Свобода воли, разум и закон тождества. Досуги мизолога
Несколько раз попадались утверждения вроде - слегка утрируя - «современная нейрофизиология приходит к выводу, что свободы воли не существует». Обнять и плакать! Канта мы не читали…
Изложу своими словами.
Разсмотрим пример, простой, но вполне пригодный служить моделью для любой другой ситуации,в которой мы имеем (или не имеем) свободу выбора.
Предположим, я подъезжаю к пустому перекрестку, вижу загоревшийся желтый свет и торможу.
Если разсматривать ситуацию со стороны физиологии, происходит (крайне схематично) следующее. Электромагнитные колебания с длиной волны, соответствующие желтой части спектра, попадают на сетчатку. В глазном нерве формируется соответствующий сигнал, приводящий в специфическое возбуждение соответствующие зоны затылочной коры, активизируются определенные ансамбли нейронов (разумеется, не только по ведомству зрения), взаимодействие этих ансамблей в конечном итоге приводит к передаче «данных» спинному мозгу, который в свою очередь запускает последовательность «импульсов», вызывающих сокращение нужных мышц и, как следствие, развитию усилия на педали тормоза, каковое приводит к увеличению давления в гидросистеме и прижиманию колодок к дискам. Различие между процессами в мозге и автомобильных устройствах, если пользоваться языком computer science, чисто физическое, но никак не логическое: в первом случае это электрохимия, во втором - механика и гидравлика.
Каким бы корявым и неудовлетворительным ни было мое изложение, оно в одном пункте будет полностью согласно с любым другим, сколь угодно лучшим: говоря о процессах, происходящих в мозге, по ту сторону психофизической границы, мы никогда не найдем ни малейшего намека на свободу воли.
Понятно, что «современная нейрофизиология» тут решительно ни при чем, все то же самое можно сказать и языком любого другого века; Кант говорил «все есть природа».
Теперь посмотрим, что происходит «по нашу сторону». Я вижу желтый свет. Первое желание - проскочить и не тратить время на никому не нужное стояние на перекрестке, воображение рисует мне картину этого напрасного ожидания. Но воображение рисует мне и другую картину: мчащийся наперерез пока еще невидимый мне автомобиль, водитель которого знает, что он проедет перекресток уже на зеленый. Далее все зависит от борьбы мотивов в мозгу (по эту сторону уместнее локатив): красочная картина столкновения и его последствий побеждает, и я нажимаю на тормоз.
Есть здесь место для свободы воли? Каждый, кто бывал в ситуации выбора (то есть каждый вообще), по известном размышлении должен признать, что «борьба мотивов» происходит как бы вообще без участия интеллекта, интеллект в лучшем случае способен подбросить в разгаре битвы одной из противодействующих сторон топлива; сам интеллект непосредственно не связан с моторикой, в актах которой манифестируется принятое нами решение. Даже при игре в шахматы, когда я решаюсь сделать конкретный ход, не интеллект двигает моей рукой. Его дело, грубо говоря, активируя функцию воображения, снабдить мотивы весовыми коэффициентами, которые он разсчитывает изходя из собственного опыта и оценок ситуации. Сами же картинки, иллюстрирующие мотивы, черпаются нами из памяти; их красочность и убедительность, равным образом как и элементы опыта, на которых базируются «разсчеты интеллекта», или неосознанные «привычные реакции» на момент принятия решения нам даны - и изход предуготован. На активации функции воображения в обход интеллекта основаны многие манипулятивные техники - от психотренингов до СМИ.
Но если даны интеллектуальный опыт, сам индивидуальный интеллект, память, позволяющая воображению разгуляться и т.д., и совокупность этих изходных данных полностью определяет результат, то много ли остается на свободу воли? Да ничего не остается; неопределенность выбора целиком и полностью разтворяется в непроявленности, затененности изначальных условий.
Я подчеркивал вторичную, осблуживающую роль интеллекта не потому, что в нем самом можно усмотреть какую-то свободу, нет, конечно. Просто ясное осознание принятия решения как результата борьбы мотивов хорошо демонстрирует квазимеханистичность описываемого процесса, наилучшей иллюстрацией которого будет перетягивание каната.
Таким образом, мы вынуждены констатировать, что ни по ту, ни по эту сторону психофизической границы для свободы воли просто нет места, она оказывается чистой иллюзией, и всякий человек, претендующий на звание разумного, должен относиться к ней как к злокачественному суеверию. Особенно это справедливо по отношению к выкладкам богословов, зачастую трактующих предмет таким образом, что создается впечатление неожиданного появления этой свободы ex nihilo в критические моменты нашей жизни, когда определяется отношение человека к Богу и вечности; тут уместнее всего вспомнить Шопенгауэра: «Принцип причинности не извозчик, которого, доехав до места, можно отпустить восвояси». И в «минуту жизни трудную», и в вихрях творческого экстаза, в молитве и проклятии, в подвиге и подлости в наших поступках не больше свободы, чем в инстинктивных телодвижениях кошки, пытающейся на лакированном полу прикопать собственные экскременты.
Часто о свободе говорится в несколько ином смысле: ты не должен быть рабом своих страстей. Но под этим подразумевается только желательность пересчитать "весовые коэффициенты" образов, инспирируемых "гунами тамаса и раджаса" в пользу картинок, рисуемых "гуной саттвы"; здесь речь не идет ни о какой трансцендентной свободе.
И тем не менее.
И тем не менее, не существует человека, который не считал бы себя свободным. Да и не только себя, но и себе подобных. Не знаю, может быть, где-то в нижних кругах ада психиатрических лечебниц таковые индивидуумы и встречаются, но я все же склонен сомневаться, что человек со столь глубокой патологией может выжить, пусть даже в сумасшедшем доме. Не изключительно в обыденной жизни, но и в такой уважаемой, чуть ли не научной области, как юриспруденция, понятие вменяемости играет главенствующую роль; мы не только не судим невменяемого, но и не казним того, кто приобрел сей статус a posteriori. Но ведь понятие вменяемости без апелляции к свободе не имеет ровным счетом никакого смысла. Существует множество слов, которые мы должны были бы навсегда изгнать из нашего лексикона, встань мы твердо на точку зрения иллюзорности свободы воли - «достоинство», «честь», «слава», «низость»; пожалуй, мы лишились бы изрядной доли словаря.
Когда-то Пушкин, разсказывая на свой лад анекдот про Зенона Элеата, назвал аргумент «от очевидности» замысловатым. Никогда не мог понять, что же тут замысловатого; кроме того, очевидность - штука обманчивая. Но в данном случае я бы посоветовал прибегнуть к подлому приему: дать хорошую пощечину тому, кто станет отрицать свободу воли. То чувство негодования, которое изпытает данный товарищ, войдет в разительное противоречие с его проповедью, навсегда избавив вас от необходимости что-то еще доказывать. Безусловно, аргументы ad hominem производят удручающее впечатление, но в данном случае убедительность довода перевесит его грубость.
Если вас данный пример не убеждает, а я, к своему великому изумлению с подобным столкнулся, представьте себе, что получили затрещину от робота. Вы изпытаете по отношению к нему негодование? Думаю, нет, если да, то вы поймете Ксеркса, приказавшего высечь море, я же буду неубедителен. Но скорее всего вы изпытаете чувство негодования по отношению к разработчику робота - именно потому, что он обладает свободой и несет ответственность за действия своего детища.
Существует несколько имеющих между собой мало общего значений слова «истина». Бывают «истина исторического факта» (Иоанн Безземельный прошел здесь), истина эмпирического факта (температура плавления фосфора - 44,15°С), «истинность» аксиом и теорем, логическая истинность в смысле интерпретации, наконец, отдельно стоит истинность теории. И есть в этой череде омонимов тот особый смысл, который имел в виду Понтий Пилат, задавая свой знаменитый вопрос. Так вот «все есть природа» и «человек свободен» суть две такие истины в последней инстанции, которые не могут быть поколеблены, покуда не пресечётся род человеческий, пусть они и встают перед нами как неразрешимое и одновременно нестерпимое для разума противоречие.
Конечно, существует такая неприятная не для одного Эйнштейна штука, как квантовая спонтанность, которую после работ Белла можно считать данностью. Но она лишь смещает статус закона достаточного основания, чьи притязания уже оспорены эволюцией изчисления вероятностей, от которого всегда попахивало серой и чья демоническая природа не сводится к факту рождения в вертепах жадности и азарта. Когда дети «открывают для себя» закон достаточного основания (разумеется, им невдомек, что они говорят прозой) и превращаются в навязчивых почемучек, они обычно удовлетворяются формулировкой основания, выражаемой фразой «так получилось», из чего можно сделать вывод о глубокой укорененности представления о случайности в человеческой природе.
Во всяком случае, решительно непонятно, каким образом можно было бы перекинуть мост от квантовой спонтанности к моральному выбору, даже если предположить, что конкретный изход коллапса волновой функции может каким-то образом выйти на макроуровень. Я и только я несу ответственность за свой поступок, а не слепой бог случая, играющий судьбой пар запутанных частиц или ядер разпадающегося урана. И то, что вся видимая Вселенная есть результат самопроизвольной судороги пустоты (если я правильно понимаю последние космологические откровения; Клио, безусловно - самая лживая из муз, и это относится также и к естественной истории, так что я, возможно, что-то пропустил), не имеет никакого отношения к моральной свободе. Примечание
Замечу мимоходом, что квантовая спонтанность в физике (особенно, если учесть ее "локальность", заключающуюся в том, что она не переворачивает наши представления о мире - подчеркну, в отношениях, интересных именно натурфилософии, а не метафизике - с ног на голову или наоборот) в некотором смысле находит свое отражение в неожиданно выявленных в ХХ-м веке язвах на теле математической определенности - таким образом и тут две формы закона достаточного основания продемонстрировали во славу Лейбница (пусть даже его имя в связи с этим законом - только ярлык) несокрушимое единство. Неприятие спонтанности в физике уже после появления неравенств Белла со стороны умов разной степени одержимости находит свою блестящую параллель с войной против теоремы Геделя, которую один преподаватель МГУ вел на протяжении своей жизни с таким пылом, что об этом уже стали складываться легенды.
Впрочем, подведение принципов причинности и логического следования под один род не должно трактоваться как их отождествление; подобная ошибка в прошлом приводила к построениям грандиознейших философских систем и неопровержимых доказательств бытия Божия, а в наше время - столь же неопровержимых доказательств Его небытия.
Несомненно, читатель весело хихикал, давно подметив, как ловко мы обвели себя вокруг пальца, утверждая, что ни по ту, ни по эту сторону психофизической границы мы не найдем места, куда можно было бы впихнуть свободу выбора. Действительно, наш инструмент - принцип причинности, по самой природе своей отвергающий всякую свободу, так что это была попытка с заведомо негодными средствами. В частности, если психология возможна как наука, ей решительно нечего делать со свободой воли, даже если она на словах допустит ее существование; квазинаучные психологические школы, разнящиеся между собой даже в базовой терминологии и в самом понимании психического, в этом и только в этом пункте едины, что немудрено. Но ведь в том-то и вся суть проблемы: человеческий разум принципиально не может быть приложен к тому, что составляет основу человеческого существа - к его свободе. Поразмыслив над предметом, мы не можем не придти к выводу, что свобода воли есть слепое пятно разума, она не поддается никакому осмыслению, по крайней мере, до тех пор, пока мы не элиминируем само время («человек - дитя двух миров»), выбив, таким образом, всякую почву из-под ног причинности как таковой.
Дополнение
Опора на разум в этих вопросах приводит к печальным последствиям. Так, Бл. Августин вынужден был допустить противоречащее всякому нравственному чувству предопределение, давшее всходы особенно в протестантских деноминациях, что вообще-то не в традициях христианства, всегда смотревшего на ratio с известной долей скепсиса, даже на Западе. Относящийся к разуму с по-детски наивным доверием Ислам не только угодил в ту же ловушку, но и был вынужден, поскольку Аллах создал человека наилучшим возможным способом, наполнить свой Рай секс-куклами (я готов отказаться от этого определения, если я что-то не так понял и в соответствии с исламской догматикой гурия обладает свободой воли и у нее может в самый неподходящий момент заболеть голова. Справедливости ради надо отметить, что и в православных утверждениях истины встречаются странные теологумены вроде допущения воскресения в теле с сохранением всех признаков половой определенности, но тут нас отсылают не к аргументам разума, а к неизповедимости как путей, так и смыслов, так что напрашивающийся вопрос «зачем?!» вполне безопасно повисает в воздухе).
Думается, не будет преувеличением сказать, что вопреки почти всеобщему убеждению, не сон разума играет главную роль в генезисе монстров, но наиболее зловещие формы порождаются им в состоянии предельного бодрствования, а блуд ума является прелестнейшей, в изначальном смысле слова, формой блуда. Как увещевал предающихся этому пагубному пороку один из величайших гениев земли Русской, «Разумныи! Мудрены вы со диаволом! Нечего разсуждать!»
Тут было бы несчастьем удариться в другую крайность и, заключив из вышеизложенного, что, коль скоро разум проявляет злокозненность в вопросе свободы воли, от него можно ожидать чего-то подобного и при вынесении приговоров в прочих тяжбах, в которых одной из сторон выступает принцип причинности. В частности, возникает соблазн допустить возможность перемещения во времени или - в чуть менее устрашающей формулировке - передачи сигнала со скоростью, превышающей скорость света.
Тут проще всего поступить следующим образом.
Наша свобода ограничена, и ограничивает ее отнюдь не принцип причинности. Как раз это ему не под силу: он может только уничтожить свободу как таковую. Но благодаря простой интроспекции всякий знает, что, в простейшей формулировке, он вовсе не волен делать все, что заблагоразсудится.
Я существую и знаю об этом.
Но существует также что-то, что не есмь я - во-первых, будь иначе, само это местоимение единственного числа первого лица не имело бы никакого смысла и никакого шанса быть произнесённым, во-вторых, это нечто отчетливо противостоит моей воле. Тут не играет ни малейшей роли, считаю ли я внешний мир чем-то сущим вне и независимо от себя, «объективной реальностью» или уверен, что он лишь продуктивная симптоматика особенностей функционирования того, что на уровне явлений называется мозгом; здесь стези реализма и солипсизма еще не разошлись, но моя воля уже ограничена невозможностью свободно манипулировать материалом моих видений: «О, как ужасно мое представление!» На самом деле, моя воля ограничена еще раньше, совершенно безотносительно к материалу представлений.
Нам нужно ввести категорию множественности (феномены даны как многое, ибо мир явлений негомогенен, тогда как «я» едино), а затем - категорию порядка, поскольку, как нетрудно заметить, феномены упорядочены. И тут оказывается, что не всякий порядок подчинен воле: тот порядок, который ей a priori подчинен, мы называем пространством (a priori я могу «разрешить узы Кесиль», хотя a posteriori это, пожалуй, выходит за рамки возможного опыта); тот же порядок, который ей неподвластен, мы называем временем.
Таким образом, наша свобода, точнее, сама возможность ее ограничения еще до всякого опыта (материала представлений) уже задает дефиницию и свойства времени, уберегая нас от химер и логических ловушек; путешествия во времени невозможны и, покуда мы не выходим за границы феноменального мира, самодержавное достоинство принципа причинности не может быть поставлено под сомнение. Время, как и воля, логически предшествует причинности; только будучи препарирован временем, закон достаточного основания проявляется в своих формах - временно́й (как каузальность) и «надвременно́й» (как логическое следование, в котором нет места времени). Отсюда же видно, что източники наших ощущений и сами эти ощущения не находятся в каузальной связи (электромагнитное излучение определенной частоты не является причиной цвета, суммарный импульс молекул воздуха не есть причина ощущения тепла или холода и т.д.), они мыслятся как одновременные, но дело не только в этом; сказать, что акустические колебания суть причина музыки - не лучше, чем заявить, что мое отражение в зеркале улыбнулось в ответ на мою улыбку. При желании можно сказать, что соотношение източника ощущения и ощущения как такового определяется некоей третьей формой закона достаточного основания, не сводимой к двум другим.
Тут строгие умы могли бы возразить нам, что, во-первых, электромагнитное излучение является причиной физиологических реакций в мозге, во-вторых, само это излучение может трактоваться как сложное, опосредованное памятью возприятие в стиле епископа Беркли. С первым мы, конечно же, согласимся, отметив, что такая поправка лишь несколько сдвигает границу: ощущение не есть следствие физиологического процесса. Что касается второго, то углубляться в подобную проблематику никак не входило в наши планы и для наших целей вполне достаточно считать электромагнитное излучение чем-то «объективным» (фиксируемым приборами, если угодно).
Коль скоро наш разум беззастенчиво обманывает нас в вопросе свободы, было бы в высшей степени неосмотрительно доверяться ему, задаваясь главными вопросами нашего бытия в мире.
Наука и свобода несовместимы; естественно, возникает желание посмотреть, не может ли что-то из близких и хорошо знакомых нам вещей, не связанных со свободой кровным родством, составить ей компанию.
Это была преамбула.
Примечание.
К собственному удивлению, я столкнулся с таким возражением: спонтанность упраздняет абсолютную однозначную детерминированность. Но идея свободы воли противоречит только такому пониманию принципа причинности - и с его упразднением это противоречие исчезает. Принцип абсолютной детерминированности дискредитирован сам по себе - безотносительно к его соотношению с идеей свободы воли. И, следовательно, более не может считаться аргументом против нее.
Но этот возражение сродни тому, как если бы кто-то стал утверждать, что запрет на передачу сигнала со скоростью, превышающей скорость света, снимается (или, на худой конец, становится проблематичным) как только мы признаем «кошмарное дальнодействие»: волновая функция обеих запутанных частиц коллапсирует одномоментно независимо от расстояния между ними при воздействии на одну из них. Допущение дальнодействия, казалось бы, должно разрушить физику, построенную (в ХХ-м веке) на запрете любого дальнодействия - но ничего подобного не происходит. И точно также, на мой взгляд, спонтанность не разрушает противоречие между свободой и необходимостью.
Принцип близкодействия (точнее, абсолютизм этого принципа) дискредитирован? Безусловно. Меняет это хоть что-то? Нет. Мы будем развивать физику (и, тем более, технику) так, как если бы он оставался незыблемым; при желании наблюдаемое дальнодействие можно назвать явлением «маргинальным».
И точно также, изучая человека и его поведение, если мы хотим оставаться на почве науки, мы всегда будем исходить из отрицания свободы воли и никогда не позволим себе ссылаться на нее как на некое qualitas occulta.
Квантовая спонтанность не производит разрушительной революции в нашем миропонимании (а казалось бы, должна) потому, что принцип причинности не является фундаментальным априорным принципом связи явлений в том смысле, в котором пространство и время являются фундаментальными формами созерцания. Он не навязывается нам с такой же непреодолимой силой, как последние (иначе самих слов «свобода» и «спонтанность» в нашем языке не существовало бы), он даже слабее в этом смысле принципа полной индукции (который Пуанкаре в какой-то момент объявил единственным известным ему синтетическим априорным суждением). Когда неискушенный в философиях разсудок произносит «это вышло случайно», он вовсе не мыслит уходящую в бесконечность цепь причин и следствий и не разсматривает случайность как синоним незнания, коренящуюся в невозможности обозреть эту цепь. Будь это так, Юм никогда не смог бы объявить причинность привычкой.
Изложу своими словами.
Разсмотрим пример, простой, но вполне пригодный служить моделью для любой другой ситуации,в которой мы имеем (или не имеем) свободу выбора.
Предположим, я подъезжаю к пустому перекрестку, вижу загоревшийся желтый свет и торможу.
Если разсматривать ситуацию со стороны физиологии, происходит (крайне схематично) следующее. Электромагнитные колебания с длиной волны, соответствующие желтой части спектра, попадают на сетчатку. В глазном нерве формируется соответствующий сигнал, приводящий в специфическое возбуждение соответствующие зоны затылочной коры, активизируются определенные ансамбли нейронов (разумеется, не только по ведомству зрения), взаимодействие этих ансамблей в конечном итоге приводит к передаче «данных» спинному мозгу, который в свою очередь запускает последовательность «импульсов», вызывающих сокращение нужных мышц и, как следствие, развитию усилия на педали тормоза, каковое приводит к увеличению давления в гидросистеме и прижиманию колодок к дискам. Различие между процессами в мозге и автомобильных устройствах, если пользоваться языком computer science, чисто физическое, но никак не логическое: в первом случае это электрохимия, во втором - механика и гидравлика.
Каким бы корявым и неудовлетворительным ни было мое изложение, оно в одном пункте будет полностью согласно с любым другим, сколь угодно лучшим: говоря о процессах, происходящих в мозге, по ту сторону психофизической границы, мы никогда не найдем ни малейшего намека на свободу воли.
Понятно, что «современная нейрофизиология» тут решительно ни при чем, все то же самое можно сказать и языком любого другого века; Кант говорил «все есть природа».
Теперь посмотрим, что происходит «по нашу сторону». Я вижу желтый свет. Первое желание - проскочить и не тратить время на никому не нужное стояние на перекрестке, воображение рисует мне картину этого напрасного ожидания. Но воображение рисует мне и другую картину: мчащийся наперерез пока еще невидимый мне автомобиль, водитель которого знает, что он проедет перекресток уже на зеленый. Далее все зависит от борьбы мотивов в мозгу (по эту сторону уместнее локатив): красочная картина столкновения и его последствий побеждает, и я нажимаю на тормоз.
Есть здесь место для свободы воли? Каждый, кто бывал в ситуации выбора (то есть каждый вообще), по известном размышлении должен признать, что «борьба мотивов» происходит как бы вообще без участия интеллекта, интеллект в лучшем случае способен подбросить в разгаре битвы одной из противодействующих сторон топлива; сам интеллект непосредственно не связан с моторикой, в актах которой манифестируется принятое нами решение. Даже при игре в шахматы, когда я решаюсь сделать конкретный ход, не интеллект двигает моей рукой. Его дело, грубо говоря, активируя функцию воображения, снабдить мотивы весовыми коэффициентами, которые он разсчитывает изходя из собственного опыта и оценок ситуации. Сами же картинки, иллюстрирующие мотивы, черпаются нами из памяти; их красочность и убедительность, равным образом как и элементы опыта, на которых базируются «разсчеты интеллекта», или неосознанные «привычные реакции» на момент принятия решения нам даны - и изход предуготован. На активации функции воображения в обход интеллекта основаны многие манипулятивные техники - от психотренингов до СМИ.
Но если даны интеллектуальный опыт, сам индивидуальный интеллект, память, позволяющая воображению разгуляться и т.д., и совокупность этих изходных данных полностью определяет результат, то много ли остается на свободу воли? Да ничего не остается; неопределенность выбора целиком и полностью разтворяется в непроявленности, затененности изначальных условий.
Я подчеркивал вторичную, осблуживающую роль интеллекта не потому, что в нем самом можно усмотреть какую-то свободу, нет, конечно. Просто ясное осознание принятия решения как результата борьбы мотивов хорошо демонстрирует квазимеханистичность описываемого процесса, наилучшей иллюстрацией которого будет перетягивание каната.
Таким образом, мы вынуждены констатировать, что ни по ту, ни по эту сторону психофизической границы для свободы воли просто нет места, она оказывается чистой иллюзией, и всякий человек, претендующий на звание разумного, должен относиться к ней как к злокачественному суеверию. Особенно это справедливо по отношению к выкладкам богословов, зачастую трактующих предмет таким образом, что создается впечатление неожиданного появления этой свободы ex nihilo в критические моменты нашей жизни, когда определяется отношение человека к Богу и вечности; тут уместнее всего вспомнить Шопенгауэра: «Принцип причинности не извозчик, которого, доехав до места, можно отпустить восвояси». И в «минуту жизни трудную», и в вихрях творческого экстаза, в молитве и проклятии, в подвиге и подлости в наших поступках не больше свободы, чем в инстинктивных телодвижениях кошки, пытающейся на лакированном полу прикопать собственные экскременты.
Часто о свободе говорится в несколько ином смысле: ты не должен быть рабом своих страстей. Но под этим подразумевается только желательность пересчитать "весовые коэффициенты" образов, инспирируемых "гунами тамаса и раджаса" в пользу картинок, рисуемых "гуной саттвы"; здесь речь не идет ни о какой трансцендентной свободе.
И тем не менее.
И тем не менее, не существует человека, который не считал бы себя свободным. Да и не только себя, но и себе подобных. Не знаю, может быть, где-то в нижних кругах ада психиатрических лечебниц таковые индивидуумы и встречаются, но я все же склонен сомневаться, что человек со столь глубокой патологией может выжить, пусть даже в сумасшедшем доме. Не изключительно в обыденной жизни, но и в такой уважаемой, чуть ли не научной области, как юриспруденция, понятие вменяемости играет главенствующую роль; мы не только не судим невменяемого, но и не казним того, кто приобрел сей статус a posteriori. Но ведь понятие вменяемости без апелляции к свободе не имеет ровным счетом никакого смысла. Существует множество слов, которые мы должны были бы навсегда изгнать из нашего лексикона, встань мы твердо на точку зрения иллюзорности свободы воли - «достоинство», «честь», «слава», «низость»; пожалуй, мы лишились бы изрядной доли словаря.
Когда-то Пушкин, разсказывая на свой лад анекдот про Зенона Элеата, назвал аргумент «от очевидности» замысловатым. Никогда не мог понять, что же тут замысловатого; кроме того, очевидность - штука обманчивая. Но в данном случае я бы посоветовал прибегнуть к подлому приему: дать хорошую пощечину тому, кто станет отрицать свободу воли. То чувство негодования, которое изпытает данный товарищ, войдет в разительное противоречие с его проповедью, навсегда избавив вас от необходимости что-то еще доказывать. Безусловно, аргументы ad hominem производят удручающее впечатление, но в данном случае убедительность довода перевесит его грубость.
Если вас данный пример не убеждает, а я, к своему великому изумлению с подобным столкнулся, представьте себе, что получили затрещину от робота. Вы изпытаете по отношению к нему негодование? Думаю, нет, если да, то вы поймете Ксеркса, приказавшего высечь море, я же буду неубедителен. Но скорее всего вы изпытаете чувство негодования по отношению к разработчику робота - именно потому, что он обладает свободой и несет ответственность за действия своего детища.
Существует несколько имеющих между собой мало общего значений слова «истина». Бывают «истина исторического факта» (Иоанн Безземельный прошел здесь), истина эмпирического факта (температура плавления фосфора - 44,15°С), «истинность» аксиом и теорем, логическая истинность в смысле интерпретации, наконец, отдельно стоит истинность теории. И есть в этой череде омонимов тот особый смысл, который имел в виду Понтий Пилат, задавая свой знаменитый вопрос. Так вот «все есть природа» и «человек свободен» суть две такие истины в последней инстанции, которые не могут быть поколеблены, покуда не пресечётся род человеческий, пусть они и встают перед нами как неразрешимое и одновременно нестерпимое для разума противоречие.
Конечно, существует такая неприятная не для одного Эйнштейна штука, как квантовая спонтанность, которую после работ Белла можно считать данностью. Но она лишь смещает статус закона достаточного основания, чьи притязания уже оспорены эволюцией изчисления вероятностей, от которого всегда попахивало серой и чья демоническая природа не сводится к факту рождения в вертепах жадности и азарта. Когда дети «открывают для себя» закон достаточного основания (разумеется, им невдомек, что они говорят прозой) и превращаются в навязчивых почемучек, они обычно удовлетворяются формулировкой основания, выражаемой фразой «так получилось», из чего можно сделать вывод о глубокой укорененности представления о случайности в человеческой природе.
Во всяком случае, решительно непонятно, каким образом можно было бы перекинуть мост от квантовой спонтанности к моральному выбору, даже если предположить, что конкретный изход коллапса волновой функции может каким-то образом выйти на макроуровень. Я и только я несу ответственность за свой поступок, а не слепой бог случая, играющий судьбой пар запутанных частиц или ядер разпадающегося урана. И то, что вся видимая Вселенная есть результат самопроизвольной судороги пустоты (если я правильно понимаю последние космологические откровения; Клио, безусловно - самая лживая из муз, и это относится также и к естественной истории, так что я, возможно, что-то пропустил), не имеет никакого отношения к моральной свободе. Примечание
Замечу мимоходом, что квантовая спонтанность в физике (особенно, если учесть ее "локальность", заключающуюся в том, что она не переворачивает наши представления о мире - подчеркну, в отношениях, интересных именно натурфилософии, а не метафизике - с ног на голову или наоборот) в некотором смысле находит свое отражение в неожиданно выявленных в ХХ-м веке язвах на теле математической определенности - таким образом и тут две формы закона достаточного основания продемонстрировали во славу Лейбница (пусть даже его имя в связи с этим законом - только ярлык) несокрушимое единство. Неприятие спонтанности в физике уже после появления неравенств Белла со стороны умов разной степени одержимости находит свою блестящую параллель с войной против теоремы Геделя, которую один преподаватель МГУ вел на протяжении своей жизни с таким пылом, что об этом уже стали складываться легенды.
Впрочем, подведение принципов причинности и логического следования под один род не должно трактоваться как их отождествление; подобная ошибка в прошлом приводила к построениям грандиознейших философских систем и неопровержимых доказательств бытия Божия, а в наше время - столь же неопровержимых доказательств Его небытия.
Несомненно, читатель весело хихикал, давно подметив, как ловко мы обвели себя вокруг пальца, утверждая, что ни по ту, ни по эту сторону психофизической границы мы не найдем места, куда можно было бы впихнуть свободу выбора. Действительно, наш инструмент - принцип причинности, по самой природе своей отвергающий всякую свободу, так что это была попытка с заведомо негодными средствами. В частности, если психология возможна как наука, ей решительно нечего делать со свободой воли, даже если она на словах допустит ее существование; квазинаучные психологические школы, разнящиеся между собой даже в базовой терминологии и в самом понимании психического, в этом и только в этом пункте едины, что немудрено. Но ведь в том-то и вся суть проблемы: человеческий разум принципиально не может быть приложен к тому, что составляет основу человеческого существа - к его свободе. Поразмыслив над предметом, мы не можем не придти к выводу, что свобода воли есть слепое пятно разума, она не поддается никакому осмыслению, по крайней мере, до тех пор, пока мы не элиминируем само время («человек - дитя двух миров»), выбив, таким образом, всякую почву из-под ног причинности как таковой.
Дополнение
Опора на разум в этих вопросах приводит к печальным последствиям. Так, Бл. Августин вынужден был допустить противоречащее всякому нравственному чувству предопределение, давшее всходы особенно в протестантских деноминациях, что вообще-то не в традициях христианства, всегда смотревшего на ratio с известной долей скепсиса, даже на Западе. Относящийся к разуму с по-детски наивным доверием Ислам не только угодил в ту же ловушку, но и был вынужден, поскольку Аллах создал человека наилучшим возможным способом, наполнить свой Рай секс-куклами (я готов отказаться от этого определения, если я что-то не так понял и в соответствии с исламской догматикой гурия обладает свободой воли и у нее может в самый неподходящий момент заболеть голова. Справедливости ради надо отметить, что и в православных утверждениях истины встречаются странные теологумены вроде допущения воскресения в теле с сохранением всех признаков половой определенности, но тут нас отсылают не к аргументам разума, а к неизповедимости как путей, так и смыслов, так что напрашивающийся вопрос «зачем?!» вполне безопасно повисает в воздухе).
Думается, не будет преувеличением сказать, что вопреки почти всеобщему убеждению, не сон разума играет главную роль в генезисе монстров, но наиболее зловещие формы порождаются им в состоянии предельного бодрствования, а блуд ума является прелестнейшей, в изначальном смысле слова, формой блуда. Как увещевал предающихся этому пагубному пороку один из величайших гениев земли Русской, «Разумныи! Мудрены вы со диаволом! Нечего разсуждать!»
Тут было бы несчастьем удариться в другую крайность и, заключив из вышеизложенного, что, коль скоро разум проявляет злокозненность в вопросе свободы воли, от него можно ожидать чего-то подобного и при вынесении приговоров в прочих тяжбах, в которых одной из сторон выступает принцип причинности. В частности, возникает соблазн допустить возможность перемещения во времени или - в чуть менее устрашающей формулировке - передачи сигнала со скоростью, превышающей скорость света.
Тут проще всего поступить следующим образом.
Наша свобода ограничена, и ограничивает ее отнюдь не принцип причинности. Как раз это ему не под силу: он может только уничтожить свободу как таковую. Но благодаря простой интроспекции всякий знает, что, в простейшей формулировке, он вовсе не волен делать все, что заблагоразсудится.
Я существую и знаю об этом.
Но существует также что-то, что не есмь я - во-первых, будь иначе, само это местоимение единственного числа первого лица не имело бы никакого смысла и никакого шанса быть произнесённым, во-вторых, это нечто отчетливо противостоит моей воле. Тут не играет ни малейшей роли, считаю ли я внешний мир чем-то сущим вне и независимо от себя, «объективной реальностью» или уверен, что он лишь продуктивная симптоматика особенностей функционирования того, что на уровне явлений называется мозгом; здесь стези реализма и солипсизма еще не разошлись, но моя воля уже ограничена невозможностью свободно манипулировать материалом моих видений: «О, как ужасно мое представление!» На самом деле, моя воля ограничена еще раньше, совершенно безотносительно к материалу представлений.
Нам нужно ввести категорию множественности (феномены даны как многое, ибо мир явлений негомогенен, тогда как «я» едино), а затем - категорию порядка, поскольку, как нетрудно заметить, феномены упорядочены. И тут оказывается, что не всякий порядок подчинен воле: тот порядок, который ей a priori подчинен, мы называем пространством (a priori я могу «разрешить узы Кесиль», хотя a posteriori это, пожалуй, выходит за рамки возможного опыта); тот же порядок, который ей неподвластен, мы называем временем.
Таким образом, наша свобода, точнее, сама возможность ее ограничения еще до всякого опыта (материала представлений) уже задает дефиницию и свойства времени, уберегая нас от химер и логических ловушек; путешествия во времени невозможны и, покуда мы не выходим за границы феноменального мира, самодержавное достоинство принципа причинности не может быть поставлено под сомнение. Время, как и воля, логически предшествует причинности; только будучи препарирован временем, закон достаточного основания проявляется в своих формах - временно́й (как каузальность) и «надвременно́й» (как логическое следование, в котором нет места времени). Отсюда же видно, что източники наших ощущений и сами эти ощущения не находятся в каузальной связи (электромагнитное излучение определенной частоты не является причиной цвета, суммарный импульс молекул воздуха не есть причина ощущения тепла или холода и т.д.), они мыслятся как одновременные, но дело не только в этом; сказать, что акустические колебания суть причина музыки - не лучше, чем заявить, что мое отражение в зеркале улыбнулось в ответ на мою улыбку. При желании можно сказать, что соотношение източника ощущения и ощущения как такового определяется некоей третьей формой закона достаточного основания, не сводимой к двум другим.
Тут строгие умы могли бы возразить нам, что, во-первых, электромагнитное излучение является причиной физиологических реакций в мозге, во-вторых, само это излучение может трактоваться как сложное, опосредованное памятью возприятие в стиле епископа Беркли. С первым мы, конечно же, согласимся, отметив, что такая поправка лишь несколько сдвигает границу: ощущение не есть следствие физиологического процесса. Что касается второго, то углубляться в подобную проблематику никак не входило в наши планы и для наших целей вполне достаточно считать электромагнитное излучение чем-то «объективным» (фиксируемым приборами, если угодно).
Коль скоро наш разум беззастенчиво обманывает нас в вопросе свободы, было бы в высшей степени неосмотрительно доверяться ему, задаваясь главными вопросами нашего бытия в мире.
Наука и свобода несовместимы; естественно, возникает желание посмотреть, не может ли что-то из близких и хорошо знакомых нам вещей, не связанных со свободой кровным родством, составить ей компанию.
Это была преамбула.
Примечание.
К собственному удивлению, я столкнулся с таким возражением: спонтанность упраздняет абсолютную однозначную детерминированность. Но идея свободы воли противоречит только такому пониманию принципа причинности - и с его упразднением это противоречие исчезает. Принцип абсолютной детерминированности дискредитирован сам по себе - безотносительно к его соотношению с идеей свободы воли. И, следовательно, более не может считаться аргументом против нее.
Но этот возражение сродни тому, как если бы кто-то стал утверждать, что запрет на передачу сигнала со скоростью, превышающей скорость света, снимается (или, на худой конец, становится проблематичным) как только мы признаем «кошмарное дальнодействие»: волновая функция обеих запутанных частиц коллапсирует одномоментно независимо от расстояния между ними при воздействии на одну из них. Допущение дальнодействия, казалось бы, должно разрушить физику, построенную (в ХХ-м веке) на запрете любого дальнодействия - но ничего подобного не происходит. И точно также, на мой взгляд, спонтанность не разрушает противоречие между свободой и необходимостью.
Принцип близкодействия (точнее, абсолютизм этого принципа) дискредитирован? Безусловно. Меняет это хоть что-то? Нет. Мы будем развивать физику (и, тем более, технику) так, как если бы он оставался незыблемым; при желании наблюдаемое дальнодействие можно назвать явлением «маргинальным».
И точно также, изучая человека и его поведение, если мы хотим оставаться на почве науки, мы всегда будем исходить из отрицания свободы воли и никогда не позволим себе ссылаться на нее как на некое qualitas occulta.
Квантовая спонтанность не производит разрушительной революции в нашем миропонимании (а казалось бы, должна) потому, что принцип причинности не является фундаментальным априорным принципом связи явлений в том смысле, в котором пространство и время являются фундаментальными формами созерцания. Он не навязывается нам с такой же непреодолимой силой, как последние (иначе самих слов «свобода» и «спонтанность» в нашем языке не существовало бы), он даже слабее в этом смысле принципа полной индукции (который Пуанкаре в какой-то момент объявил единственным известным ему синтетическим априорным суждением). Когда неискушенный в философиях разсудок произносит «это вышло случайно», он вовсе не мыслит уходящую в бесконечность цепь причин и следствий и не разсматривает случайность как синоним незнания, коренящуюся в невозможности обозреть эту цепь. Будь это так, Юм никогда не смог бы объявить причинность привычкой.