ПАЛЫЧ
Чехов - это классика; а классика - это когда и любишь, и терпеть не можешь.
Но по порядку. С лучшей экранизации и дальше как по нотам.
"Плохой хороший человек" vs "Дуэль"
В "Дуэли" Чехов применяет свой любимый художественный прием, а именно разрывает себя на две части и заставляет эти две части между собою дискутировать. Очевидно же, что фон Корен при всем авторском подтрунивании над его спенсерианством - это тот Чехов, которым автор хотел бы быть, а отчасти и был. Вспомните его экспедицию на Сахалин, точно так же никому не нужную, как зоологические изыскания фон Корена на Кавказе. "Он прежде всего деспот, а потом зоолог", - говорит про фон Корена Лаевский. Антон Палыч держал в ежовых рукавицах собственную семью, довольно-таки обширную, а также свиту из всяких Потапенок-Сергеенок, дворню, младописак, всех постоянно наставлял и поучал, письменно и устно, всех использовал - разумеется, для общего блага, как он его понимал. Поклонение точным наукам, характерное для Чехова, точно так же декларируется и фон Кореном. Наконец, моральный ригоризм зоолога - это один в один Чехов с его на десятилетие затянувшимся осуждением внебрачной связи Левитана и Софьи Кувшинниковой, истинной музы Чехова.
А Лаевский - это тот Чехов, которого автор стыдится. Тонкий психолог, разгильдяй и бабник, подверженный всяческим порокам, но добрый и безобидный. Это в фильме он бьет по лицу Надежду Федоровну со словами "Вы ведете себя как кокотка", в повести такого и близко нет. С автором его роднит прежде всего бесконечная, бесплодная, высасывающая мозг рефлексия, тоска по какому-то "созидательному труду", вечное чеховское "мы будем работать", беспрерывное самоуничижение и параллельно жаление себя.
Заметьте, что в повести рефлексируют также Надежда Федоровна и даже некоторые второстепенные персонажи, а вот фон Корен - нет. Все свои сожаления и оправдания он выговаривает вслух. Это тоже элемент маскировки автора, как и внешность фон Корена - смуглого, с курчавыми волосами, в рубахе, похожей на ковер, в желтых ботинках, любующегося собой в зеркале и бесконечно довольного увиденным. Это не я, это не я, кричит нам автор, этот человек вообще на меня не похож, а я - вот, Лаевский, гадкий, безвольный, милый, растоптанный, лишний, абсолютно безвредный человечек.
В фильме Хейфица фон Корен трактуется в модном духе предтечи фюрера - никаких цветов на рубашке, никаких желтых ботинок, военная выправка, френчик, стиль строгий и простой. В финале вообще какой-то эсэсовский плащ, чтобы уж, так сказать, расставить точки над ё. Но в книге этого нет. И не потому, что Чехов писал "Дуэль", когда Гитлер еще лежал в колыбели, а потому что идеи Спенсера были страшно модны тогда в России, а объявлять Спенсера предтечей Гитлера можно разве что задним числом и еще с большей натяжкой, чем Ницше. С тем же основанием можно и самого Чехова в предтечи Гитлера определить, хотя бы за антисемитизм.
(С другой стороны, предтечи ведь и всегда задним числом определяются).
Для тех, кто не читал и не смотрел: фабула повести "Дуэль" самая пошлейшая, даже водевильная. Герой, живущий на Кавказе мелкий чиновник, хочет избавиться от надоевшей любовницы, но не знает, как это сделать, и терзается чувством вины, а любовница точно так же мечтает бросить его и уехать обратно в цивилизацию, но для этого ей нужны деньги, неразменные триста рублей. Почему неразменные - потому что столько она задолжала в лавке, столько же ей предлагает армянин Ачмианов, чтобы она "забыла о долге" во всех смыслах, столько же Лаевский хочет занять у своего друга Самойленко, чтобы бежать в Петербург... Словом, "мы оба были, я у аптеки, а я в кино искала вас"...
Параллельно Надежда Федоровна путается то с полицейским, то с негоциантом, причем в повести это изображено без трагического надрыва Хейфица, а служит еще одной характеристикой героини (помним про Кувшинникову). Лаевский же, который считает себя хуже, ниже, гаже etc - ничего не предпринимает, только рефлексирует на свой счет да умоляет доктора одолжить ему денег, которые он, конечно же, непременно отдаст. (Конечно же, нет).
И вот в эту совершенно водевильную ситуацию, как бог из машины, поднимается фон Корен, чуждый этому миру совершенно, чуждый настолько, что кажется, будто остальные герои его и не видят, или он не видит их. Он здесь только затем, чтобы преподать Лаевскому урок, а в чем этот урок состоит - это нам знать не дано. Мы знаем только, что после дуэли Лаевский узаконил свои отношения с любовницей, начал без устали работать (то есть переписывать бумаги, в лучших традициях русской классики) и совершенно бросил пить, а Надежда Федоровна забыла о легкомысленных шляпках, шашнях с полицейскими и армянами и теперь щиплет кур (а Варвара, соответственно, жарит). И стала настолько экономной, что недопитое гостем молоко аккуратно сливает обратно в кувшин (режиссерская находка).
При этом самая жестокая сцена в фильм не вошла - разумеется, та, где главная светская дама городка и гувернантка в прошлом Марья Константиновна отчитывает Надежду Федоровну:
"Слушайте же меня, дорогая... Бог отмечает великих грешников, и вы были отмечены. Вспомните, костюмы ваши всегда были ужасны!
Надежда Федоровна, бывшая всегда самого лучшего мнения о своих костюмах, перестала плакать и посмотрела на нее с удивлением.
- Да, ужасны! - продолжала Марья Константиновна. - По изысканности и пестроте ваших нарядов всякий может судить о вашем поведении. Все, глядя на вас, посмеивались и пожимали плечами, а я страдала, страдала... И простите меня, милая, вы нечистоплотны! Когда мы встречались в купальне, вы заставляли меня трепетать. Верхнее платье еще туда-сюда, но юбка, сорочка... милая, я краснею! Бедному Ивану Андреичу тоже никто не завяжет галстука, как следует, и по белью, и по сапогам бедняжки видно, что дома за ним никто не смотрит. И всегда он у вас, мой голубчик, голоден, и в самом деле, если дома некому позаботиться насчет самовара и кофе, то поневоле будешь проживать в павильоне половину своего жалованья. А дома у вас просто ужас, ужас! Во всем городе ни у кого нет мух, а у вас от них отбою нет, все тарелки и блюдечки черны. На окнах и на столах, посмотрите, пыль, дохлые мухи, стаканы... К чему тут стаканы? И, милая, до сих пор у вас со стола не убрано. А в спальню к вам войти стыдно: разбросано везде белье, висят на стенах эти ваши разные каучуки, стоит какая-то посуда... Милая! Муж ничего не должен знать, и жена должна быть перед ним чистой, как ангельчик! Я каждое утро просыпаюсь чуть свет и мою холодной водой лицо, чтобы мой Никодим Александрыч не заметил, что я заспанная.
- Это все пустяки, - зарыдала Надежда Федоровна. - Если бы я была счастлива, но я так несчастна!
- Да, да, вы очень несчастны! - вздохнула Марья Константиновна, едва удерживаясь, чтобы не заплакать. - И вас ожидает в будущем страшное горе! Одинокая старость, болезни, а потом ответ на страшном судилище... Ужасно, ужасно! Теперь сама судьба протягивает вам руку помощи, а вы неразумно отстраняете ее. Венчайтесь, скорее венчайтесь!"
Я когда в первый раз читал это, у меня уши горели.
Но... это же водевиль. То есть с одной стороны, Марья Константиновна по-женски деклассирует героиню как личность, с другой - интертекстуальное остроумие совершенно уайльдовское, то есть юмор тут не в самом монологе, а в мироощущении героини, порождающем парадоксальные выводы из достаточно простых посылок.
Но мы, кажется, излишне увлеклись (я и Чехов).
Точно так же, как в повести, зрителя в конце оставляют без ответов. То есть - изменился ли Лаевский, и если да, то как, и нужно ли нам вообще, чтобы он менялся? Сломлен ли он? Или сломлен фон Корен - тем, что хотел, да не убил? Тем, что обрадовался, что не убил? И зачем вообще все это было?
Осознавая определенную шаткость финала, Чехов нам предлагает ничего не значащую фразу "Никто не знает настоящей правды". Фраза очень глупая, и Чехов, вероятно, сам это понимал, но уж очень хотелось прикрутить какую-то мораль. Хейфиц тоже от этого не удержался: у него Марья Константиновна в финале целует мрачную новобрачную со словами "Ну вот и прекрасно, теперь вы тоже будете КАК ВСЕ".
(такое чувство, что внезапно фильм Марка Захарова начался).
Тогда как спустя время (больше ста лет! какой ужас) мы с вами понимаем, что сила Чехова именно в отсутствии морализаторства, именно там он хорош, где просто дает кусок жизни, не пытаясь никого обличить, научить или задеть. Там он силен, там он прекрасен.
К сожалению, такого Чехова с годами было все меньше. А потом не стало совсем.
Жизнь Дональда Рейфилда
«Что же касается жизни вообще и жизни в России, то понимаешь, что все люди, включая тебя самого, в душе - мошенники и самозванцы, и очень немногие способны стать на путь исправления».
Дональд Рейфилд
Существует множество биографий Чехова. Канонической считается биография Корнея Чуковского, которая, строго говоря, представляет собой что-то среднее между «Рассказами о Ленине» Зощенко и сборником анекдотов.
"Знаете, каким он был врачом? По тысяче человек в год лечил!"
"Знаете, как он любил устраивать дела своих знакомых? В месяц по двадцать посылок передавал, по сто прошений составлял, в магазин на Невском ездил, чтобы купить там зеркальце и отправить знакомой в Ялту по ее просьбе".
"Заменял целое учреждение".
"Гостеприимный был страсть. Где ни снимет дачу на лето, наприглашает туда лестью и угрозами человек 20-30, это не считая тех 13, которые с ним постоянно живут. Спали на диванах по нескольку человек и веселились, веселились».
"Чужих рассказов, повестей, пьес, романов отредактировал сотни, просто любил людям помогать".
"Произвел в одиночку перепись Сахалина за три месяца".
"Вырастил несколько садов, сады цветут».
"Был отчаянным жизнелюбом, полным энергии, все, кто его называл певцом сумерек - пошляки".
(Второй, кажется, по счету сборник Чехова называется "В сумерках»).
И ведь нельзя сказать, что это все неправда. Просто подано как-то… как житие в комиксах.
Среднестатистическая советская биография Чехова уже отталкивалась от канона мухи-цокотухи и непременно включала в себя нищее детство, самодура-отца и выдавливание из себя раба на потеху Суворину, а также санаторий в Ялте для чахоточных русских интеллигентов, который Чехов построил на свои деньги.
(Байка, запущенная Горьким).
Потом читаем у писателя Роскина:
«Нашествия гостей становились иногда нестерпимыми. Чехова охватывала новая мечта. Посреди густого леса стоит дом. Вокруг дома - клумбы с тюльпанами и кусты роз. Внутри - большой камин, мягкие ковры, хорошие картины. Но главное - чтобы к дому вела глухая просека, которую знали бы немногие.
Мечта Чехова не осуществилась. Дома с камином, коврами и картинами он не построил. Да у него и не было особого желания осуществить эту мечту. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что для создания талантливых рассказов или повестей не нужны ни камины, ни ковры, ни дорогие картины».
Ковры были в холодном Мелихове, даже, о ужас, над кроватью классика висел ковер, а в Ялте для ковров жарковато. Камины наличествовали и в Мелихове, и в Ялте. И дом Чехов построил довольно-таки вместительный: два этажа, девять комнат. Плюс флигель. И клумбы с тюльпанами и розами. Картины, хорошие или нет, это как посмотреть. Ну, допустим, Левитан. А также портреты авторства покойного брата Николая, пейзажи любящей сестры Маши.
Насчет глухой просеки тоже интересно. Одна из причин, по которым Чехов облюбовал Ялту - она не входила в черту оседлости. Когда стало понятно, что посетителей все равно слишком много, Антон Палыч купил себе еще дачу в Гурзуфе вместе с куском побережья. Дача небольшая, четыре комнаты, зато к ней ведет не то что глухая просека, а малозаметная тропка. Чтобы уж точно никто.
Короче говоря, недвижимости у Чехова хватало. Как и ковров с картинами. Вероятно, инстинкт подсказывал ему, что жить надо не только для создания талантливых рассказов и повестей.
Вот как раз про бытовую сторону, про жизнь Чехова в узком и точном смысле, написал свою книгу Дональд Рейфилд. Получился такой нарядный кирпич, с похабщинкой, с чернушкой, со всякого рода бытовухой, короче - желтая пресса.
Журналист Александр Минкин, ставший известным после серии публикаций так называемых «прослушек», накатал по этому поводу полосу в газете «Московский комсомолец», где уверенно заклеймил Рейфилда «идиотом» и «клиническим маньяком». Маститый критик и жизнеописатель Лев Данилкин, автор, между прочим, двух книг из серии ЖЗЛ (про Ленина и Гагарина), совершенно справедливо заметил:
«Рейфилд всякий раз соскакивает с литературы и опять заводит свою волынку про женщин, гонорары и бациллы. Словом, вещь свежая, в царском переводе и издана с размахом - но это не та биография, которую хочется поставить рядом с чеховским собранием сочинений».
Но еще лучше отзыв на рецензию Данилкина, он настолько хорош, что хочется привести его целиком:
«Человеку с банальным бульварным мышлением и "желтыми" интересиками (разумею, понятно, автора сего псевдобиографического опуса Дональда Рейфилда) рядом с Чеховым делать просто нечего. Его интересует (да и доступна, видимо) не личность великого русского писателя, а лишь биохимические анализы продуктов выделения его материальной субстанции. Отсюда и результат: абсолютная убежденность по прочтении, что сие жизнеописание состряпано не просто ординарным созданием, но скабрезным похотливым ничтожеством, способным судить "не выше сапога". Но, как говорится, "каждая паршивка найдет свою поганку". Для любителей "этакого...", того самого, что так влекло "сладострастника" Федора Павловича Карамазова - тут море разливанное радостей и находок. Вот для них и написан сей труд. Вот им его и читать.
А рецензия Льва Данилкина заставляет проникнуться к ее создателю самым искренним уважением.
Феликс Ветров, писатель, член Союза Писателей Москвы»
Скабрезное похотливое ничтожество
Автор «Жизни Антона Чехова», непринужденно называющий наше почти все одним только именем, без отчества, вплоть до трагического финала, человек все же не настолько простой, как полагает Феликс Ветров, писатель.
Рейфилд из тех литераторов, путешественников, авантюристов, пассионариев, как вот Моэм, например, Даниэль Дефо, Алан Милн (который кому надо про Винни-Пуха и всех-всех-всех), Грэм Грин…
Как и все вышеперечисленные, он отучился в закрытом колледже для мальчиков, чуть менее престижном, чем у остальных (Далвич-колледж основан практически недавно, в семнадцатом веке), затем в Кембридже, затем преподавал в Квинсленде (старейший университет Австралии), свободно владеет русским и грузинским языками, автор двухтомного (!) Англо-грузинского словаря, перевел на английский половину русских классиков; стоит почитать его диалог с другим известным переводчиком Робертом Чандлером (не путать с Раймондом - тоже, кстати, выпускником Далвич-колледжа) по поводу перевода «Мертвых душ». Как-то сразу становится ясно, где Феликс Ветров, писатель, и даже, не побоимся сказать, Лев Данилкин, а где Рейфилд. Ну, это к слову о скабрезных ничтожествах (кстати, как вам название книги «Человек с яйцом»? Хочется поставить рядом с СС Александра Проханова?).
По признанию самого Рейфилда, он не знает лучшей литературы в мире, нежели чем русская классика. Заболел ей в шестидесятые. Любит (и понимает! И переводит!) Лескова. «Соборян», ни много ни мало. Шаламова перевел почти всего. Хотя потом снились тачки, зэки.
Вообще он много чего переводил, много чего исследовал, в СССР оказался в семидесятые в рамках культурного обмена, его заинтересовало одно стихотворение Мандельштама, он подумал, что вроде бы где-то в Тбилиси должна быть переписка Мандельштама с грузинскими писателями, перевелся туда на кафедру грузинского языка, а как раз был юбилей Важи Пшавелы, и он взялся переводить его на английский, но тут выяснилось, что словаря-то нету англо-грузинского, вот и пришлось самому его писать:
«Я все жаловался-жаловался, а потом подал на грант в Англии. Я получил достаточно денег, чтобы кормить половину Тбилиси три года. У меня был очень хороший студент, который много мне помогал со словарем. Он ничего не боялся и ходил среди проституток, воров в законе, наркоманов - собирал слова и выражения. Ходил среди спортсменов, регбистов и приносил такой материал, что мои грузинские коллеги говорили: вас обманули, такого слова не может быть. Я одному такому коллеге ответил: спросите у своего внука. С красным лицом возвращается - да, есть. В общем, очень мне помог мой студент Лоренс. Он был высокий, красивый - все девушки Грузии хотели за него замуж. И мы, конечно, скрывали тот факт, что он гей. Потому что в Грузии с этим шутки плохи, любой рыкнет: «В мой дом гея не пущу!». И он скрывал, говорил, что был женат и теперь его сердце разбито. Девушки верили - и слова для словаря мы собирали».
Короче говоря, вполне логично получилось, что после словаря Дональд засел за историю Грузии и книгу о Сталине. (А, Данилкин, переиграл тебя профессор!) Называется эпично: «Сталин и его палачи». Ну а че.
Ну, конечно, он не только книгами занимался.
«В 70-е я встретился в Грузии с диссидентом Звиадом Гамсахурдией, который писал материалы о грехах КГБ, и я помог ему кое-что вывезти за границу. Так вышло, что я даже сыграл определенную роль в политике Грузии. Когда Гамсахурдию арестовали, нам дали знать, что если будет определенная сумма денег, можно выкупить его. Мы с другими профессорами в Лондоне собрали £2 тыс., но оказалось недостаточно. Так что мы тоже немного навредили Грузии: Гамсахурдия остался, его сломали, а потом он стал президентом катастрофичного качества».
Это уже практически «Псы войны» какие-то. «Ребята, а вы точно орнитологи?»
Что еще… Писал биографию Пржевальского, которого ненавидит так же, как Сталина:
«Он был садистом, даже хуже Сталина: предлагал истребить население Монголии и Тибета и заселить эти территории казаками. А как он ссорился со своими младшими офицерами! Он был ревнивым гомосексуалистом, ненавидел всех женщин, всех иностранцев, всех азиатов. И все-таки остался в истории великим путешественником. В действительности он сделал очень мало открытий и был довольно посредственным зоологом. Языков совсем не знал. Он просто хорошо писал. Его увлекательно читать. Поэтому я очень радовался, когда он наконец заболел чесоткой после отношений со своими казаками, а потом заразился холерой и умер. Такое вот удовольствие биографа от заслуженного финала».
Внезапно начинаешь понимать, что Чехову еще очень и очень повезло. Сам Рейфилд пишет, что такого соседа, как Чехов, он бы хотел иметь, а вот такого, как Лесков (или, предположим, Достоевский) - ни в коем случае! Потому что Чехов, он был нормальный, он был европеец, вот эти его отношения с женщинами, с коллегами, со спонсорами - это все очень цивилизованное, европейское. Именно поэтому он в понимании Чехова идет от биографии:
«Я был воспитан формалистами в Кембридже: мне говорили, что биографии ни при чем, что автор, как в Средневековье, анонимен. Потом я понял, что личность все же влияет на творчество».
Тут, конечно, не Минкину с его школьным набором цитат оппонировать.
В планах профессора-эмерита (это типа «профессор на пенсии» или «генерал в отставке» - можно ничего не делать, но деньги тебе все равно платят, потому что ты молодец) книга о крымских татарах и о русских врачах конца девятнадцатого - начала двадцатого века. Дональд человек системный и крепкий, как Бернард Шоу, так что можно даже не сомневаться - напишет, презентует, отберет уникальные факты, удивит, поразит, повлияет, завербует, вознаградит.
На вопрос, почему англичанам интересно читать про другие страны, профессор, смеясь, отвечает:
- Потому что нам всегда интересно, что еще можно захватить.
«Зов, протяжный и мелодичный, донесся до него с моря. На повороте тропинки он помахал рукой. Голос донесся снова. Лоснящаяся темная голова, тюленья, далеко от берега, круглая.
Захватчик».
(почти Чехов)