ОТЕЦ 40: 1940-41 (1)
Тут такая ситуация. Вот кончилась, как я писал уже, тетрадка. Я к этому моменту более-менее разложил по годам многолетние отцрвские записи - он, впрочем, и сам уже явно наводил порядок: записи за военные и первые послевоенные годы (в записных книжках) разложены по картонным футлярам, люди старших поколений их вспомнят, в которые тома подписных изданий вкладывались; и надписи карандашом: 1942, 1943 и т.д. Но осталась пачка листков - хочется назвать их перфокартами, но я не уверен - длинненькие такие с рядами цифр на них с одной стороны. А другая - пустая, на ней папа и писал. Они не датированы, но некоторые из них совпадают с теми, что я уже напечатал, датированными 1939-40 гг., а другие по содержанию явно относятся ко времени после 22 июня 1941...
В общем, я решил печатать их пока в произвольном порядке.
Вчера я подумала: а вдруг всё это сон. Проснусь я завтра… войны нет и в помине
(Борис со мной) [Чьи слова и что за Борис - непонятно]
Центр. сквер под огородом. «Берегите огород. Картофель для Красной армии».
Желябов считал, что 3-х недель достаточно, чтобы перенести любое личное несчастье.
Разлука. Мелкая накипь, притупляющая остроту чувств исчезает.
Разбудили и говорят: «Вставай, матка, буди ребят, дом поджигать будем. Я близнецов-новорожденных на руки. Рядом старшая.
Они веники в ведро с керосином и подожгли.
Вышли мы из избы. Старшая тоже на спину влезла. Оступилась я, и все четверо в занесенный снегом овраг, по горло. Рядом дом собственный горит. У колодца остальые собрались. Увидели нас. Бегут на помощь. Мороз. Всё, окоченеем. Но только когда ушли немцы, решились пойти греться к собственным избам.
У головешек собственного дома обсушила я своих ребят и сидели мы у них, пока не подошли наши.
Речной трамвай. На коленях инкубаторный цыпленок, купленный на выставке за 2 р.
«Живем мы на 4-м этаже. Вот везу его в Парк Культуры, пусть по травке побегает».
Изредка вынимает из коробочки: «Пусть воздухом подыхает».
Мне говорят «Ложись на полатях», а я не знаю, куда ложиться. Слово знакомое, а где они, полати - не знаю.
Ночь для слепого лучше, т.к. она зрячего приближает к нему, лишая того преимуществ зрения.
Привычка к лишениям делает человека более холодным к чужим страданиям («Он тоже сможет перенести эти страдания, как переношу их я»).
Хорошо, что сегодня (на небе) луна, и хорошо, что она взялась (кто ее уговорил? а я б ее заставил) провожать нас до города. А когда мы вошли в город, она забежала вперед и мы шли домой по совсем светлым улицам.
Утром, с заспанками в глазах, она ему нравилась больше, чем собравшаяся в гости или в театр. Еще больше она нравилась ему после купания, в простой косынке, в сарафане, босая. Свежая и простая, как на карточке, подаренной ему в школе.
«Нету хлебушка, Таня».
«А я и не прошу хлебушка, ты мне корочку дай!».
Лежит голенький в жарко натопленной сибирской комнате.
Разве такую луну удержишь долго на небе, светлым колобком она прокатилась по небу, юркнула за какую-то тучку и нет ее. На нынешнем языке: луна дезертировала с осветительного фронта.
Кровлю ценишь в дождь, черный хлеб в голод, колодезную воду в жару.
(И наше время подойдет).
Когда дочери дали печенье, она сказала: мыло.
Письма Нефедова можно дополнить сахаровским «У нас сладкого не дают».
Нам зубы чистить не с чего. Они у нас не мараются: счищать нечего.
В общем, я решил печатать их пока в произвольном порядке.
Вчера я подумала: а вдруг всё это сон. Проснусь я завтра… войны нет и в помине
(Борис со мной) [Чьи слова и что за Борис - непонятно]
Центр. сквер под огородом. «Берегите огород. Картофель для Красной армии».
Желябов считал, что 3-х недель достаточно, чтобы перенести любое личное несчастье.
Разлука. Мелкая накипь, притупляющая остроту чувств исчезает.
Разбудили и говорят: «Вставай, матка, буди ребят, дом поджигать будем. Я близнецов-новорожденных на руки. Рядом старшая.
Они веники в ведро с керосином и подожгли.
Вышли мы из избы. Старшая тоже на спину влезла. Оступилась я, и все четверо в занесенный снегом овраг, по горло. Рядом дом собственный горит. У колодца остальые собрались. Увидели нас. Бегут на помощь. Мороз. Всё, окоченеем. Но только когда ушли немцы, решились пойти греться к собственным избам.
У головешек собственного дома обсушила я своих ребят и сидели мы у них, пока не подошли наши.
Речной трамвай. На коленях инкубаторный цыпленок, купленный на выставке за 2 р.
«Живем мы на 4-м этаже. Вот везу его в Парк Культуры, пусть по травке побегает».
Изредка вынимает из коробочки: «Пусть воздухом подыхает».
Мне говорят «Ложись на полатях», а я не знаю, куда ложиться. Слово знакомое, а где они, полати - не знаю.
Ночь для слепого лучше, т.к. она зрячего приближает к нему, лишая того преимуществ зрения.
Привычка к лишениям делает человека более холодным к чужим страданиям («Он тоже сможет перенести эти страдания, как переношу их я»).
Хорошо, что сегодня (на небе) луна, и хорошо, что она взялась (кто ее уговорил? а я б ее заставил) провожать нас до города. А когда мы вошли в город, она забежала вперед и мы шли домой по совсем светлым улицам.
Утром, с заспанками в глазах, она ему нравилась больше, чем собравшаяся в гости или в театр. Еще больше она нравилась ему после купания, в простой косынке, в сарафане, босая. Свежая и простая, как на карточке, подаренной ему в школе.
«Нету хлебушка, Таня».
«А я и не прошу хлебушка, ты мне корочку дай!».
Лежит голенький в жарко натопленной сибирской комнате.
Разве такую луну удержишь долго на небе, светлым колобком она прокатилась по небу, юркнула за какую-то тучку и нет ее. На нынешнем языке: луна дезертировала с осветительного фронта.
Кровлю ценишь в дождь, черный хлеб в голод, колодезную воду в жару.
(И наше время подойдет).
Когда дочери дали печенье, она сказала: мыло.
Письма Нефедова можно дополнить сахаровским «У нас сладкого не дают».
Нам зубы чистить не с чего. Они у нас не мараются: счищать нечего.