
И как ээлая рроза цвэла
А до семнадцати лет не гуляла
А потом хулигана нашла.
Хулиганы все носят фуражки,
На фуражках у них ремешки,
А пальта носят они нараспашку,
На ремнях у них фински ножи.
***
Лет 17 мне не боле,
Вышла замуж я за Колю,
За танцо-оррра! Ох, за танцо-ээрра!
Коля пишет телеграммы,
Сам играет во гитару -
Жисть весёла! Ох жисть весё-оола!
***
Веселая жизнь была у всех тогда. Ничего не скажешь.
читать дальше
Предыдущий кусок
Не знаю, как бабушкина племянница Лизавета Петровна и ее муж Григорий Ефимыч стали новыми хозяевами второй половины нашего дома: может, выкупили ее, прежде чем переехали на Краснофлотскую из деревни, а может, земля и часть дома всегда принадлежали им по изначальным каким-нибудь соглашениям, но в один прекрасный момент тетя Лиза вдруг нарисовалась на бабушкином сундуке, без всякого перехода от состояния адаптации к новому дому, к городской жизни и прочему, будто она всю жизнь прожила на второй половине, и будто у нас до нее иных соседей и не было вовсе. Именно так я ее и увидала впервые: сидящей на большом сундуке ручной работы, который смастерил нашей бабушке под приданное прадедушка Яков. Забежит тетя Лиза, бывало, чисто так по-соседски, по-быстрому, одолжить хлеба осьмушку или ложку топленого масла, тут же плюх на сундук и сидит там часок-другой, болтая босыми ногами, а они и до пола не достают: она была женщиной-коротышкой. Не надев ни сапог, ни чулок (к чему вроде как, если на минутку всего забежала), лифчика она не надевала тоже: крупные груди ее свисали на живот, словно мешки с мукой. Лично я таких титек ни у кого еще в жизни не видела, и все же свое тяготение “поиграть” с ними: пощупать, пожамкать, поперекидывать из стороны в сторону - не объясню до сих пор (кроме как какими-то врожденными изврращениями). Я ИГРАЛА С ТИТЬКАМИ ТЕТИ ЛИЗЫ! И ей это нравилось. “Да ты ишо у Зойки титек не видала!” - говорила она, сияя от гордости и удовольствия.
Средневозрастная девушка Зойка (в “правильном” произношении - Зойкя) была тети-Лизиной дочерью. Она из деревни чуть позже приехала и сразу же завела поросенка Борю. Кажется, это был первый случай держания скота на улице Краснофлотской: хоть люди там жили всякие, но в большинстве-то интеллигентные все же: на углу прокурор, в третьем доме от нас - врач кожвендиспансера, да и церковная певчая - тоже ведь не баран чихнул; самое большее, что у себя во дворах заводили соседи - это собак, кошек и кроликов. Даже козы ни одной не помню. Поначалу был Боря не больше щеночка, такой забавный и милый, и мне с ним играть очень нравилось, но за какой-то совсем незначительный срок (даже в том измерении, когда каждый день ощущался длинною с месяц) вымахал он в кабана здоровущего. Зойкя со всей деревенской силой едва с ним справлялась, и однажды удрал он от нее через открытые ворота. Вся улица Борю ловила, в основном дети и женщины: кто с веревкой (ну это понятно, зачем), кто почему-то с ведром, кто вообще с коромыслом. Боря был шустрый такой - сиганул через три квартала, а за ним вся эта ватага, вооруженная до зубов… Ясно, что Боря стал впоследствии тем, что к столу подавали, но момент того превращения у меня в памяти, слава богу, стерся, либо был просто не засвидетельствован. Что касается Зойкиных титек, но они были, и правда, размеров внушительных, но в моих воспоминаниях запечатлелись куда менее ярко, чем Боря, уж не помню, во всяком случае, чтобы я ими тоже играла.
Зойкя стала одной из моих лучших подруг, хоть кое-кто из соседей судачил, что у нее “не все дома”. Врали, конечно: тетя Лиза всегда почти дома была: как выпьет с утра ковшик бражки, “заведет теловизор” - и готова хоть целый день на койке валяться. А Зойкя устроилась на работу, да не кем-нибудь, а продавщицей мороженого! (Что такое мороженое для ребенка, да еще в СССР, говорить, наверное, не надо.) Продавала она его возле Двадцатого магазина на углу Садовой, от нашего дома - ходьбы минут семь, надо было переходить через дорогу по Машиностроителей; до того, как я пошла в школу, одной мне туда не разрешалось, хотя в Шестнадцатый магазин посылали за хлебом (он был на нашей стороне дороги). Каждый вечер ждала я прихода Зойки с работы, как манны небесной: нет-нет да принесет от трудов своих праведных мне халявный стаканчик пломбира. Летом по вечерам она окна распахивала, ставила на подоконник свою гордость - моно-проигрыватель “Юность” (одно из последних технологических изобретений), и на всю Краснофлотскую неслась “свадьба-свадьба-свадьба”, что “пела и плясала” голосом Муслима Магомаева, а за ним Полад Бюльбюль-оглы призывал “песенке в такт бить в ладоши вот так”.
Помимо старшего Гриньки, у Зойки был еще один брат - Славик, он как раз из армии вернулся вскоре после того, как семья переехала в город. Приятный был парень такой, добрый и работящий, шофер, катал меня иногда на казенном грузовике до угла Краснофлотской, не красавец, в отличие от Гриньки, но и не сказать, чтобы был неказистым (в отличие от Зойки), ростом слегка низковат, в материнскую породу: дядя Гриша - отец-то их был довольно высоким, с лицом синим наполовину (его ранило на фронте осколком). Дядя Гриша был таким добродушным, с юморком, разговаривал матерком, но беззлобно, иногда, правда, и разбуяниться мог, если перепивал, но с ним это случалось куда реже, чем с его супругой. Она не буянила, просто пьянствовала тихо, и готова была пить, что угодно. Купит какого-нибудь “Солнцедару” или другого крепленого, за рупь-семь, не боле, принесет, довольная, бабушке: “Давай, кока, хоть выпьем, пензию дали”. А “кока”-то будет вино что ли пить? Но племяннице-крестнице нальет в стакан граненый. Лизавета опрокинет, как за ухо, залпом, занюхает коркой хлеба: “А правду, кока, хорошо вино-то!” И ей на глазах хорошело: вот уж и неизменный заводит рассказ о своей молодости: “Меня любили! Ох, как меня все парни в деревне любили!” - за ним песню. В репертуаре ее было, кажется, две, где она их откопала, сказать трудно, но несколько слов из той и другой мне до сих пор помнятся:
Я росла и куда-то спешила
И как ээлая рроза цвэла
А до семнадцати лет не гуляла
А потом хулигана нашла.
Хулиганы все носят фуражки,
На фуражках у них ремешки,
А пальта носят они нараспашку,
На ремнях у них фински ножи.
***
Лет 17 мне не боле,
Вышла замуж я за Колю,
За танцо-оррра! Ох, за танцо-ээрра!
Коля пишет телеграммы,
Сам играет во гитару -
Жисть весёла! Ох жисть весё-оола!
***
Веселая жизнь была у всех тогда. Ничего не скажешь.
читать дальше