Каллиграфия Масахиро Шинода
...Не помню точно год - то ли 85-ый, то ли 87-ой; фестивальный показ, японский фильм "Гонза". К середине фильма остается ползала. К концу - треть. Потом я неделю, а то и больше, пребываю в изумлении от этого шедевра, и в тоске, что вряд ли увижу его еще раз.
Тогда я не запомнил имени режиссера. Рассказами об этом фильме я распалил воображение моих друзей, и при том не опасался, что кто-либо из них сможет поймать меня на преувеличениях: почему-то я был уверен, что "Гонза" из разряда неведомых шедевров, о которых только я один знаю насколько они хороши, и что фильм утонет, ляжет на дно фильмотек, и никто о нем не вспомнит уже через год-два. Он был настолько японским, что непонимание и коммерческий провал за пределами родины казались гарантированными. Мое заблуждение легко объяснимо - тогда мы еще плохо представляли себе механику мирового проката, того как формируются рейтинги, не говоря уж о масштабах интеграции культур. О видео мы тогда еще и не мечтали, хотя уже знали, что это такое.. Надежды на то, что фильм выйдет в нашем прокате не было вовсе.
Когда, через пару лет я увидел анонс этого фильма в соседнем с моим домом кинотеатре изумлению и радости не было предела. Я тут же рванул туда... и был, скажем так, несколько разочарован. Во-первых, "Свема" убила цвет - на экране царили муть и грязь, вместо рафинированой, почти витражной прозрачной накальности и контраста оргинала, которые держали едва ли не половину визуальной энергетики - общей с традициями японской гравюры. Во-вторых, дубляж уничтожил особый ритм диалогов, не вполне прозаических - пьеса Тикамацу Мондзаэмона, по которой снят фильм, написана примерно таким же манером, как современная ей елизаветинская, с чередованием ритмов бытовых - неупорядоченных, и возвышенных метрических, и эта тонко нюансированная музыка слов преодолевала даже чуждую нашему слуху фонологию японской речи - исподволь, прежде смыслов, как и полагается музыке. Ну и, наконец, привычный порок совка - фильм был "тактично" порезан: сюжетных связей не тронули, но финал перестал быть кровавым, и вместе с кровью и натурализмом напрочь истаял главный смысл трагедии - катарсис. Трагедия ("и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет") превратилась в невнятную мелодраму, с каким-то дурацким вывертом - с адюльтером, но без любви. Если на фестивале треть публики досидела до конца, то теперь и без того неполный зал не покинули только те, кто уснул.
И вот почти через двадцать лет этот фильм в первозданной красе - и скромной коробочке - стал моим...
Однако - двадцать лет!.. Сколько прежних восторгов испарилось из меня за это время, сколько кумиров сгинуло...
И еще месяц я откладывал просмотр - боялся...
Вчера посмотрел. Два раза - подряд. И еще один раз сегодня. И теперь уверен, что это не просто один самых моих любимых фильмов, привязанность к которым часто сильнее собственных же разборов развращенного избыточным знанием киномана. Нет, тут иной счет, и он еще долго будет прирастать. Сейчас, сходу, я затрудняюсь поместить его в подобающую компанию, отнести к некой номинации. Назвать конгениальной экранизацией шедевра мировой классики (Мондзаэмон - японский Шекспир, а "Гонза-копьеносец" тот же "Отелло" - а по мне, так и круче)? "Экранизация" не то слово, какими эпитетами его ни снабжай. В фильме нет ничего вторичного, буквально; тут каждый шаг - первый: каждый кадр, интонация, подсурдиненный деликатный монтаж, сдержанность жеста и ритуальная размеренность мизансцен - все настолько свободно от малейшего налета предзаданного, что может быть уподоблено только каллиграфии, когда кисть в руке мастера дает новую жизнь поэзии старого стиха. Думаю, даже уверен, что сама структура и подобный уровень воплощения образа оказались доступны именно японскому мастеру не по прихоти случая (гений!), а как прямое следствие - обусловлены - живой традиции каллиграфии, искусства созидать слова наново. Искусства недоступного другим культурам - только иероглифическому письму, в соединении с эстетикой дзэн достигшему пределов визуальной насыщенности немиметического образа-символа. "Гонза" Масахиро Шинода - фильм-каллиграфия. Здесь уникален и аутентичен каждый штрих, каждое слово - исполнено, а целое подобно свитку, не просто открывающему очередной поворот сюжета или поясняющую картинку, но разворачивющему пространство истории, бесконечность ее горизонта.
Вот два примера того, как это работает.
1. Стволовая коллизия пъесы - противопоставление двух "до", двух путей: пути воина и чайной церемонии, пути самурая - человека "заточенного" под смерть, и пути мастера жизни. Эта коллизия замыкается на героя, которого мы видим в первый раз в середине фильма, но о котором уже многое знаем. Мы знаем, что он высокопоставленный самурай, по приказу императора надолго отлученный от дома, детей и красавицы жены. Мы знаем также, что он Мастер чайной церемонии, ставшей в период стабильного благоденствия и мирной жизни таким же атрибутом-знаком доблести аристократа, как и искусство владения мечом. Мы знаем, наконец, что он обманутый муж, и должен смыть с себя бесчестие - убить жену и ее любовника. И вот мы его видим... со спины - силует: голова в широкой конической шляпе путника, только что спешившегося с коня, и плечи; прислуга, две женщины, сноровисто снимают с него - одна - пришнурованный плащ, другая - шляпу. Силует по прежнему угрожающе бездвижен, но приобретает иной масштаб - уменьшается, и более плавный и спокойный контур - архитектура превращается в человека. Но пока без лица. мы видим его все еще со спины, на фоне освещенного солнцем двора и смутных - в расфокусе - фигур заднего плана, его домочадцев. Короткая пауза - ожидание первого слова, первого жеста человека обреченного страшной судьбе - кто он, назначенный не своей волей убить любимого человека, свою жену, мать его детей? Каков? Он медленно поворачивает голову - через плечо, к нам - от тех, к кому он по логике происходящего должен сейчас обратить первые слова - к зрителю, т.е. к тому кого нет. Через профиль в трехчетвертной поворот разворачивается-раскрывается Лицо - мы читаем его чуть ли не по слогам: высокий, слегка покатый лоб, крупный - слишком крупный - мясистый нос, тонкие плотно сжатые губы и, сравнительно с тяжестью всего нависающего-давящего на него лица, маленький подбородок. И последнее - и самое поразительное - что мы видим в этом нелепом, почти уродливом и едва ли не смешном лице-иероглифе - Глаза. В них страшное напряжение воли человека сознающего ВСЁ - и ко всему готового. Человека нелепого - и героя!
До появления этого действующего лица мы видели только одного героя - красавца Гонзу, ставшего - и тоже невольно - причиной беды.
Герой-урод против Героя-красавца, нелепый знаток и хранитель мирного и прекрасного ритуала - против прекрасного Воина, мир-урод готовый к смертельный схватке с Судьбой, которая разом и самое жизнь - ибо прекрасна, и смерть - ибо неотвратима как долг.
Я полчаса подбирал слова для пересказа, стараясь, чтобы их было не больше того, что мы видим за каких-нибудь полтора десятка секунд - но ведь видимое всегда больше слов, и в них невместимо!.. В эти пятнадцать секунд тихо и тягуче, как во сне, взрывается все, что было до них - и предначертывается все, что еще предстоит.
Все это дано одним планом, без всяких фокусов, неподвижной камерой.
2. Самый финал фильма, мы уже готовы к появлению обрамляющих титров... Все, чему должно было свершиться свершилось - и свершилось страшно. В кадре - крупно - прекрасное лицо девушки, участницы чайной церемонии, которую проводит ее младший брат (предыдущий кадр), наследник искусства отца. Это дочь человека свершившего возмездие - убившего ее мать, которой она подобна утонченной красотой и светоносностью. Звучит та же музыка, с которой начинался фильм.
Я с двенадцати лет знаю слово "катарсис". Уяснил вполне себе его значение примерно лет в 15-16. Сейчас мне 54 года. Если бы в те сорок лет без малого, в которые вместилось бытие во мне представления о катарсисе, кто-нибудь сказал мне, что его, этот самый катарсис можно увидеть, я бы жестоко высмеял такого глупца.
Теперь, однако, придется свыкнуться с мыслью, что это возможно... Я его видел - его показал Масахиро Шинода, мастер кинокаллиграфии.
Куда, в какие скрижали Славы вписать его имя? Смог ли он сделать что-нибудь подобное без подмоги Тикамацу Мондзаэмона, четыре века тому назад писавшего свои пьесы для театра кукол дзёрури? Есть немало шедевров созданных в звездный час авторами, ничем ни до того, ни после не отличившимися. Из их ли числа "Гонза"? Не знаю... Но я точно знаю, что это одно из самых совершенных творений мирового кино за всю его историю - если согласиться с тем, что не всякий шедевр совершенен, а совершенству наплевать, на то, чем его считают...
У меня на полочке, на невидном месте, лежит маленькая книжка, цену которой знает даже не всякий завзятый библиоман. Она издана в 1934 году, очень небольшим тиражем, и неизвестно сколько экземпляров дожило до наших дней. Ее ни разу не переиздавали, а если кому-нибудь взбредет в голову такая мысль, то ничего из этого не выйдет - сейчас нет уже такой полиграфии, которая ее породила. Это "Новая Жизнь" Данте, в переводе А.Эфроса, иллюстрации и макет В.Фаворского. Эта книжка в полном смысле слова прекрасна - в ней нет ничего случайного, поверхностного, дешевого - ничего, что не было бы помечено печатью подлинного мастерства. "Гонза-копьеносц" Масахиро Шинода подобен этой книжице.
Данте называл "Vita Nova" "малой книгой моей памяти".
Тогда я не запомнил имени режиссера. Рассказами об этом фильме я распалил воображение моих друзей, и при том не опасался, что кто-либо из них сможет поймать меня на преувеличениях: почему-то я был уверен, что "Гонза" из разряда неведомых шедевров, о которых только я один знаю насколько они хороши, и что фильм утонет, ляжет на дно фильмотек, и никто о нем не вспомнит уже через год-два. Он был настолько японским, что непонимание и коммерческий провал за пределами родины казались гарантированными. Мое заблуждение легко объяснимо - тогда мы еще плохо представляли себе механику мирового проката, того как формируются рейтинги, не говоря уж о масштабах интеграции культур. О видео мы тогда еще и не мечтали, хотя уже знали, что это такое.. Надежды на то, что фильм выйдет в нашем прокате не было вовсе.
Когда, через пару лет я увидел анонс этого фильма в соседнем с моим домом кинотеатре изумлению и радости не было предела. Я тут же рванул туда... и был, скажем так, несколько разочарован. Во-первых, "Свема" убила цвет - на экране царили муть и грязь, вместо рафинированой, почти витражной прозрачной накальности и контраста оргинала, которые держали едва ли не половину визуальной энергетики - общей с традициями японской гравюры. Во-вторых, дубляж уничтожил особый ритм диалогов, не вполне прозаических - пьеса Тикамацу Мондзаэмона, по которой снят фильм, написана примерно таким же манером, как современная ей елизаветинская, с чередованием ритмов бытовых - неупорядоченных, и возвышенных метрических, и эта тонко нюансированная музыка слов преодолевала даже чуждую нашему слуху фонологию японской речи - исподволь, прежде смыслов, как и полагается музыке. Ну и, наконец, привычный порок совка - фильм был "тактично" порезан: сюжетных связей не тронули, но финал перестал быть кровавым, и вместе с кровью и натурализмом напрочь истаял главный смысл трагедии - катарсис. Трагедия ("и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет") превратилась в невнятную мелодраму, с каким-то дурацким вывертом - с адюльтером, но без любви. Если на фестивале треть публики досидела до конца, то теперь и без того неполный зал не покинули только те, кто уснул.
И вот почти через двадцать лет этот фильм в первозданной красе - и скромной коробочке - стал моим...
Однако - двадцать лет!.. Сколько прежних восторгов испарилось из меня за это время, сколько кумиров сгинуло...
И еще месяц я откладывал просмотр - боялся...
Вчера посмотрел. Два раза - подряд. И еще один раз сегодня. И теперь уверен, что это не просто один самых моих любимых фильмов, привязанность к которым часто сильнее собственных же разборов развращенного избыточным знанием киномана. Нет, тут иной счет, и он еще долго будет прирастать. Сейчас, сходу, я затрудняюсь поместить его в подобающую компанию, отнести к некой номинации. Назвать конгениальной экранизацией шедевра мировой классики (Мондзаэмон - японский Шекспир, а "Гонза-копьеносец" тот же "Отелло" - а по мне, так и круче)? "Экранизация" не то слово, какими эпитетами его ни снабжай. В фильме нет ничего вторичного, буквально; тут каждый шаг - первый: каждый кадр, интонация, подсурдиненный деликатный монтаж, сдержанность жеста и ритуальная размеренность мизансцен - все настолько свободно от малейшего налета предзаданного, что может быть уподоблено только каллиграфии, когда кисть в руке мастера дает новую жизнь поэзии старого стиха. Думаю, даже уверен, что сама структура и подобный уровень воплощения образа оказались доступны именно японскому мастеру не по прихоти случая (гений!), а как прямое следствие - обусловлены - живой традиции каллиграфии, искусства созидать слова наново. Искусства недоступного другим культурам - только иероглифическому письму, в соединении с эстетикой дзэн достигшему пределов визуальной насыщенности немиметического образа-символа. "Гонза" Масахиро Шинода - фильм-каллиграфия. Здесь уникален и аутентичен каждый штрих, каждое слово - исполнено, а целое подобно свитку, не просто открывающему очередной поворот сюжета или поясняющую картинку, но разворачивющему пространство истории, бесконечность ее горизонта.
Вот два примера того, как это работает.
1. Стволовая коллизия пъесы - противопоставление двух "до", двух путей: пути воина и чайной церемонии, пути самурая - человека "заточенного" под смерть, и пути мастера жизни. Эта коллизия замыкается на героя, которого мы видим в первый раз в середине фильма, но о котором уже многое знаем. Мы знаем, что он высокопоставленный самурай, по приказу императора надолго отлученный от дома, детей и красавицы жены. Мы знаем также, что он Мастер чайной церемонии, ставшей в период стабильного благоденствия и мирной жизни таким же атрибутом-знаком доблести аристократа, как и искусство владения мечом. Мы знаем, наконец, что он обманутый муж, и должен смыть с себя бесчестие - убить жену и ее любовника. И вот мы его видим... со спины - силует: голова в широкой конической шляпе путника, только что спешившегося с коня, и плечи; прислуга, две женщины, сноровисто снимают с него - одна - пришнурованный плащ, другая - шляпу. Силует по прежнему угрожающе бездвижен, но приобретает иной масштаб - уменьшается, и более плавный и спокойный контур - архитектура превращается в человека. Но пока без лица. мы видим его все еще со спины, на фоне освещенного солнцем двора и смутных - в расфокусе - фигур заднего плана, его домочадцев. Короткая пауза - ожидание первого слова, первого жеста человека обреченного страшной судьбе - кто он, назначенный не своей волей убить любимого человека, свою жену, мать его детей? Каков? Он медленно поворачивает голову - через плечо, к нам - от тех, к кому он по логике происходящего должен сейчас обратить первые слова - к зрителю, т.е. к тому кого нет. Через профиль в трехчетвертной поворот разворачивается-раскрывается Лицо - мы читаем его чуть ли не по слогам: высокий, слегка покатый лоб, крупный - слишком крупный - мясистый нос, тонкие плотно сжатые губы и, сравнительно с тяжестью всего нависающего-давящего на него лица, маленький подбородок. И последнее - и самое поразительное - что мы видим в этом нелепом, почти уродливом и едва ли не смешном лице-иероглифе - Глаза. В них страшное напряжение воли человека сознающего ВСЁ - и ко всему готового. Человека нелепого - и героя!
До появления этого действующего лица мы видели только одного героя - красавца Гонзу, ставшего - и тоже невольно - причиной беды.
Герой-урод против Героя-красавца, нелепый знаток и хранитель мирного и прекрасного ритуала - против прекрасного Воина, мир-урод готовый к смертельный схватке с Судьбой, которая разом и самое жизнь - ибо прекрасна, и смерть - ибо неотвратима как долг.
Я полчаса подбирал слова для пересказа, стараясь, чтобы их было не больше того, что мы видим за каких-нибудь полтора десятка секунд - но ведь видимое всегда больше слов, и в них невместимо!.. В эти пятнадцать секунд тихо и тягуче, как во сне, взрывается все, что было до них - и предначертывается все, что еще предстоит.
Все это дано одним планом, без всяких фокусов, неподвижной камерой.
2. Самый финал фильма, мы уже готовы к появлению обрамляющих титров... Все, чему должно было свершиться свершилось - и свершилось страшно. В кадре - крупно - прекрасное лицо девушки, участницы чайной церемонии, которую проводит ее младший брат (предыдущий кадр), наследник искусства отца. Это дочь человека свершившего возмездие - убившего ее мать, которой она подобна утонченной красотой и светоносностью. Звучит та же музыка, с которой начинался фильм.
Я с двенадцати лет знаю слово "катарсис". Уяснил вполне себе его значение примерно лет в 15-16. Сейчас мне 54 года. Если бы в те сорок лет без малого, в которые вместилось бытие во мне представления о катарсисе, кто-нибудь сказал мне, что его, этот самый катарсис можно увидеть, я бы жестоко высмеял такого глупца.
Теперь, однако, придется свыкнуться с мыслью, что это возможно... Я его видел - его показал Масахиро Шинода, мастер кинокаллиграфии.
Куда, в какие скрижали Славы вписать его имя? Смог ли он сделать что-нибудь подобное без подмоги Тикамацу Мондзаэмона, четыре века тому назад писавшего свои пьесы для театра кукол дзёрури? Есть немало шедевров созданных в звездный час авторами, ничем ни до того, ни после не отличившимися. Из их ли числа "Гонза"? Не знаю... Но я точно знаю, что это одно из самых совершенных творений мирового кино за всю его историю - если согласиться с тем, что не всякий шедевр совершенен, а совершенству наплевать, на то, чем его считают...
У меня на полочке, на невидном месте, лежит маленькая книжка, цену которой знает даже не всякий завзятый библиоман. Она издана в 1934 году, очень небольшим тиражем, и неизвестно сколько экземпляров дожило до наших дней. Ее ни разу не переиздавали, а если кому-нибудь взбредет в голову такая мысль, то ничего из этого не выйдет - сейчас нет уже такой полиграфии, которая ее породила. Это "Новая Жизнь" Данте, в переводе А.Эфроса, иллюстрации и макет В.Фаворского. Эта книжка в полном смысле слова прекрасна - в ней нет ничего случайного, поверхностного, дешевого - ничего, что не было бы помечено печатью подлинного мастерства. "Гонза-копьеносц" Масахиро Шинода подобен этой книжице.
Данте называл "Vita Nova" "малой книгой моей памяти".