ПОСИДИ И ПОДУМАЙ (продолжение)
Глава двенадцатая. Суд человеческий.
Должно быть, со стороны все выглядело очень глупо. Когда совсем рядом с домом меня остановили два городских стража и спросили имя, я не заподозрил ничего и ответил. Тут моя жизнь кончилась, и начался кошмарный сон.
Меня крепко взяли под руки и куда-то повели, молча. Стараясь не терять достоинства, я спросил, в чем дело. Они не ответили. Я повторил громче, потом закричал :
- Что происходит? Я только что от равви Гура, я обещал ему…
Они переглянулись и засмеялись, вполне добродушно. И тут до меня наконец дошло, что кричу я на ладино. Они ничего не поняли.
Впрочем, повторив вопрос по-турецки, я все равно не добился ответа.
Что же делать, как проснуться… Ведь я же шел домой, в это время Дина уже должна была меня встречать, без меня никто не сядет за стол… С самого рождения и до сих пор я пребывал под мягкой властью семьи, общины и традиции. Эта власть была своей. Она могла наложить взыскание, но не причинить настоящий вред. Не бросить в тюрьму. Не лишить жизни.
Теперь я находился во власти Оттоманской империи.
Через три дня мне дали свидание с отцом. Видно, дело не обошлось без взятки. Продажного охранника не смутило даже предъявленное мне обвинение в безбожии. Куда катится этот мир…
Отец был на удивление спокоен - видимо, уже давно чего-то ожидал и теперь, по крайней мере, знал, как действовать. Ровным и бодрым голосом он сообщил, что дома все здоровы, Дине сказали, что мне пришлось срочно уехать по делам ешивы - кажется, она поверила. По крайней мере, продолжает кормить и внешне держится хорошо.
- А как ты? - спросил он наконец, смущенный моим молчанием.
Я задумался, честно пытаясь ответить на вопрос. Все эти три дня я со все возрастающим отчаянием внушал себе, что к этому постороннему миру не имею никакого отношения. Да, здесь грязно, темно и страшно. И единственный человек, который со мной общается, не отвечает на вопросы и не глядит в глаза. И моя одежда, лицо и руки уже стали такими же грязными, как тюфяк, на котором я сплю, и пропитались запахом отвратительной здешней пищи. Пусть. Главное - пока я не признаю, что это происходит на самом деле, все еще можно переиграть. Дурные сны иногда затягиваются. Но если я дам себя убедить - все будет кончено. В общем-то, я стоял на пороге безумия. И мне было уютно, скучновато, но почти безопасно. Почти.
- Я в порядке, отец, - честно ответил я, - ничего страшного.
Он переменился в лице. На несколько секунд он стал тем, кем и был: измученным стариком, чья главная опора в жизни рухнула. Но он тут же взял себя в руки, и больше такого лица я у него не видел. Одних несчастья ломают, в других открывают не востребованный доселе источник мужества.
- Не бойся, сын, - сказал он мягко, - твои родные ждут тебя. Община сделает все возможное. Не бойся.
- Я и не боюсь, отец, - ответил я, чуть улыбнувшись, давая понять, что вижу его игру. Вернее, участие в общей игре под названием «это произошло на самом деле». Мы помолчали.
- Мне нечего бояться, - добавил я почти с вызовом, несколько задетый тем, что он не ответил.
- Скажи, Исаак, - заговорил он снова, я и вздрогнул (он очень редко называл меня по имени), - есть суд человеческий и суд высший. Чей приговор для тебя важнее?
- Люди пристрастны, - пожал я плечами, - а почему ты спрашиваешь?
- Потому что люди, скорее всего, сочтут тебя виновным. Но если ты чист перед другим судьей, тебя не сломит ничто.
- Как того сожженного в Мадриде? - не выдержал я. Я уже был готов к тому, что он закричит и укажет мне на мое место, не дающее права голоса. Но он только поднял на меня глаза и беспомощно улыбнулся:
- Я не знаю, что тебе ответить. Я тоже не могу понять этого.
- Ты? Ты не знаешь? - поразился я.
- Нет, - покачал он головой,- я многого не знаю и многого не могу объяснить. Я только человек.
- А есть ли тот, кто все знает и может все? - спросил я в упор, - или он тоже не всесилен?
- И на этот вопрос я не могу ответить, сын, - сказал он, - я знаю только одно: я люблю тебя. И пока это в моих силах, я тебя не покину.
- Ты говоришь не только о себе, - прошептал я.
- Ты всегда был умным мальчиком, - улыбнулся он. - И знаешь, что еще мне приходит в голову : если этот паренек из Мадрида так поступил вовсе не ради… того, о ком ты говоришь?
- Зачем же тогда? - спросил я, совершенно ошарашенный. Услышать такое от отца я и вправду мог только в безумном сне. И его следующие слова полностью подтвердили это.
- А может... - он запнулся, будто в нерешительности, - а может, он сделал это для себя самого?
Глава тринадцатая. Рай, чистилище, ад.
- Деметриос, мне нужно помыться.
Этими словами я ошарашил своего патрона рано утром, как только он вошел ко мне с миской и кружкой - чтобы застать врасплох. Потому что потом у меня уж точно не хватило бы духа.
Он осторожно выпустил посуду из могучих пальцев, скрестил руки на груди и уставился на меня. Немного подумав, спросил :
- Заболел, что ли?
Это у него такая ирония. Сарказм. Комедия и трагедия. Все слова, как назло, греческие. Аристофан чертов…
- Деметриос, от меня разит за версту.
- Не положено.
- У меня сегодня свидание, - сломался я, - вечером. С женой.
- Не пущу, - сказал он решительно, - опять с тобой возиться.
- Демо! - взмолился я. - Клянусь, больше не буду! Я уже поумнел! Уж лучше так, чем совсем ничего! Я ее полгода не видел!
- И не увидишь.
- Демо, неужели тебе меня не жалко?
- А чего тебя жалеть? - искренне удивился он, - живешь на всем готовом, работаешь раз в неделю по большому одолжению… кормят тебя даром…
- Хочешь на мое место? - предложил я.
Он хмыкнул.
- Свободы много взял… Смотри у меня!
- Спасибо, - обрадовался я, - значит, на кухне? Бочку мне только дай, побольше, а воды я натаскаю… и печь растоплю.. Хорошо?
От такой наглости у него округлились глаза. Он попытался ответить, но смог только со второй попытки:
- Ах ты … Да я тебе…
- Голову оторву, да? Согласен. Только дай сперва помыться. Пожалуйста.
- Тьфу!
Он плюнул и вышел. Победа была несомненной. Я в последнее время сильно поднаторел в таких словесных стычках. Разумеется, ни с кем другим из охраны такой номер не прошел бы. Но после рождения долгожданного наследника счастливый отец снова вернул мне (хотя и отчасти) свое расположение. Мальчика я не видел ни разу (прошлые жизненные уроки Деметриос не забывал), но судя по поведению бедного обманутого мужа, ребенок пошел в мать и выглядел именно так, как и подобает истинно греческому младенцу. А большие носы были у нас обоих…
Обычно очень чувствительный к полуденному солнцу, я на диво легко справился с приготовлениями. Четырех ведер должно было хватить. Вообще следовано бы больше, но я поленился. А печь осталась растопленной с обеда. Оно и к лучшему - хоть я и хвастался, что справлюсь сам, но как с ней обращаться, представлял себе довольно смутно. Воистину мне сегодня везло. Я окончательно в этом убедился, когда наконец запер дверь кухни, сбросил свои лохмотья и осторожно погрузился по горло в горячую воду…
Клянусь, даже тогда, в кладовой, на достопамятном мешке с финиками, я не испытывал такого блаженства. Все тело просто стонало от наслаждения, чувствуя, как растворяется многомесячный слой грязи. А кусок домоделанного мыла я заранее умыкнул в прачечной.
Бочка оказалась огромной, и я легко смог вымыться, не задевая стенок. А под конец, пребывая на грани экстаза, даже помыл волосы.
Несколько часов до вечера прошли в напряженном ожидании. Довольно быстро оказалось, что я, самое меньшее, поступил опрометчиво. Проснувшееся тело бунтовало. Я начинал понимать, почему в тюрьме заключенным не полагается хоть самой паршивой бани. Дело, видимо, было не только в привычной грязи, в которой люди жили и на свободе. И не только в экономии. Я готов был лезть на стены, и только данное утром обещание вести себя благоразумно, да страх, что Деметриос выполнит угрозу и сорвет свидание, кое-как сдерживали меня. К семи часам я был как взведенная пружина. Взглянув на мое лицо, тюремщик только головой покачал, но все-таки посторонился в дверном проеме, пропуская меня вперед.
Дина пришла одна. Ребенок немного приболел, но очень рвался на встречу и просил передать мне привет. Говоря об этом, жена чуть-чуть улыбалась. Если мальчик еще помнил, что у него есть отец, это была только ее заслуга. Она выглядела немного лучше, чем в прошлый раз, в глазах появилась надежда. Я знал, что равви Гур посылал несколько прошений на мой счет. Но если и были хорошие предзнаменования, она мне ничего не сказала. Не в меру бойкому мужу полагается молчаливая жена.
Господи… один ее запах, один изгиб ее бровей доводили меня до исступления. Она ощутила это тотчас, и пальцы, стиснувшие решетку, побелели. Она все понимала, но ничем не могла мне помочь. Чувствуя, что только мучает меня своим присутствием, она пристально взглянула мне в глаза, как моряк посылает сигнал на соседний корабль, не имея возможности объясниться словами. И я торопливо передал благословение сыну и привет родителям и молча смотрел, как закрылась за ней дверь.
Ночью было проще - она меня уже не видела, и я долго выл, катаясь по полу и молотя в него кулаками. Потом, перед рассветом, все-таки устал и забылся недолгим, мутным сном под равнодушным взглядом ночного стража.
Глава четырнадцатая. Суд высший.
Я ждал.
Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело - подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое - в полном безбожии, третье - в поношении «истинной веры», а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.
Единственное, чего я не мог взять в толк, - почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву… Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники… А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне прямо намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него - смысл жизни. Так было, и так будет (смотри у Экклезиаста).
Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру - двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище - нечесаный, в грязной рубахе, уже порядком обросший. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.
Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное все то, чем одарила меня судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир - чтобы отдавать.
Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, и постоянные ссоры. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома… И само собой разумеется, счо мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах - Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действительно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться - мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.
А Саламанка… Если уж быть честным до конца, диплом достался мне фактически обманом. Я не знал очень многого, относился к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло…
И главное - я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, стараясь игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя - а отворачиваться приходилось нередко. Пять лет в католической Испании оказались серьезным испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды мне приходилось терять однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.
И наконец - мой недавний «подвиг». Чем было для меня это поведение - разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Стремлением покончить со всем разом? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца - и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть : вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!
И вот я получил ответ. Только рад ли я этому…
Глава пятнадцатая. Нечего верить кому попало.
Сегодня я узнал о себе нечто новое. Нечто такое, чего предпочел бы не знать. Но так уж случилось.
Деметриос слег в гнилой горячке. Я не знал об этом до той минуты, как рано поутру решетку моей двери отомкнул не он, а Юсуф. Вошел, сунул мне миску и кружку, встал напротив, глядя с каким-то новым, испытующим выражением на лице. Я занервничал.
- Позвольте спросить, господин мой, - тихо сказал я по-турецки, опустив глаза.
- Спрашивай, чефыд, - разрешил он.
- Где Деметриос?
- Тебе-то что? При смерти, двух дней не протянет. Захворал еще вчера, а ночью я его сменил. Ну, шевелись, ты у меня не один.
И снова уперся взглядом. Кусок встал мне поперек горла, я подавился, закашлялся, а он все стоял, глядя на мои содрогания, и молчал. Не знаю, как мне удалось закончить трапезу (слово опять греческое…). Миска и кружка опустели, я вернул их, но он все медлил. Наконец, помучив меня еще с минуту, все-таки ушел. Я тяжело опустился на скамью, отирая выступившие от кашля слезы. Поднял взгляд к потолку.
- Чего ты хочешь от меня? - спросил я тихо, не надеясь быть услышанным. - Теперь я остался один, защитить меня больше некому, он это знает, потому и не торопится. Знает, что у меня на воле семья и мне некуда деваться. Неужели действительно некуда? Ну что же ты молчишь?!
Юсуф явился после вечернего обхода. Принес с собой масляный фонарь, потому что огни были уже погашены и я сидел в полной темноте. Весь день, медленно сходя с ума, я прислушивался к звукам, доносящимся из коридора, и к вечеру был уже совершенно измотан. Должно быть, он остался доволен моим состоянием. И вообще был настроен очень добродушно - почти как в день нашего знакомства.
- Ну что, чефыд, готов твой грек, упокой Аллах его душу, - сказал он, грустно вздохнув, и на мгновение превратился в прежнего добродушного толстячка, - но мы-то с тобой еще живы?
- Я думал, он тебе был другом, - ответил я, оторопев от мной же произнесенного слова «был».
- Запомни, чефыд, - внезапно посерьезнев, он поднес фонарь к моему лицу, - друзей на этом свете ни у кого быть не может. Слишком большая роскошь, если хочешь дожить до старости. В собственном доме, и то нельзя доверять никому. Женщина с виду покорна, а ночью перережет мужу горло или за обедом отравы подсыплет в еду. Дети доносят на родителей, слышал о таком? А твои соплеменники, чефыд - не они ли тебя погубили? Вы ведь хуже крыс, своих сожрать готовы - думаешь, я не знаю? Что вы вообще за люди, если друг друга ненавидите больше, чем чужих?
- Вы не лучше, - сквозь зубы ответил я.
- Знаешь ведь, что сейчас я не потащу тебя в подвал, - осклабился он, - вот и осмелел? Ладно, успокойся, я не за этим пришел. Опустевшее место кто-то должен занять. Был Деметриос, теперь буду я. Строптивые в тюрьме долго не живут.
- Я знаю.
- Ну так по рукам?
- Нет.
- А что ты скажешь на это? - прошептал он, молниеносно прижимая к моему горлу короткий нож - я даже не успел понять, откуда он выхватил оружие. - Хочешь, зарежу прямо тут, как свинью? И даже не отвечу - подумаешь, гяуром больше, гяуром меньше…
- Режь, - ответил я спокойно. Мне бы испугаться, а я будто окаменел. Отныне жизнь не стоила ни гроша. Я был свободен от любых обязательств. Пусть Дина останется вдовой. Пусть ребенок растет без отца. Я готов.
- Режь, - повторил я, схватился за рукоять поверх его пальцев и быстрым движением полоснул себя по горлу.
* * *
- Дурак же ты, кейрос, - раздалось у меня над ухом. Я открыл глаза. Шею сдавливала тугая повязка. Она была насквозь мокрая и липкая. Дышать было больно. Надо мной возвышался Деметриос. Но от банальной догадки, что оба мы в раю, пришлось отказаться тотчас : знакомые грязно-белые каменные своды нависали над нашими головами.
- Демо? - прошептал я и заплакал.
- Ну как же не дурак, - покачал он головой,- уж, наверное, и хоронить меня собрался? Хорошо, Юсуф тебя заметил - вовремя оттащил в лазарет. Ты чего это резать себя вздумал? Да еще левой рукой… Ничего толком сделать не можешь…
- Ничего, Демо, - сиплым счастливым шепотом подтвердил я, любуясь его разбойничьей физиономией, - совсем-совсем ничего…
Глава шестнадцатая. Меня недооценили.
Ночь перед судом я, разумеется, не спал. Просто тупо сидел и грыз заусенцы на пальцах. То, что я мог перечувствовать, давным-давно осталось позади. Мне хотелось только одного - чтобы все поскорей закончилось.
Накануне снова приходил отец. На сей раз я отлично понимал, что все происходящее происходит на самом деле и, скорее всего, мы видимся в последний раз. Но что я мог ему сказать? Чтобы он не горевал, теряя единственного сына? Сказать, что я все-таки успел кое-что на этом свете и, как бы то ни было, после меня останется ребенок… Которому теперь расти сиротой, да еще в запятнанной семье… Как примет подобную новость община, не отвернутся ли все от моих, не выгонят ли из Города?
Безбожие… А я-то привык болтать с Ним по двадцать раз на дню, задавать каверзные вопросы, обвинять и ловить на ошибках… Мы с ним, кажется, уже превратились не то в давних приятелей, не то в старого терпеливого отца и взбалмошного сына - глупого, вздорного, и все-таки не безнадежного… Но людям, стало быть, виднее.
Правда, стоило мне, сопровождаемому с двух сторон, войти в низкое темное помещение, освещаемое десятком масляных ламп, как философский настрой слетел с меня мигом, как сухая шелуха с луковицы.
Широченный дубовый стол. Толстые засаленные тома, переплетенные бычьей кожей. Полдюжины одетых в белое торжественных, дряхлых стариков. И я перед ними - окаменевший, с пересохшим ртом, подгибающимися коленями… Хотите верьте, хотите нет, но больше всего меня тогда мучила невозможность почесать голову. А что вы хотите, я так зарос грязью за два месяца заключения. Хотите, чтоб человек вел себя достойно - дайте ему сначала мыла и горячей воды.
- Исаак Боргес? - брезгливо спросил тот старик, что сидел в середине стола, заглянув в свой список.
- Так, господин мой.
- Обвинение в безбожии, - повернулся он к высохшему, как палка, соседу и принял у того тяжелый фолиант, очевидно, предусматривающий именно мой случай.
Затем начал неспешно листать страницы, каждый раз смачивая пальцы слюной. Я тоскливо ждал. По его лицу было видно, что моя участь давно решена, а все происходящее здесь - досадная, но неизбежная формальность. Он смертельно скучал; видимо, успел с утра проголодаться, и у него ныла поясница к дождю… Моя персона была, должно быть, последним, что его интересовало на этом свете. Именно он сейчас решал, что со мной будет.
Тут вдруг высохший тронул его локтем, наклонился к уху, крупному, оттопыренному, густо поросшему седыми волосами, и что-то заговорил хриплым шепотом…
Эту сцену я запомнил на всю жизнь. Ухо, например, до сих пор порой встает перед глазами, вторгаясь в мои сны. Потому что это была минута моего второго рождения. Я разобрал имя равви Гура.
- Поручительство? - спросил судья недовольно. Проволочка явно его раздражала. Очевидно, угробить человека здесь требовало куда меньшей возни, чем сохранить ему жизнь и всего лишь оставить гнить в тюрьме, пока он не состарится…
Итак, десять лет. Совсем немного - по сравнению с тем, что могло бы быть. Ладно, забудем это, подумаем о настоящем. Всего десять. Почему же я совсем не рад? Равви Гур спас меня, и, зная нравы иерусалимской общины, могу представить, чего ему это стоило. Через десять лет я вернусь домой. Если буду жив.
Ребенку будет десять. Дине тридцать два. Отцу…
Я молча стоял и смотрел на стариков за длинным дубовым столом.
Каким я выйду отсюда? Неужели таким же, как они?
Глава семнадцатая. Шиурма.
Рана заживала медленно. Нож оказался острым, как бритва, но, к счастью, резал я левой рукой и из очень неудобной позиции. Даже связки почти не повредил. Уж если кто родился безруким, так это навсегда. Но все равно было больно дышать, глотать, двигать головой, а при попытке сказать слово изо рта вырывался пугающий меня самого предсмертный хрип.
- Ничего, - философски заметил Деметриос, - хоть помолчишь теперь немного, чокнутый…
Впрочем, заботился он обо мне по-прежнему, даже поил тайком принесенным из дома виноградным вином - как он утверждал, от потери крови. Он так и не спросил меня ни о чем, но, видимо, смутно догадывался, что дело нечисто, и будь он здоров, такого бы не случилось. Но копать глубже означало ссориться с Юсуфом, с которым, как ни крути, ему еще предстояло долгие годы работать бок о бок. Кто я такой, чтобы так рисковать ради меня? Да я и не претендовал на это. Я был счастлив, что легко отделался. Юсуф первое время поглядывал на меня с легким удивлением, как на диковинное насекомое, внезапно оказавшееся ядовитым. Он, видимо, все-таки нервничал, но шли дни, а никто не задавал ему вопросов.
Так как я был по-прежнему способен к работе, Деметриос продолжал брать меня с собой по делам, за что я был ему очень благодарен. Мне нравилось находиться среди людей, что-то делать, чувствовать себя хоть на что-то пригодным. Горло я обматывал повязкой и старался не подавать голоса. Когда же возможности выйти не было, настроение резко портилось. В такие дни я ощущал себя калекой. Переносить одиночество стало теперь намного тяжелее, особенно по утрам, когда я знал, что во дворе кипит работа, а я, в пропитавшейся за ночь кровью повязке, лежу здесь, никому не нужный. Видно, я способен достойно переносить что-то одно - или заключение, или болезнь, а того и другого сразу для меня многовато.
В один из удачных дней, когда солнце было уже умеренным и начинало радовать, я сидел на перевернутой корзине у открытых дверей мастерской. Закрыв глаза, обхватив руками колени, я наслаждался теплом и покоем, ни о чем не думая, и даже горло не напоминало о себе… И тут меня тронули за плечо.
Это была она - маленькая турчанка. Теперь, спустя всего несколько месяцев, она выглядела взрослой уже не только по турецким канонам, и я с изумлением поймал себя на том, что сердце колотится явно быстрее, чем положено, а во рту пересохло вовсе не от жары. Вот уж кстати так кстати…
Не говоря уже о том, как я выглядел - еще больше исхудавший во время болезни, оборванный, нечесаный и небритый… И еще эта тряпка на горле. Я, наверное, был похож на старого нищего. Я боялся заговорить, чтобы не испугать ее окончательно. Но она заговорила сама.
- Леила,- сказала она с достоинством, указав на себя. Манеры у нее тоже совершенно переменились, она держалась степенно, как матрона. Я невольно вспомнил Дину.
- Исаак, - представился я хриплым шепотом, наклонив голову. Кажется, мой голос прозвучал не слишком страшно.
- Господин, это от отца, - сказала она так же солидно, протягивая мне круглый плоский сверток, - да продлит Аллах твои дни.
Я стал осторожно разматывать белое полотно, а она стояла и ждала, опустив глаза. Невеста…
Внутри свертка оказалась глубокая медная тарелка, и когда последний покров был снят, в ноздри мне ударил восхитительный аромат специй и горячего жира.
Шиурма. Только что приготовленная, мелко-мелко нарезанная кем-то, кто знал о моем увечье и постарался облегчить мне задачу. Я стал брать кусочки по одному и медленно класть в рот, изо всех сил стараясь выглядеть пристойно. Было больно глотать, но это казалось такой мелочью. Я не видел мяса с самого дня ареста, тому уже больше двух лет… два с половиной, если быть точным…
И вдруг моя рука повисла в воздухе, не дотянувшись до рта. Я вспомнил, какое по календарю число и месяц.
Сегодня мне исполнилось тридцать восемь лет.
(продолжение следует - http://haimeborges.livejournal.com/2864.html )