IV. СОЛОВКИ
«Соловки!» - воскликнул высокий белокурый юноша из нашего этапа, когда смолкнувшая судовая машина, толчок бортом парохода о какое-то препятствие и беготня матросов по палубе дали знать нам, находящимся в трюме парохода «Глеб Бокий», о конце нашего пути, о прибытии к месту нашего заключения, и для многих и к месту вечного упокоения. Особых иллюзий на обратный выезд с острова «пыток и смерти» никто из нас питать не мог.
Белокурый юноша в нервном подъеме с небольшим мешком на спине ринулся к трапу, ведущему на палубу. Десятки других заключенных тоже повскакивали с мест и сгрудились у трапа, подняв головы к открытому люку. Белокурый юноша, поднявшийся почти до самого люка, был остановлен прикладом винтовки конвоира, стоявшего на палубе, и быстро спустился вниз. Я сидел на своих мешках и удивлялся непонятному стадному чувству, охватившему пожилых благоразумных людей, чувству, которое заставляло их спешить лезть в петлю. Они так стремились поскорее выбраться на палубу, точно там их ожидала свобода.
Прошло около получаса, и зычный голос конвоира скомандовал сверху через люк: «Выходи». И снова, к моему удивлению, у трапа возникла давка. Все заспешили на остров Смерти. Эти несчастные, вероятно, так же спешили, если бы в люке им рубили головы. Я долго думал над этим поразившим меня явлением, и пришел к выводу о растрепанной нервной системе заключенных, которые так неожиданно были вырваны из повседневной привычной жизни, прошли пытки допросов, объявление приговора на долгие годы заключения. Нервы не выдерживали пассивного ожидания, они толкали на какое-то действие, наперед ничего не могущее принести хорошего, на рабское подчинение приказу грубой силы. Мои «однодельцы» оказались выдержаннее и не спешили к трапу, так же как и я. Мы вылезли последними, цепочкой прошли по палубе, спустились на полубак парохода, а затем по трапу на пристань.
Огороженная высоким забором пристань, к которой пришвартовался пароход, была расположена у подножья большого каменного трехэтажного здания бывшей монастырской гостиницы для богомольцев, которую теперь занимало управление СЛАГа особого назначения. Все окна были открыты и полны глазевшими на нас заключенными, работниками отделов управления. В высоких окнах второго этажа, из комнат, занимаемых Общим отделом, выглядывали два миловидных женских лица, одетых в гражданскую одежду. Как потом я узнал, это были тоже заключенные, но из числа более фешенебельных девиц легкого поведения, увивавшихся около высокого начальства. Любопытство заключенных, проявленное в отношении нас, было вполне объяснимо. Прибытие очередного этапа все же было для них каким-то развлечением, как-то нарушавшим монотонное существование оторванных надолго от нормальной жизни людей.
Мы стали в строй на пристани, и снова началась процедура передачи каждого заключенного от конвоя местным тюремщикам. Принимал нас, отдавая пакеты с нашими личными делами работнику УРЧ, франтоватый кавказец с двумя нашивками помкомроты на рукаве, аджарец Жаев. Он же и повел нас после приемки всего этапа с пристани вглубь острова в сопровождении только одного комвзвода даже без дрына. После Кемперпункта мы были поражены отсутствием конвоя с винтовками, но потом сообразили, что с острова не убежишь, и отсутствие конвоя совсем не означает изменения к нам отношения со стороны лагерного начальства.
Пройдя по грунтовой дороге с полкилометра, мы оказались у небольшого каменного здания, около которого был небольшой участок, обнесенный колючей проволокой. На этот участок нас и загнали, закрыв ворота, снаружи которых остался все тот же один комвзвода, тогда как Жаев ушел. Мы сели на свои вещи, и я стал наслаждаться окружавшей нас природой, от которой был оторван столько времени, находясь в каменном мешке тюрьмы. После голых камней Кемперпункта, полутундры Карельского берега Белого моря, меня поразила флора Соловецкого острова. Роскошная зеленая трава, кустарник и смешанный лес воссоздавали картину уголка средней полосы России. К тому же было тепло, сияло солнце, отогревая наши исстрадавшиеся души.
Однако время шло, между нами и природой маячила колючая проволока, и радужное настроение начало рассеиваться. К тому же дохнуло Севером, пошел мелкий пронизывающий дождь. Никакого укрытия не было, и одежда начала промокать. На вопросы комвзвод отвечал нехотя, односложно: «Помоетесь в бане, тогда пойдем». Окончательно мне настроение испортил проезд мимо нас начальника лагеря Мартинелли. Он ехал из управления по направлению к своему дому, бывшей летней резиденции настоятеля монастыря в Горках, чрезвычайно живописной местности. Он ехал, развалившись в прекрасном фаэтоне, запряженном двумя горячими конями, которыми управлял вожжами на вытянутых руках, как заправский лихач, заключенный, сидевший на козлах. Повстречавшийся на дороге заключенный не успел снять шапку перед начальником, и Мартинелли на полном ходу длинным арапником сбил с головы заключенного шапку и как ни в чем не бывало скрылся в облаке пыли. Наше поколение довольно начиталось в революционной литературе о «самоуправстве» помещиков в прежние века по отношению к крестьянам, об их обращении с последними как со скотами. Чекист Мартинелли преподал нам наглядный урок об этом, но уже в XX веке.
Наконец группами по очереди нас повели в баню. Одежду, белье и все вещи отобрали, наголо подстригли. Помывшись в бане, мы получили лагерное белье, зеленые гимнастерки, такие же шаровары с завязками внизу и серые, солдатского сукна, бушлаты, в получении которых мы расписались в заведенных на каждого заключенного формулярах и тем самым приняли на себя материальную ответственность за полученное обмундирование. Носки, портянки, ботинки и шапки нам не выдали, и мы долго сидели босыми у бани пока нам не выдали наши вещи, прошедшие дезинфекцию, матерчатые в паровой, а кожаные в серной камерах. Запах серы от наших вещей, в частности от моего тулупа, долго преследовал нас и отравлял воздух в закрытом помещении. Но на это нельзя было сетовать, мы были еще счастливчиками, так как эта самая санобработка спасла нас от вшей, которые могли быть у кого-нибудь из этапа, а главное уберегли от еще большего несчастья от сыпного тифа. Последовавшие за нами этапы, ввиду их большого количества и ограниченной пропускной способности дезокамеры, уже не все проходили эту процедуру и последствия для заключенных были ужасны.
Когда все оделись, комвзвод построил нас в колонну по четыре, пересчитал и повел нас, идя впереди, обратной дорогой мимо управления к седому Соловецкому кремлю. Кремлевские стены с высоченными башнями, рвом с северной стороны, поразили мое воображение. Громадные глыбы природного камня, из которых сложены стены, поросшие мхом, навеяли уважение к создателям этого сооружения, возведенного монахами во времена не знавших сложной строительной техники. И какими лишними и маленькими в величественном тоннеле северо-восточных ворот показались мне стрелки охранного дивизиона войск ОГПУ, сторожившие этот единственный незакрытый выход из Кремля!
Этап остановился. Комвзвод доложил стрелку с двумя треугольниками в малиновых петлицах, и тот скомандовал: «Становись по четыре». Мы и так стояли по четыре, и команда оказалась тоже лишней. Эта команда была условным рефлексом у этих «попок», как называли стрелков заключенные за их ограниченность и малокультурность, условным рефлексом при виде заключенных, которых надо было по пропуску пропустить из Кремля или обратно. «Становись по четыре», - услышал я однажды эту команду, когда по врученной нам бумажке, называемой «сведением», мы должны были выйти из Кремля, а нас было только... трое!
С интервалами, по четыре в ряд, мы прошли ворота и снова остановились, пока весь этап не прошел ворота и дежурный в воротах отделенный командир не просчитал рядов, помножив их число в уме на четыре. На этот раз счет сошелся со строевой запиской врученной комвзводом и последний повел нас дальше. Мы шли по мощеному булыжником двору Кремля среди величественных зданий соборов, приходивших у новых хозяев в упадок. Все они были превращены в жилые для заключенных или хозяйственные службы лагеря. Нас подвели к паперти самого большого Троицкого собора, и комвзвод приказал нам заходить в него через двери, в те самые двери собора, в которые веками входили монахи и богомольцы с благовением на общение с Всевышним. Заходили мы строем, комвзвод тщательно пересчитывал ряды и вошел последний, скомандовав: «стой, на-ле-во»!
Мы оказались в центре собора, перегороженного тесовыми стенками между колоннами, поддерживающими арки громадных сводов. В стенках были двери, ведущие в отгороженные части собора, превращенные в камеры для заключенных с тремя ярусами нар на 250-300 человек каждая. Также был отгорожен и алтарь, иконостаса и в помине не было.
Комвзвод ушел в дверь, которая, как я потом узнал, вела в канцелярию пересыльной роты, в которую поступали этапы и из которой они убывали на «командировки» на Соловецких островах.
Всего рот в кремлевском первом отделении СЛАГа было восемнадцать мужских и одна женская. Из них номерных было четырнадцать, в том числе и пересыльная, носившая номер тринадцатый. Затем были электрометаллрота, в которой были сосредоточены заключенные, работавшие на судоремонтном заводе, электростанции и телефонной связи, строительная рота из заключенных, работавших на строительных работах постоянно, сельхозрота и сводная рота, на списочном составе которых значились вся заключенная знать, заведующие предприятиями, кладовщики, сотрудники ИСО-ИСЧ и УРО-УРЧ, жившие в отдельных комнатах, как-то прилепленных к вверенным предприятиям, складам и учреждениям. В электрометаллроте, стройроте и сельхозроте находились далеко не все заключенные, работавшие на соответствующих предприятиях, потому что ИСЧ, как правило, весьма неохотно соглашалось на перевод десятилетников на жительство в эти роты, поскольку они находились вне стен кремля. Действительно заключенные последних четырех рот, не говоря уже о заключенных сводной роты, имели некоторые преимущества перед заключенными номерных рот, так как они пользовались бо́льшей свободой передвижения вне стен кремля, ходили на работу и с работы без процедуры прохождения с проверкой документов через кремлевские ворота. Но и в номерных ротах, расположенных в кремле, условия жизни в разных ротах разнились довольно резко. Самой печальной славой пользовалась одиннадцатая рота, по существу лагерная тюрьма с одиночными камерами, из которых не разрешался выход даже во двор кремля. Заключенных этой роты на работу не водили, паек был штрафной - только хлеб и вода. В этой роте содержались заключенные пойманные на каком-нибудь нарушении лагерного распорядка, по распоряжению представителей многочисленной лагерной администрации, от начальника лагеря до лагерного старосты. Срок заключения в одиннадцатой роте давался заключенному от нескольких дней до месяца. В одиннадцатой роте содержались и те заключенные, которые находились под следствием в ИСО или ИСЧ, и которым после окончания быстрого следствия, либо добавлялся срок заключения в концлагере с содержанием на тяжелых физических работах с переводом на жительство на командировку, на лесозаготовки или торфоразработки, или на остров Анзер, либо давался срок содержания в штрафизоляторе в течение нескольких месяцев до одного года включительно. Штрафизолятор был устроен в храме на вершине Секирной горы, в храме, особо почитавшемся богомольцами. По Соловецкому лагерю ходил анекдот, имевший в основе действительный факт: одна мать заключенного, в молодости посетившая Соловецкий монастырь и знавшая об особой святости храма на Секирной горе, настоятельно советовала в письме своему сыну обязательно побывать на Секирной горе. А в этом храме был создан исключительно жестокий режим для заключенных-штрафников. И не столько он был жесток в разрезе принудительного труда для штрафников на лесозаготовках, куда их ежедневно гоняли под усиленным конвоем, так как такие же непосильные нормы должны были выполнять заключенные не штрафники на всех лесозаготовках, сколько, во-первых, в штрафном пайке, обеспечивавшем лишь медленное умирание неработавших людей, а тем более приводившем к быстрому истощению работавших, во-вторых, в бытовых условиях штрафников. В храме, стоящем на вершине высокой горы, обвеваемом сильным ветром со всех точек горизонта, в окнах не было стекол и штрафники во все времена года постоянно были на сквозняке. На ночь от штрафников отбирали одежду, оставляя в белье. Чтобы как-нибудь согреться, штрафники укладывались спать штабелями друг на друга на каменном полу, меняясь рядами ночью через известные промежутки времени. Зимой надо было не больше месяца, чтоб свести в могилу самого физически крепкого штрафника.
Все номерные роты находились в кремле. Двенадцатая и четырнадцатая роты размещались в храмах и состояли из заключенных, работающих на «общих» работах, т.е. не имевших определенной работы, а посылавшихся ежедневно на участки производства работ по разнарядке УРЧ на основании заявок руководителей работ, как чернорабочие или по завуалированной советской терминологии - разнорабочие. В таком же положении находились и заключенные тринадцатой роты, если только они в данный день не предназначались к отправке этапом на «командировки» на острове. Заключенных на общие работы из рот выпускали только группами, выдавая коллективное «сведение», как называлась бумажка, в которой отмечалось место работы, время выхода из роты, время прихода в роту. Зачастую, неизвестно по каким признакам, если такую группу посылали за пределы кремля, ее вел под конвоем стрелок войск ОГПУ.
Остальные номерные роты размещались в монашеских келиях, где бытовые условия резко отличались к лучшему по сравнению с ротами, размещенными в храмах. В последних в камерах размещалось по 200-250 заключенных на тройных нарах. В келиях у каждого заключенного был индивидуальный топчан и в келии помещалось от пяти до пятнадцати заключенных. Численность рот, помещавшихся в храмах, была от пятисот-шестисот человек в 12-й и 14-й ротах, а в 13-й доходило при прибытии этапа до полутора тысяч. В остальных ротах численность колебалась около ста заключенных, почему в них отсутствовали комвозводы и никаких дежурств комсостава не было, все передоверялось дневальным. В момент моего прибытия на Соловки, 30 июля 1929 года, общая численность заключенных на островах была около трех тысяч.
Во второй, третьей и четвертой ротах размещались канцелярские работники управления лагеря и кремлевского отделения, музыканты и артисты театра, почти сплошь интеллигентные люди. В первой, пятой и остальных по десятую роту включительно были размещены заключенные, работавшие на предприятиях постоянными рабочими. И рабочие и служащие заключенные имели на руках индивидуальные месячные «сведения», служившие одновременно и пропуском для прохода через Никольские ворота в часы перед началом работ и после их окончания. Разумеется, эти «сведения» не могли быть пропуском для выхода из кремля для тех заключенных, предприятия и учреждения которых находились внутри кремля. Такие заключенные годами не могли выйти из кремля. В течение рабочего дня патрули стрелков ВОХРа и дивизиона войск ОГПУ проверяли сведения у встречавшихся им заключенных и забирали их в одиннадцатую роту, если в «сведении» не было отметки руководящего работника о посылке им заключенного по делу. Все «сведения» сдавались при приходе с работы нарядчику роты, который утром раздавал их снова с отметкой о проверке.
С вечерней поверки до утренней выход из помещений всех рот был строжайше запрещен, и патруль забирал сразу, без объяснений, даже на территории кремля.
Числа на карте поставлены в соответствии с экспликацией:
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Белокурый юноша в нервном подъеме с небольшим мешком на спине ринулся к трапу, ведущему на палубу. Десятки других заключенных тоже повскакивали с мест и сгрудились у трапа, подняв головы к открытому люку. Белокурый юноша, поднявшийся почти до самого люка, был остановлен прикладом винтовки конвоира, стоявшего на палубе, и быстро спустился вниз. Я сидел на своих мешках и удивлялся непонятному стадному чувству, охватившему пожилых благоразумных людей, чувству, которое заставляло их спешить лезть в петлю. Они так стремились поскорее выбраться на палубу, точно там их ожидала свобода.
Прошло около получаса, и зычный голос конвоира скомандовал сверху через люк: «Выходи». И снова, к моему удивлению, у трапа возникла давка. Все заспешили на остров Смерти. Эти несчастные, вероятно, так же спешили, если бы в люке им рубили головы. Я долго думал над этим поразившим меня явлением, и пришел к выводу о растрепанной нервной системе заключенных, которые так неожиданно были вырваны из повседневной привычной жизни, прошли пытки допросов, объявление приговора на долгие годы заключения. Нервы не выдерживали пассивного ожидания, они толкали на какое-то действие, наперед ничего не могущее принести хорошего, на рабское подчинение приказу грубой силы. Мои «однодельцы» оказались выдержаннее и не спешили к трапу, так же как и я. Мы вылезли последними, цепочкой прошли по палубе, спустились на полубак парохода, а затем по трапу на пристань.
Огороженная высоким забором пристань, к которой пришвартовался пароход, была расположена у подножья большого каменного трехэтажного здания бывшей монастырской гостиницы для богомольцев, которую теперь занимало управление СЛАГа особого назначения. Все окна были открыты и полны глазевшими на нас заключенными, работниками отделов управления. В высоких окнах второго этажа, из комнат, занимаемых Общим отделом, выглядывали два миловидных женских лица, одетых в гражданскую одежду. Как потом я узнал, это были тоже заключенные, но из числа более фешенебельных девиц легкого поведения, увивавшихся около высокого начальства. Любопытство заключенных, проявленное в отношении нас, было вполне объяснимо. Прибытие очередного этапа все же было для них каким-то развлечением, как-то нарушавшим монотонное существование оторванных надолго от нормальной жизни людей.
Мы стали в строй на пристани, и снова началась процедура передачи каждого заключенного от конвоя местным тюремщикам. Принимал нас, отдавая пакеты с нашими личными делами работнику УРЧ, франтоватый кавказец с двумя нашивками помкомроты на рукаве, аджарец Жаев. Он же и повел нас после приемки всего этапа с пристани вглубь острова в сопровождении только одного комвзвода даже без дрына. После Кемперпункта мы были поражены отсутствием конвоя с винтовками, но потом сообразили, что с острова не убежишь, и отсутствие конвоя совсем не означает изменения к нам отношения со стороны лагерного начальства.
Пройдя по грунтовой дороге с полкилометра, мы оказались у небольшого каменного здания, около которого был небольшой участок, обнесенный колючей проволокой. На этот участок нас и загнали, закрыв ворота, снаружи которых остался все тот же один комвзвода, тогда как Жаев ушел. Мы сели на свои вещи, и я стал наслаждаться окружавшей нас природой, от которой был оторван столько времени, находясь в каменном мешке тюрьмы. После голых камней Кемперпункта, полутундры Карельского берега Белого моря, меня поразила флора Соловецкого острова. Роскошная зеленая трава, кустарник и смешанный лес воссоздавали картину уголка средней полосы России. К тому же было тепло, сияло солнце, отогревая наши исстрадавшиеся души.
Однако время шло, между нами и природой маячила колючая проволока, и радужное настроение начало рассеиваться. К тому же дохнуло Севером, пошел мелкий пронизывающий дождь. Никакого укрытия не было, и одежда начала промокать. На вопросы комвзвод отвечал нехотя, односложно: «Помоетесь в бане, тогда пойдем». Окончательно мне настроение испортил проезд мимо нас начальника лагеря Мартинелли. Он ехал из управления по направлению к своему дому, бывшей летней резиденции настоятеля монастыря в Горках, чрезвычайно живописной местности. Он ехал, развалившись в прекрасном фаэтоне, запряженном двумя горячими конями, которыми управлял вожжами на вытянутых руках, как заправский лихач, заключенный, сидевший на козлах. Повстречавшийся на дороге заключенный не успел снять шапку перед начальником, и Мартинелли на полном ходу длинным арапником сбил с головы заключенного шапку и как ни в чем не бывало скрылся в облаке пыли. Наше поколение довольно начиталось в революционной литературе о «самоуправстве» помещиков в прежние века по отношению к крестьянам, об их обращении с последними как со скотами. Чекист Мартинелли преподал нам наглядный урок об этом, но уже в XX веке.
Наконец группами по очереди нас повели в баню. Одежду, белье и все вещи отобрали, наголо подстригли. Помывшись в бане, мы получили лагерное белье, зеленые гимнастерки, такие же шаровары с завязками внизу и серые, солдатского сукна, бушлаты, в получении которых мы расписались в заведенных на каждого заключенного формулярах и тем самым приняли на себя материальную ответственность за полученное обмундирование. Носки, портянки, ботинки и шапки нам не выдали, и мы долго сидели босыми у бани пока нам не выдали наши вещи, прошедшие дезинфекцию, матерчатые в паровой, а кожаные в серной камерах. Запах серы от наших вещей, в частности от моего тулупа, долго преследовал нас и отравлял воздух в закрытом помещении. Но на это нельзя было сетовать, мы были еще счастливчиками, так как эта самая санобработка спасла нас от вшей, которые могли быть у кого-нибудь из этапа, а главное уберегли от еще большего несчастья от сыпного тифа. Последовавшие за нами этапы, ввиду их большого количества и ограниченной пропускной способности дезокамеры, уже не все проходили эту процедуру и последствия для заключенных были ужасны.
Когда все оделись, комвзвод построил нас в колонну по четыре, пересчитал и повел нас, идя впереди, обратной дорогой мимо управления к седому Соловецкому кремлю. Кремлевские стены с высоченными башнями, рвом с северной стороны, поразили мое воображение. Громадные глыбы природного камня, из которых сложены стены, поросшие мхом, навеяли уважение к создателям этого сооружения, возведенного монахами во времена не знавших сложной строительной техники. И какими лишними и маленькими в величественном тоннеле северо-восточных ворот показались мне стрелки охранного дивизиона войск ОГПУ, сторожившие этот единственный незакрытый выход из Кремля!
Этап остановился. Комвзвод доложил стрелку с двумя треугольниками в малиновых петлицах, и тот скомандовал: «Становись по четыре». Мы и так стояли по четыре, и команда оказалась тоже лишней. Эта команда была условным рефлексом у этих «попок», как называли стрелков заключенные за их ограниченность и малокультурность, условным рефлексом при виде заключенных, которых надо было по пропуску пропустить из Кремля или обратно. «Становись по четыре», - услышал я однажды эту команду, когда по врученной нам бумажке, называемой «сведением», мы должны были выйти из Кремля, а нас было только... трое!
С интервалами, по четыре в ряд, мы прошли ворота и снова остановились, пока весь этап не прошел ворота и дежурный в воротах отделенный командир не просчитал рядов, помножив их число в уме на четыре. На этот раз счет сошелся со строевой запиской врученной комвзводом и последний повел нас дальше. Мы шли по мощеному булыжником двору Кремля среди величественных зданий соборов, приходивших у новых хозяев в упадок. Все они были превращены в жилые для заключенных или хозяйственные службы лагеря. Нас подвели к паперти самого большого Троицкого собора, и комвзвод приказал нам заходить в него через двери, в те самые двери собора, в которые веками входили монахи и богомольцы с благовением на общение с Всевышним. Заходили мы строем, комвзвод тщательно пересчитывал ряды и вошел последний, скомандовав: «стой, на-ле-во»!
Мы оказались в центре собора, перегороженного тесовыми стенками между колоннами, поддерживающими арки громадных сводов. В стенках были двери, ведущие в отгороженные части собора, превращенные в камеры для заключенных с тремя ярусами нар на 250-300 человек каждая. Также был отгорожен и алтарь, иконостаса и в помине не было.
Комвзвод ушел в дверь, которая, как я потом узнал, вела в канцелярию пересыльной роты, в которую поступали этапы и из которой они убывали на «командировки» на Соловецких островах.
Всего рот в кремлевском первом отделении СЛАГа было восемнадцать мужских и одна женская. Из них номерных было четырнадцать, в том числе и пересыльная, носившая номер тринадцатый. Затем были электрометаллрота, в которой были сосредоточены заключенные, работавшие на судоремонтном заводе, электростанции и телефонной связи, строительная рота из заключенных, работавших на строительных работах постоянно, сельхозрота и сводная рота, на списочном составе которых значились вся заключенная знать, заведующие предприятиями, кладовщики, сотрудники ИСО-ИСЧ и УРО-УРЧ, жившие в отдельных комнатах, как-то прилепленных к вверенным предприятиям, складам и учреждениям. В электрометаллроте, стройроте и сельхозроте находились далеко не все заключенные, работавшие на соответствующих предприятиях, потому что ИСЧ, как правило, весьма неохотно соглашалось на перевод десятилетников на жительство в эти роты, поскольку они находились вне стен кремля. Действительно заключенные последних четырех рот, не говоря уже о заключенных сводной роты, имели некоторые преимущества перед заключенными номерных рот, так как они пользовались бо́льшей свободой передвижения вне стен кремля, ходили на работу и с работы без процедуры прохождения с проверкой документов через кремлевские ворота. Но и в номерных ротах, расположенных в кремле, условия жизни в разных ротах разнились довольно резко. Самой печальной славой пользовалась одиннадцатая рота, по существу лагерная тюрьма с одиночными камерами, из которых не разрешался выход даже во двор кремля. Заключенных этой роты на работу не водили, паек был штрафной - только хлеб и вода. В этой роте содержались заключенные пойманные на каком-нибудь нарушении лагерного распорядка, по распоряжению представителей многочисленной лагерной администрации, от начальника лагеря до лагерного старосты. Срок заключения в одиннадцатой роте давался заключенному от нескольких дней до месяца. В одиннадцатой роте содержались и те заключенные, которые находились под следствием в ИСО или ИСЧ, и которым после окончания быстрого следствия, либо добавлялся срок заключения в концлагере с содержанием на тяжелых физических работах с переводом на жительство на командировку, на лесозаготовки или торфоразработки, или на остров Анзер, либо давался срок содержания в штрафизоляторе в течение нескольких месяцев до одного года включительно. Штрафизолятор был устроен в храме на вершине Секирной горы, в храме, особо почитавшемся богомольцами. По Соловецкому лагерю ходил анекдот, имевший в основе действительный факт: одна мать заключенного, в молодости посетившая Соловецкий монастырь и знавшая об особой святости храма на Секирной горе, настоятельно советовала в письме своему сыну обязательно побывать на Секирной горе. А в этом храме был создан исключительно жестокий режим для заключенных-штрафников. И не столько он был жесток в разрезе принудительного труда для штрафников на лесозаготовках, куда их ежедневно гоняли под усиленным конвоем, так как такие же непосильные нормы должны были выполнять заключенные не штрафники на всех лесозаготовках, сколько, во-первых, в штрафном пайке, обеспечивавшем лишь медленное умирание неработавших людей, а тем более приводившем к быстрому истощению работавших, во-вторых, в бытовых условиях штрафников. В храме, стоящем на вершине высокой горы, обвеваемом сильным ветром со всех точек горизонта, в окнах не было стекол и штрафники во все времена года постоянно были на сквозняке. На ночь от штрафников отбирали одежду, оставляя в белье. Чтобы как-нибудь согреться, штрафники укладывались спать штабелями друг на друга на каменном полу, меняясь рядами ночью через известные промежутки времени. Зимой надо было не больше месяца, чтоб свести в могилу самого физически крепкого штрафника.
Все номерные роты находились в кремле. Двенадцатая и четырнадцатая роты размещались в храмах и состояли из заключенных, работающих на «общих» работах, т.е. не имевших определенной работы, а посылавшихся ежедневно на участки производства работ по разнарядке УРЧ на основании заявок руководителей работ, как чернорабочие или по завуалированной советской терминологии - разнорабочие. В таком же положении находились и заключенные тринадцатой роты, если только они в данный день не предназначались к отправке этапом на «командировки» на острове. Заключенных на общие работы из рот выпускали только группами, выдавая коллективное «сведение», как называлась бумажка, в которой отмечалось место работы, время выхода из роты, время прихода в роту. Зачастую, неизвестно по каким признакам, если такую группу посылали за пределы кремля, ее вел под конвоем стрелок войск ОГПУ.
Остальные номерные роты размещались в монашеских келиях, где бытовые условия резко отличались к лучшему по сравнению с ротами, размещенными в храмах. В последних в камерах размещалось по 200-250 заключенных на тройных нарах. В келиях у каждого заключенного был индивидуальный топчан и в келии помещалось от пяти до пятнадцати заключенных. Численность рот, помещавшихся в храмах, была от пятисот-шестисот человек в 12-й и 14-й ротах, а в 13-й доходило при прибытии этапа до полутора тысяч. В остальных ротах численность колебалась около ста заключенных, почему в них отсутствовали комвозводы и никаких дежурств комсостава не было, все передоверялось дневальным. В момент моего прибытия на Соловки, 30 июля 1929 года, общая численность заключенных на островах была около трех тысяч.
Во второй, третьей и четвертой ротах размещались канцелярские работники управления лагеря и кремлевского отделения, музыканты и артисты театра, почти сплошь интеллигентные люди. В первой, пятой и остальных по десятую роту включительно были размещены заключенные, работавшие на предприятиях постоянными рабочими. И рабочие и служащие заключенные имели на руках индивидуальные месячные «сведения», служившие одновременно и пропуском для прохода через Никольские ворота в часы перед началом работ и после их окончания. Разумеется, эти «сведения» не могли быть пропуском для выхода из кремля для тех заключенных, предприятия и учреждения которых находились внутри кремля. Такие заключенные годами не могли выйти из кремля. В течение рабочего дня патрули стрелков ВОХРа и дивизиона войск ОГПУ проверяли сведения у встречавшихся им заключенных и забирали их в одиннадцатую роту, если в «сведении» не было отметки руководящего работника о посылке им заключенного по делу. Все «сведения» сдавались при приходе с работы нарядчику роты, который утром раздавал их снова с отметкой о проверке.
С вечерней поверки до утренней выход из помещений всех рот был строжайше запрещен, и патруль забирал сразу, без объяснений, даже на территории кремля.
Числа на карте поставлены в соответствии с экспликацией:
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ