История усии - 2 том: ионийцы, 1 полутом
Перед тем, что осталось от тех, кого считают первыми философами, останавливаешься в растерянности. Неизвестно, с чем имеешь дело. Все, что есть, это пересказы их суждений и цитаты неведомой степени достоверности, часто противоречащие друг другу. Их тщательно изучали и продолжают изучать, хотя уже Гегель иронизировал, что, мол, «где мы меньше всего знаем, там мы можем быть более всего учеными». Главные и ближайшие свидетели - Платон и Аристотель, и у позднейших многое, по-видимому, восходит к ним же. Что это значит?
Я пытаюсь понять ионийцев, но и Аристотель пытался их понять, и уже ему это должно было быть трудно (250 лет разницы!). Что значит понять? Недостаточно повторить вслед за Фалесом «всё из воды» - надо еще представить себе, как это, по Фалесу, происходит, как такое возможно. В отсутствии достаточных сведений приходится домысливать, что Аристотель и делает. Но в результате «можно показать, что Аристотель был столь поглощен идеологией платонизма и теми новыми понятиями, которые он сам нашел или развил, что для него было невозможно вообразить время, когда мыслящие люди видели философские проблемы не в тех терминах, в которых их видел он. … Он не скрывает, что его метод состоит в установлении “внутреннего смысла” у досократиков». Он лучше них знает «смысл их собственных слов» (H.Cherniss. Aristotle’s Criticism of Presocratic Philosophy. Baltimore, 1935. X, XII).
Итак, в этих пересказах и интерпретациях появляются термины, которыми сами начинатели философии скорее всего не пользовались, а значит, им приписываются и соответствующие понятия. Заинтересовавшая меня ουσία-сущность - в числе таких терминов и понятий; это слово пару раз встречается в поздних свидетельствах об ионийских философах, но ни в одном из фрагментов, которые можно достаточно убедительно приписать Фалесу, Анаксимандру или Анаксимену. Нет в этих фрагментах и других терминов, обозначающих «субстанциальность», таких как «элемент» (στοιχεῖον), «причина» (αἰτία), хотя они и используются в толкованиях. Единственное исключение - «начало» (ἀρχή); говорят, что первым это слово в таком значении употребил Анаксимандр (Фрагмент А9).
В конечном счете, результатом моих попыток как-то подступиться к ионийцам, что-то понять у них и о них стали обращенные к ним вопросы - развернутые в варианты мыслимых ответов. Большей определенности я достичь не смог и пришел к пессимистичному выводу, что для большего мы, скорее всего, не имеем достаточного материала.
Вот эти вопросы.
Вопрос первый. Чем они занимались и ради чего?
Вопрос второй. Откуда, из каких источников они черпали ответы на вопросы, которыми озаботились? Почему доверяли этим источникам?
Оба вопроса - из числа тех, что не оставляют философов доныне.
Вопрос третий. Что они искали в качестве начал - точнее, в качестве того, за чем в понятийной системе Аристотеля закрепился термин «начала» и что сами ионийцы чаще всего обозначали предлогом «из» (εκ, εξ): из чего всё?
Итак, вопрос первый.
Что они делали? Каков был для них смысл их деятельности - я, разумеется, имею в виду их размышления о природе сущего, которыми они и запомнились (φυσικοί, φυσιολόγοι, натурфилософы)?
Есть ответ Аристотеля, сформулированный так, что он равным образом относится ко всем, в том числе, значит, и к моим собеседникам-ионийцам и ко мне самому - с него начинается «Метафизика»: Πάντες ἄνθροποι τοῦ εἰδέναι ὀρέγονται φύσει (Все люди от природы стремятся к знанию). Но ответ ли это? В чем «природа» этого любопытства? Ну, допустим, что оно действительно нам присуще - как щенку желание играть (инстинкт здорового организма). Но как люди мы еще и задумываемся о том, к чему нас влечет природа, и либо находим в занятии какой-то достойный смысл и тогда предаемся ему и его культивируем, либо относимся к нему как к пустому или даже вредному. К примеру, Н.Е.Жуковский, основатель аэродинамики, говорил о шахматах: «Страсть не люблю зря думать». Зря, т.е. без пользы, думать.
Похоже, что польза в привычном смысле слова не была тем, что подвигало этих людей к размышлению. Про Фалеса, которого древние числили среди семи мудрейших, рассказывают, что над ним посмеялась веселая служанка, когда он свалился в яму, глядя на звезды. Мы, правда, можем усмотреть здесь всего лишь невежество девчонки, которая не знала пользы от астрономии… Однако Платон явно видит в этом нечто большее, когда от лица Сократа говорит о тех, кто «доискивается, что же такое человек и что подобает творить или испытывать его природе» и при этом «за нескладность слывет придурковатым» у большинства людей, умеющих ловко устраивать свои дела, но «зато не знающих, как подобает свободному человеку перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть счастливую жизнь богов и людей» (см. Теэтет, 174b6-176a2). О том же, еще прямее, пишет Аристотель в «Никомаховой этике» (VI, 7, 1141b2-8): «Из сказанного ясно, что мудрость (σοφία) есть знание (ἐπιστήμη) и интуиция (νοῦς) наиболее ценных по своей природе вещей. Поэтому Анаксагора, Фалеса и им подобных называют мудрыми (σοφούς), но не умными (φρονίμους), видя, что они игнорируют (ἀγνοοῦντας, букв. не ведают) собственную выгоду, и говорят, что они знают нечто исключительное, изумительное, трудное и божественное, но бесполезное, ибо они ищут не человеческих благ». А Плутарх поясняет: «По всей вероятности, в те времена мудрость одного только Фалеса вышла за границы практических нужд и пошла дальше них в умозрении (θεωρία), а остальные снискали имя “мудрецов” за свою политическую доблесть» (Солон, 3, 8).
Правда, Фалес и два других ионийца на досуге давали военные и государственные советы и придумали разные полезные вещи, а сам Фалес, когда его, как рассказывает Аристотель в «Политике» (1259а3), по причине бедности укоряли в бесполезности философии, посмеялся над критиками и нажил состояние, сыграв на меняющемся спросе на маслины. Но это, особенно последний пример, свидетельствует как раз о том, что «фюсиологи», располагая способностями, которые могли обратить на практическую пользу, предпочитали-таки заниматься вещами по видимости бесполезными. Так что в этом Платон, Аристотель и другие, видимо, правы. Но что они противополагают практическому уму не-философов?
Платон ясно говорит о познании человека и того, что ему «подобает творить и испытывать» (ποιεῖν ἢ πάσχειν), т.е. о познании блага, путей совершенствования, можно даже сказать о «практическом разуме» в кантовском смысле. То, что для Сократа и самого Платона это было главной целью и предметом размышления, несомненно. Среди современников ионийцев знание о путях совершенствования человека было предметом заботы Пифагора, о котором поговорим отдельно. От ионийцев сохранились высказывания, наставляющие в жизненной мудрости, но не в этом дело их жизни. Как говорил в одной из своих речей ритор IV в. по Р.Х. Фемистий (Речь 26, 317а): «До Фалеса Милетского ходили по устам немногие изречения самого Фалеса и других мудрецов, коими и поныне исписаны стены и писчие дощечки, изречения полезные и содержащие изрядный смысл, даже максимум смысла, выразимого в двух словах [имеется в виду, скажем, знаменитое «Знай себя»], но все же бездоказательные, похожие на приказ и назидающие лишь в малой толике добродетели. Фалес же впоследствии, уже под старость, впервые занялся природой, воззрел на звезды и публично предрек всем милетцам, что будет ночь среди дня…». В занятиях звездами еще можно видеть пользу и практическую (затмения, календарь), и, допустим, «жизнестроительную» (предсказания судьбы), но как поможет быть мудрым и добродетельным знание того, что «все из воды»? Можно ли связать с этим то, что Фалес считал душу бессмертной (А2 - словарь Суды) или «вечнодвижущейся» (А22а - «Мнения философов»), или что он не видел разницы между жизнью и смертью («А почему тогда не умираешь?» - «Именно потому что нет разницы», А1 - Диоген Лаэртский)?
Возможно, на этот вопрос не ответишь, не вникнув в то, что понимали Фалес под «водой», Анаксимен под «воздухом», а Анаксимандр под «апейроном», так что пока оставим вопрос открытым.
Вопрос второй: откуда сведения?
Вообще-то, в ту пору знание получалось в основном из традиции - своей (древние космогонии) или чужой (египетской, халдейской, иранской). На предмет связи ионийской мысли с мифологией есть две по видимости противоположных позиции - и обе подкрепляются свидетельствами Платона и Аристотеля.
Как пишет в недавно изданной и по-русски знаменитой книге Р.Онианс, «философы - не корни, а уцелевшие ветви некогда мощного дерева. Ствол, породивший эти ветви, таится во тьме веков - это мышление всего народа, та система верований, посредством которой люди этого племени на протяжении многих поколений объясняли жизнь человека и устройство мира» (На коленях богов. М., 1999, с. 28). Платон и сам, философствуя на космологические темы, не отделяет себя от традиционной мифологии и охотно пользуется ее языком мифа («Тимей»). Аристотель значительно больший «позитивист» и о мифах говорил с иронией, но допускал связь Фалеса с «первыми богословами, жившими в глубочайшей древности» и «изобразившими праотцами всего возникшего (τῆς γενέσεως πατέρας) Океан и Тефиду». Логику древних Аристотель изложил так: «боги клянутся водой или, как они сами (поэты) ее называли, Стиксом: старейшее чтимо всего более, а чтимое всего более - это то, чем клянутся» (Метафизика, 983 b27-33). О том, что еще на сей счет говорили поэты, огромный материал у Онианса, но об этом чуть позже.
В то же время, пересказывая «первых философов» на языке своих понятий, как своих предшественников, мысливших о началах, элементах и первопричинах, Аристотель отрывает их от традиции. И именно эта точка зрения утвердилась: философия (как и наука) начинается тогда, когда исследовательская мысль становится независимой от религиозной традиции. Для тех, кто под мышлением понимает только мышление в науке - и в философии, стремящейся стать «строгой наукой» (а вполне можно сказать, что это стремление появилось уже у Аристотеля), «мифологического мышления… никогда не существовало и существовать не может, ибо миф продуцируется не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией, основанной на фактах человеческого опыта» (Л.Я.Жмудь. Наука, философия и религия в раннем пифагореизме. СПб, 1994). И, скажем, космогоническое фантазирование «есть нечто противоположное науке, и может продолжаться бесконечно; поэтому нам нечего делать с творцами космогоний в нашем исследовании [ранних греческих философов], разве что в той мере, в какой можно показать, что они как-то повлияли на ход более трезвых исследований. … Только тогда, когда были разрушены традиционный взгляд на мир и привычные правила жизни, у греков возникли потребности, удовлетворить которые пытаются философии природы» (J.Burnet. Early Greek Philosophy. 3 ed. 1920). Бернет допускает возможность влияния мифологии на философскую работу первопроходцев, но к сути этой работы миф для него отношения не имеет.
Но если знание начала - того, что всё из воды, воздуха или апейрона - получено не от предков (а ими от богов, как откровение), - то каким образом? Поясняя логику Фалеса, Аристотель указывает на влажность пищи (в сухомятку в рот не лезет) и спермы - это видно из простого наблюдения, как и зависимость жизни от дыхания, но чтобы понять, как мысль двигалась дальше и почему в одном случае так, а в другом иначе, чего-то не хватает.
Рефлексия различных способов познания и соответствующие понятия (θεωρία, αἴσθησις и др.) появляются, кажется, позже; сами действия - наблюдения природы, умозрения и т.д., разумеется, были, но выявлять их приходится из ткани высказываемой мысли…
Т.е. главная тяжесть опять-таки ложится на третий "вопрос к ионийцам".
Я пытаюсь понять ионийцев, но и Аристотель пытался их понять, и уже ему это должно было быть трудно (250 лет разницы!). Что значит понять? Недостаточно повторить вслед за Фалесом «всё из воды» - надо еще представить себе, как это, по Фалесу, происходит, как такое возможно. В отсутствии достаточных сведений приходится домысливать, что Аристотель и делает. Но в результате «можно показать, что Аристотель был столь поглощен идеологией платонизма и теми новыми понятиями, которые он сам нашел или развил, что для него было невозможно вообразить время, когда мыслящие люди видели философские проблемы не в тех терминах, в которых их видел он. … Он не скрывает, что его метод состоит в установлении “внутреннего смысла” у досократиков». Он лучше них знает «смысл их собственных слов» (H.Cherniss. Aristotle’s Criticism of Presocratic Philosophy. Baltimore, 1935. X, XII).
Итак, в этих пересказах и интерпретациях появляются термины, которыми сами начинатели философии скорее всего не пользовались, а значит, им приписываются и соответствующие понятия. Заинтересовавшая меня ουσία-сущность - в числе таких терминов и понятий; это слово пару раз встречается в поздних свидетельствах об ионийских философах, но ни в одном из фрагментов, которые можно достаточно убедительно приписать Фалесу, Анаксимандру или Анаксимену. Нет в этих фрагментах и других терминов, обозначающих «субстанциальность», таких как «элемент» (στοιχεῖον), «причина» (αἰτία), хотя они и используются в толкованиях. Единственное исключение - «начало» (ἀρχή); говорят, что первым это слово в таком значении употребил Анаксимандр (Фрагмент А9).
В конечном счете, результатом моих попыток как-то подступиться к ионийцам, что-то понять у них и о них стали обращенные к ним вопросы - развернутые в варианты мыслимых ответов. Большей определенности я достичь не смог и пришел к пессимистичному выводу, что для большего мы, скорее всего, не имеем достаточного материала.
Вот эти вопросы.
Вопрос первый. Чем они занимались и ради чего?
Вопрос второй. Откуда, из каких источников они черпали ответы на вопросы, которыми озаботились? Почему доверяли этим источникам?
Оба вопроса - из числа тех, что не оставляют философов доныне.
Вопрос третий. Что они искали в качестве начал - точнее, в качестве того, за чем в понятийной системе Аристотеля закрепился термин «начала» и что сами ионийцы чаще всего обозначали предлогом «из» (εκ, εξ): из чего всё?
Итак, вопрос первый.
Что они делали? Каков был для них смысл их деятельности - я, разумеется, имею в виду их размышления о природе сущего, которыми они и запомнились (φυσικοί, φυσιολόγοι, натурфилософы)?
Есть ответ Аристотеля, сформулированный так, что он равным образом относится ко всем, в том числе, значит, и к моим собеседникам-ионийцам и ко мне самому - с него начинается «Метафизика»: Πάντες ἄνθροποι τοῦ εἰδέναι ὀρέγονται φύσει (Все люди от природы стремятся к знанию). Но ответ ли это? В чем «природа» этого любопытства? Ну, допустим, что оно действительно нам присуще - как щенку желание играть (инстинкт здорового организма). Но как люди мы еще и задумываемся о том, к чему нас влечет природа, и либо находим в занятии какой-то достойный смысл и тогда предаемся ему и его культивируем, либо относимся к нему как к пустому или даже вредному. К примеру, Н.Е.Жуковский, основатель аэродинамики, говорил о шахматах: «Страсть не люблю зря думать». Зря, т.е. без пользы, думать.
Похоже, что польза в привычном смысле слова не была тем, что подвигало этих людей к размышлению. Про Фалеса, которого древние числили среди семи мудрейших, рассказывают, что над ним посмеялась веселая служанка, когда он свалился в яму, глядя на звезды. Мы, правда, можем усмотреть здесь всего лишь невежество девчонки, которая не знала пользы от астрономии… Однако Платон явно видит в этом нечто большее, когда от лица Сократа говорит о тех, кто «доискивается, что же такое человек и что подобает творить или испытывать его природе» и при этом «за нескладность слывет придурковатым» у большинства людей, умеющих ловко устраивать свои дела, но «зато не знающих, как подобает свободному человеку перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть счастливую жизнь богов и людей» (см. Теэтет, 174b6-176a2). О том же, еще прямее, пишет Аристотель в «Никомаховой этике» (VI, 7, 1141b2-8): «Из сказанного ясно, что мудрость (σοφία) есть знание (ἐπιστήμη) и интуиция (νοῦς) наиболее ценных по своей природе вещей. Поэтому Анаксагора, Фалеса и им подобных называют мудрыми (σοφούς), но не умными (φρονίμους), видя, что они игнорируют (ἀγνοοῦντας, букв. не ведают) собственную выгоду, и говорят, что они знают нечто исключительное, изумительное, трудное и божественное, но бесполезное, ибо они ищут не человеческих благ». А Плутарх поясняет: «По всей вероятности, в те времена мудрость одного только Фалеса вышла за границы практических нужд и пошла дальше них в умозрении (θεωρία), а остальные снискали имя “мудрецов” за свою политическую доблесть» (Солон, 3, 8).
Правда, Фалес и два других ионийца на досуге давали военные и государственные советы и придумали разные полезные вещи, а сам Фалес, когда его, как рассказывает Аристотель в «Политике» (1259а3), по причине бедности укоряли в бесполезности философии, посмеялся над критиками и нажил состояние, сыграв на меняющемся спросе на маслины. Но это, особенно последний пример, свидетельствует как раз о том, что «фюсиологи», располагая способностями, которые могли обратить на практическую пользу, предпочитали-таки заниматься вещами по видимости бесполезными. Так что в этом Платон, Аристотель и другие, видимо, правы. Но что они противополагают практическому уму не-философов?
Платон ясно говорит о познании человека и того, что ему «подобает творить и испытывать» (ποιεῖν ἢ πάσχειν), т.е. о познании блага, путей совершенствования, можно даже сказать о «практическом разуме» в кантовском смысле. То, что для Сократа и самого Платона это было главной целью и предметом размышления, несомненно. Среди современников ионийцев знание о путях совершенствования человека было предметом заботы Пифагора, о котором поговорим отдельно. От ионийцев сохранились высказывания, наставляющие в жизненной мудрости, но не в этом дело их жизни. Как говорил в одной из своих речей ритор IV в. по Р.Х. Фемистий (Речь 26, 317а): «До Фалеса Милетского ходили по устам немногие изречения самого Фалеса и других мудрецов, коими и поныне исписаны стены и писчие дощечки, изречения полезные и содержащие изрядный смысл, даже максимум смысла, выразимого в двух словах [имеется в виду, скажем, знаменитое «Знай себя»], но все же бездоказательные, похожие на приказ и назидающие лишь в малой толике добродетели. Фалес же впоследствии, уже под старость, впервые занялся природой, воззрел на звезды и публично предрек всем милетцам, что будет ночь среди дня…». В занятиях звездами еще можно видеть пользу и практическую (затмения, календарь), и, допустим, «жизнестроительную» (предсказания судьбы), но как поможет быть мудрым и добродетельным знание того, что «все из воды»? Можно ли связать с этим то, что Фалес считал душу бессмертной (А2 - словарь Суды) или «вечнодвижущейся» (А22а - «Мнения философов»), или что он не видел разницы между жизнью и смертью («А почему тогда не умираешь?» - «Именно потому что нет разницы», А1 - Диоген Лаэртский)?
Возможно, на этот вопрос не ответишь, не вникнув в то, что понимали Фалес под «водой», Анаксимен под «воздухом», а Анаксимандр под «апейроном», так что пока оставим вопрос открытым.
Вопрос второй: откуда сведения?
Вообще-то, в ту пору знание получалось в основном из традиции - своей (древние космогонии) или чужой (египетской, халдейской, иранской). На предмет связи ионийской мысли с мифологией есть две по видимости противоположных позиции - и обе подкрепляются свидетельствами Платона и Аристотеля.
Как пишет в недавно изданной и по-русски знаменитой книге Р.Онианс, «философы - не корни, а уцелевшие ветви некогда мощного дерева. Ствол, породивший эти ветви, таится во тьме веков - это мышление всего народа, та система верований, посредством которой люди этого племени на протяжении многих поколений объясняли жизнь человека и устройство мира» (На коленях богов. М., 1999, с. 28). Платон и сам, философствуя на космологические темы, не отделяет себя от традиционной мифологии и охотно пользуется ее языком мифа («Тимей»). Аристотель значительно больший «позитивист» и о мифах говорил с иронией, но допускал связь Фалеса с «первыми богословами, жившими в глубочайшей древности» и «изобразившими праотцами всего возникшего (τῆς γενέσεως πατέρας) Океан и Тефиду». Логику древних Аристотель изложил так: «боги клянутся водой или, как они сами (поэты) ее называли, Стиксом: старейшее чтимо всего более, а чтимое всего более - это то, чем клянутся» (Метафизика, 983 b27-33). О том, что еще на сей счет говорили поэты, огромный материал у Онианса, но об этом чуть позже.
В то же время, пересказывая «первых философов» на языке своих понятий, как своих предшественников, мысливших о началах, элементах и первопричинах, Аристотель отрывает их от традиции. И именно эта точка зрения утвердилась: философия (как и наука) начинается тогда, когда исследовательская мысль становится независимой от религиозной традиции. Для тех, кто под мышлением понимает только мышление в науке - и в философии, стремящейся стать «строгой наукой» (а вполне можно сказать, что это стремление появилось уже у Аристотеля), «мифологического мышления… никогда не существовало и существовать не может, ибо миф продуцируется не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией, основанной на фактах человеческого опыта» (Л.Я.Жмудь. Наука, философия и религия в раннем пифагореизме. СПб, 1994). И, скажем, космогоническое фантазирование «есть нечто противоположное науке, и может продолжаться бесконечно; поэтому нам нечего делать с творцами космогоний в нашем исследовании [ранних греческих философов], разве что в той мере, в какой можно показать, что они как-то повлияли на ход более трезвых исследований. … Только тогда, когда были разрушены традиционный взгляд на мир и привычные правила жизни, у греков возникли потребности, удовлетворить которые пытаются философии природы» (J.Burnet. Early Greek Philosophy. 3 ed. 1920). Бернет допускает возможность влияния мифологии на философскую работу первопроходцев, но к сути этой работы миф для него отношения не имеет.
Но если знание начала - того, что всё из воды, воздуха или апейрона - получено не от предков (а ими от богов, как откровение), - то каким образом? Поясняя логику Фалеса, Аристотель указывает на влажность пищи (в сухомятку в рот не лезет) и спермы - это видно из простого наблюдения, как и зависимость жизни от дыхания, но чтобы понять, как мысль двигалась дальше и почему в одном случае так, а в другом иначе, чего-то не хватает.
Рефлексия различных способов познания и соответствующие понятия (θεωρία, αἴσθησις и др.) появляются, кажется, позже; сами действия - наблюдения природы, умозрения и т.д., разумеется, были, но выявлять их приходится из ткани высказываемой мысли…
Т.е. главная тяжесть опять-таки ложится на третий "вопрос к ионийцам".