Русский роман. Попытка прочтения после прочтения
Это неправильное название. Нарочито неправильное. Ничего русского, такого чтобы мог ожидать русский, в "Русском романе" Меира Шалева нет. Если бы свой роман так назвал француз, наверняка, мы бы обнаружили там Андрэ и Светлану, причем Светлана через двести странниц непременно вернулась бы в Саратов, а Андрэ всю оставшуюся жизнь терзал бы вопрос о загадочной русской душе вперемежку с двумя куплетами из "Катюши".
Израильтянин Меир Шалев назвал русским "Русский роман" не для русских. Это - инсайдовский продукт для страны, где все пронизано этническими слоями и перегородками, играющими здесь роль культурных кодов и социальных адаптаций. Здесь всегда жадность - иранская (даже "персидская"!), наглость - мароканская, глупость - иракская, жена - польская, а приправа - йеменская.
Здесь всегда этническое выше национального, национальное выше государственного, государственное выше личного, а личное - выше всего остального на свете. Здесь всегда государство - говно и всегда есть страна, которой больше нет нигде. За эту страну бегут умирать, пугаясь, что говенное государство умрет раньше.
Государство Меира Шалева пришло из России. Приплыло на кораблях из Одессы и Стамбула, тряслось на ослах и верблюдах в Сирийской пустыне, тащилось на голодных ногах из Яффы в Иерусалим. Правда, собственно России там почти и не было. Были Могилев и Киев, Орша и немного Прибалтики, редко Петербург, часто Польша. Но зачем Меиру Шалеву вникать в географические тонкости мира, который умер к моменту его рождения в 1948 году?
Спросите сегодняшнего израильтянина и он вам скажет, что Баку, Самарканд, Рига и Кишинев - это... оставь... а разве?... Что, точно не Россия? Вот Меир Шалев и отправляет "Русский роман" своему сегодняшнему израильскому современнику, который вытягивает Россию из всего, что по модуляции похоже на суффикс "-чик" и твердую "о" в мягком местном "нет".
Если бы Меиром Шалевым был я, то непременно назвал бы его (свой?) роман - "Песней цикад", ибо сказано Меиром (мной?): "Настоящая песня этой земли - упрямый крик, без нот и мелодии, без конца и начала, одна лишь вызывающая и торжествующая декларация существования : "Вот она, я!"
Меир Шалев говорит о цикадах. А я читаю о стране.
... Несколько молодых евреев, незадолго до Первой мировой войны, приходят в страну. Кто-то бежит от погромов, кто-то от богатства , кто-то от еврейства, кто-то от капитализма, а кто-то бежит к мозговой горячке того времени, название которой социализм. И все бегут в страну. Нет, не так. И все бегут в Страну. И все - из России.
Так начинался роман России со Страной. Русский роман.
Сюжет, увы, не нов. Люди испокон веков бегут от горя в горе, чтобы стать счастливыми. Причем сам факт финишного горя называют началом счастья.
... Болота Хадеры, которые еще шевелятся маленькими детьми, скончавшимися от малярии. Тотальная смерть. Поголовная . Правда, не русская. Это артефакты прежнего романа Страны. Ее германского флирта.
...Голод Шломи Левина. Голод нечеловеческий. Лагерный. Животный. И жалкая работа в грязной Петах-Тикве....
... Первые артели. Сухая земля. Мотыги. Еврейские книжные ладошки, лопающиеся русскими мозолями.
... Учитель Пинес, открывающий эту землю для биологического микроскопа.
...Эвкалипты, высасывающие болота с умершими немецкими младенцами.
Ну и любовь, конечно. Такая массивная, хлюпающая любовь с небритыми подмышками, потными спинами и с солью на ягодицах. Совершенно, не русская любовь. И уж точно, не еврейская.
Израильская.
Новая.
И опять мотыги, арабы, смерти и надежды.
Вторая еврейская алия. Еще до Сараево. Еще до идиша в Кремле. Попытка вбить Толстого и Короленко в пяти минутах от арабского Яффо. Наивная попытка создать государство для себя. 90 процентов пионеров второй алии вскоре покинули страну. Потому что, предпочли жить в государствах для всех.
... Я думаю, что в этом постоянном бегстве отсюда и постоянном бегстве сюда - одна из многочисленных загадок, которую мы разгадываем до сих пор. Евреи едут сюда, чтобы перестать быть евреями вовне, но перестают быть евреями изнутри. Еще сто лет назад, Страна отторгла их, этих русских Хаимов и Ривок, а мы - теперешние - упрямо продолжаем попытки вбить себя в нее через коров, молотилок и поливалок.
Десяти процентам это удается. И тогда случается "русский роман". И кота называют Булгаковым. И с Мичуриным спорят в апельсиновых садах. И Пушкина читают перед смертью. И самовар. И березки... И снег детских местечек. У остальных, увы - не складывается.
Вы часто встречали в России котов, которых зовут Булгаков? Я- нет. Неужели Шалев мне подсказал, что русский еврей - это больше, чем русский? И меньше, чем еврей? Или это я просто вспомнил?...
Десять процентов вбивается. Всего лишь десять. Впрочем , немало для начала.
И вдруг!...
"НЕТ такого существа, как гомо сапиенс исраэли", - говорит Меир Шалев. И я вслед за ним повторяю: "Нет такого существа, как израильтянин разумный". И снова: "Нет такого существа, как израильтянин разумный?"
Зачем же тогда мы ехали сюда? И почему эти слова не встречают каждого зашедшего в отделение Сохнута?
Зачем же тогда мы ехали?! - взрывает меня волна раздражения.
Чтобы родиться заново, как думали они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? Чтобы забыть родителей и плакать о них всю оставшуюся жизнь, как плакали они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? Чтобы забыть любимых и получать от них письма через розовых пеликанов, как думали, что получают они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? А если пеликаны не прилетают, то подняться к солнцу и улететь к ним в Россию, как не улетели они, пришедшие сюда за 100 лет до нас?
Вы уже поняли, что эта риторика - исключительно во имя текста Меира Шалева. Ведь евреи тоже умирают только один раз. И это их роднит с гоями. И перед смертью, еврей понимает, что родить мечту заново нельзя. Даже здесь. В Стране обетованной мечты.
... А пока трое и одна все еще бредут от Петах-Тиквы до Хадеры, все еще ищут Долину и вот-вот осядут на земле, чтобы вместе попробовать выжить. Трое договорятся забыть, что они мужчины, потому что она - одна. А когда в той, новой жизни, у них родиться первенец, то он будет светиться, как ночная Луна. Уставшие пионеры родили младенца, а Меир Шалев увидел новорожденного старика. Может быть, он увидел себя - заблудившегося в собственных противоречиях левого талантливого мыслителя?
"Прокладывая первые борозды, выжигая сорняки, осушая болота и вырубая леса, мы одновременно сеяли семена своего поражения".
Почему, поражения? - подумал я.
О, господи! Да просто потому, что, эта страна не нуждается в молоке и меде! И не спорьте со мной! Я готов вам сказать еще раз - эта страна не нуждается в молоке и меде! Просто вам, как и мне, без молока и меда не прожить. Помните? " Настоящая песня этой земли - упрямый крик, без нот и мелодии, без конца и начала, одна лишь вызывающая и торжествующая декларация существования : "Вот она, я!"
Простая жизнь. Жизнь цикады. Ничтожного насекомого, поющего свои песни просто так.. Не для секса и не для пропитания. Для красоты. Для счастья. Для любви. Вот что надо этой стране.
Но мы так не хотим. Нам от этой страны надо не красота, счастье и любовь, а молоко и мед. А страна желает быть обетованной лишь ментально. Трансцендентально.
Через пятьдесят лет, внук одного из пионеров и главный герой "Русского романа" Барух Миркин, хоронит своего дедушку не на кладбище, а в центре собственного сада. Прямо возле дома. Так хотел дедушка.
Еще через несколько лет Барух Миркин становится миллионером. Тысячи умирающих евреев из богатой Америки желают быть похоронеными в Стране, в земле одного из первых киббуцев, рядом с пионерами Второй алии. Рядом с вбитыми десятью процентами.
Они выкупают места, платят огромные деньги, после смерти их тела морем доставляют в Страну и оставляют здесь навсегда. Они вернулись. Потерянные девяносто процентов. Еврейский метафизический круговорот.
Молоко и мед киббуца становится ненужным. Кладбище приносит доход на порядок выше. Последняя, в истинном значении этого слова, алия становится для этой земли выгоднее каторжного труда на этой земле. Еврейская смерть доходнее еврейской жизни.
Какой же он грустный, мой Меир Шалев....
Наверное, об этой фантомной боли ему рассказал дальний еврей из Флориды, с вечно больным Израилем в сердце, во имя которого он ни разу не поднял мотыгу.
Фантастическая книга... Как еще один апокриф. Медленный текст. Русский язык, обтесанный ивритом - шершавый, лаконичный, монотонно-величественный. Это гениальный, с моей точки зрения, перевод Рафаила Нудельмана и Аллы Фурман, лишивший русский язык его привычных и милых прилагательных и привнеся в него математику ивритского алгоритма.
Фантастическая книга... Здесь дедушки разрывают пасть гиенам, бабушки пьют мед на могилах дедушек, здесь на плечах носят быков и скрывают свои лица под непроницаемыми масками... Здесь лошади разговаривают и читают газеты. Здесь спокойно держат в руках обжигающие жаром чашки и наливают стакан водки индюку. Знаете для чего? Чтобы он заснул, когда будет высиживать куринные яйца? Почему индюк? Потому что он в несколько раз крупнее курицы и может покрыть гораздо больше яиц, чем мелкая несушка. Зачем его усыплять? Чтобы он беспокойно не трепыхался и не давил бы куринные яйца. Еврейская смекалка в латиноамериканской эстетике.
Меир Шалев заканчивает роман тем же, чем и начал.
- Я трахнул внучку Либерзона - открываю я первую страницу.
- Я трахнул канторскую дочку - закрываю я книгу.
(Снова отдадим должное переводчикам. В иврите, как известно, нет табуированных слов и, наверное, Меир Шалев имел в виду все-таки не "трахнуть".)
Ури, трахнувший и внучку, и дочку, плодовит по самое нехочу. Все свое свободное время он проводит на вершине водонапорной башни, где предлагает плотские уроки многочисленным желающим. Увы, канторская дочка оказыватся его роковым рубежом. Безбожный киббуцник влюбляется в дочку ортодоксального раввина, приехавшего в гости к колхозникам для служебного отправления культа и по-глупости привезшего с собой свою Нехаму.
Ури, не знающий что такое Судный день, сходит с ума от женщины, не знающей что такое радио.
Он трахнул ее. Раввин забирает дочь и бежит из киббуца. Ури перестает есть. Он умирает от любви.
Через два месяца, когда он потерял 27 килограммов веса и большую часть волос на лобке, Нехаму доставляют обратно в киббуц.
"Она беременна" - говорят ему печальные родственники Нехамы и уводят Ури с собой.
Потом они возвращаются в киббуц и рожают детей. Много детей.
Как вам кажется, это проигрыш тех, кто бежал из Орши и Киева и хоронил своих покойников в гробах? Или это закономерный итог ошибок, совершенных покойниками? Не знаю…
Между обетованностью и оБЫТованностью носятся герои этой Страны со времен оных. Ури и Нехама - две кометы еврейского космоса. Обетованность и Быт. Святость и киббуцная социалистическая столовка. Две вечные иллюзии. Почти Шагал.
Или все-таки Шалев? Ну, конечно Шалев. Ведь это он позволил Быту трахнуть Святость.
"Здесь нельзя бросить камень камень, чтобы не попасть в святое место или безумца. Земля Израиля выдыхает пары безумия и все ее обитатели, от мала до велика, все ее племена и народы, им заражены"…
Я живу здесь уже 13 лет. И хотел бы прожить, как минимум, столько же. И я так и не понял, что же родилось здесь в результате столетней давности русского романа - страна или мечта? Все главные старики Шалева умирают обычными смертями стариков. Несмотря на то, что в молодости сотворили Чудо.
Значит, чудо и мечта молодости не компенсирует смерть и разочарование старости? Впрочем, даже древняя великая Книга это только подтверждает - разве Соломон в старости не перестал быть царем, оставшись им?
Израильскую современную литературу никто не называет великой. Здесь невозможно построить железную дорогу между Москвой и Петербургом и заставить несчастную женщину метаться между любовью и жизнью. Здесь нет Садово-Триумфальной улицы и Сенной площади. Никогда здесь не появится и Царское Село.
Здесь масштаб величия может развиваться только по вертикали. Или вверх - в небо. Или вниз - в землю. В землю... Черт, как все-таки жалок этот русский язык! Ведь на иврите я сказал, что величие здесь идет в Страну. А по-русски это никто не понял.
Право же, хотя бы только для ивритского кодирования русского языка Меиру Шалеву стоило написать свой "Русский роман". Ну и еще, разумеется, для величия Страны. Величия вниз. В землю.
Кажется мне, что эта земля никогда не возвеличится Страной. Зато страна всегда будет велика Землею.
Израильтянин Меир Шалев назвал русским "Русский роман" не для русских. Это - инсайдовский продукт для страны, где все пронизано этническими слоями и перегородками, играющими здесь роль культурных кодов и социальных адаптаций. Здесь всегда жадность - иранская (даже "персидская"!), наглость - мароканская, глупость - иракская, жена - польская, а приправа - йеменская.
Здесь всегда этническое выше национального, национальное выше государственного, государственное выше личного, а личное - выше всего остального на свете. Здесь всегда государство - говно и всегда есть страна, которой больше нет нигде. За эту страну бегут умирать, пугаясь, что говенное государство умрет раньше.
Государство Меира Шалева пришло из России. Приплыло на кораблях из Одессы и Стамбула, тряслось на ослах и верблюдах в Сирийской пустыне, тащилось на голодных ногах из Яффы в Иерусалим. Правда, собственно России там почти и не было. Были Могилев и Киев, Орша и немного Прибалтики, редко Петербург, часто Польша. Но зачем Меиру Шалеву вникать в географические тонкости мира, который умер к моменту его рождения в 1948 году?
Спросите сегодняшнего израильтянина и он вам скажет, что Баку, Самарканд, Рига и Кишинев - это... оставь... а разве?... Что, точно не Россия? Вот Меир Шалев и отправляет "Русский роман" своему сегодняшнему израильскому современнику, который вытягивает Россию из всего, что по модуляции похоже на суффикс "-чик" и твердую "о" в мягком местном "нет".
Если бы Меиром Шалевым был я, то непременно назвал бы его (свой?) роман - "Песней цикад", ибо сказано Меиром (мной?): "Настоящая песня этой земли - упрямый крик, без нот и мелодии, без конца и начала, одна лишь вызывающая и торжествующая декларация существования : "Вот она, я!"
Меир Шалев говорит о цикадах. А я читаю о стране.
... Несколько молодых евреев, незадолго до Первой мировой войны, приходят в страну. Кто-то бежит от погромов, кто-то от богатства , кто-то от еврейства, кто-то от капитализма, а кто-то бежит к мозговой горячке того времени, название которой социализм. И все бегут в страну. Нет, не так. И все бегут в Страну. И все - из России.
Так начинался роман России со Страной. Русский роман.
Сюжет, увы, не нов. Люди испокон веков бегут от горя в горе, чтобы стать счастливыми. Причем сам факт финишного горя называют началом счастья.
... Болота Хадеры, которые еще шевелятся маленькими детьми, скончавшимися от малярии. Тотальная смерть. Поголовная . Правда, не русская. Это артефакты прежнего романа Страны. Ее германского флирта.
...Голод Шломи Левина. Голод нечеловеческий. Лагерный. Животный. И жалкая работа в грязной Петах-Тикве....
... Первые артели. Сухая земля. Мотыги. Еврейские книжные ладошки, лопающиеся русскими мозолями.
... Учитель Пинес, открывающий эту землю для биологического микроскопа.
...Эвкалипты, высасывающие болота с умершими немецкими младенцами.
Ну и любовь, конечно. Такая массивная, хлюпающая любовь с небритыми подмышками, потными спинами и с солью на ягодицах. Совершенно, не русская любовь. И уж точно, не еврейская.
Израильская.
Новая.
И опять мотыги, арабы, смерти и надежды.
Вторая еврейская алия. Еще до Сараево. Еще до идиша в Кремле. Попытка вбить Толстого и Короленко в пяти минутах от арабского Яффо. Наивная попытка создать государство для себя. 90 процентов пионеров второй алии вскоре покинули страну. Потому что, предпочли жить в государствах для всех.
... Я думаю, что в этом постоянном бегстве отсюда и постоянном бегстве сюда - одна из многочисленных загадок, которую мы разгадываем до сих пор. Евреи едут сюда, чтобы перестать быть евреями вовне, но перестают быть евреями изнутри. Еще сто лет назад, Страна отторгла их, этих русских Хаимов и Ривок, а мы - теперешние - упрямо продолжаем попытки вбить себя в нее через коров, молотилок и поливалок.
Десяти процентам это удается. И тогда случается "русский роман". И кота называют Булгаковым. И с Мичуриным спорят в апельсиновых садах. И Пушкина читают перед смертью. И самовар. И березки... И снег детских местечек. У остальных, увы - не складывается.
Вы часто встречали в России котов, которых зовут Булгаков? Я- нет. Неужели Шалев мне подсказал, что русский еврей - это больше, чем русский? И меньше, чем еврей? Или это я просто вспомнил?...
Десять процентов вбивается. Всего лишь десять. Впрочем , немало для начала.
И вдруг!...
"НЕТ такого существа, как гомо сапиенс исраэли", - говорит Меир Шалев. И я вслед за ним повторяю: "Нет такого существа, как израильтянин разумный". И снова: "Нет такого существа, как израильтянин разумный?"
Зачем же тогда мы ехали сюда? И почему эти слова не встречают каждого зашедшего в отделение Сохнута?
Зачем же тогда мы ехали?! - взрывает меня волна раздражения.
Чтобы родиться заново, как думали они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? Чтобы забыть родителей и плакать о них всю оставшуюся жизнь, как плакали они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? Чтобы забыть любимых и получать от них письма через розовых пеликанов, как думали, что получают они, пришедшие сюда за 100 лет до нас? А если пеликаны не прилетают, то подняться к солнцу и улететь к ним в Россию, как не улетели они, пришедшие сюда за 100 лет до нас?
Вы уже поняли, что эта риторика - исключительно во имя текста Меира Шалева. Ведь евреи тоже умирают только один раз. И это их роднит с гоями. И перед смертью, еврей понимает, что родить мечту заново нельзя. Даже здесь. В Стране обетованной мечты.
... А пока трое и одна все еще бредут от Петах-Тиквы до Хадеры, все еще ищут Долину и вот-вот осядут на земле, чтобы вместе попробовать выжить. Трое договорятся забыть, что они мужчины, потому что она - одна. А когда в той, новой жизни, у них родиться первенец, то он будет светиться, как ночная Луна. Уставшие пионеры родили младенца, а Меир Шалев увидел новорожденного старика. Может быть, он увидел себя - заблудившегося в собственных противоречиях левого талантливого мыслителя?
"Прокладывая первые борозды, выжигая сорняки, осушая болота и вырубая леса, мы одновременно сеяли семена своего поражения".
Почему, поражения? - подумал я.
О, господи! Да просто потому, что, эта страна не нуждается в молоке и меде! И не спорьте со мной! Я готов вам сказать еще раз - эта страна не нуждается в молоке и меде! Просто вам, как и мне, без молока и меда не прожить. Помните? " Настоящая песня этой земли - упрямый крик, без нот и мелодии, без конца и начала, одна лишь вызывающая и торжествующая декларация существования : "Вот она, я!"
Простая жизнь. Жизнь цикады. Ничтожного насекомого, поющего свои песни просто так.. Не для секса и не для пропитания. Для красоты. Для счастья. Для любви. Вот что надо этой стране.
Но мы так не хотим. Нам от этой страны надо не красота, счастье и любовь, а молоко и мед. А страна желает быть обетованной лишь ментально. Трансцендентально.
Через пятьдесят лет, внук одного из пионеров и главный герой "Русского романа" Барух Миркин, хоронит своего дедушку не на кладбище, а в центре собственного сада. Прямо возле дома. Так хотел дедушка.
Еще через несколько лет Барух Миркин становится миллионером. Тысячи умирающих евреев из богатой Америки желают быть похоронеными в Стране, в земле одного из первых киббуцев, рядом с пионерами Второй алии. Рядом с вбитыми десятью процентами.
Они выкупают места, платят огромные деньги, после смерти их тела морем доставляют в Страну и оставляют здесь навсегда. Они вернулись. Потерянные девяносто процентов. Еврейский метафизический круговорот.
Молоко и мед киббуца становится ненужным. Кладбище приносит доход на порядок выше. Последняя, в истинном значении этого слова, алия становится для этой земли выгоднее каторжного труда на этой земле. Еврейская смерть доходнее еврейской жизни.
Какой же он грустный, мой Меир Шалев....
Наверное, об этой фантомной боли ему рассказал дальний еврей из Флориды, с вечно больным Израилем в сердце, во имя которого он ни разу не поднял мотыгу.
Фантастическая книга... Как еще один апокриф. Медленный текст. Русский язык, обтесанный ивритом - шершавый, лаконичный, монотонно-величественный. Это гениальный, с моей точки зрения, перевод Рафаила Нудельмана и Аллы Фурман, лишивший русский язык его привычных и милых прилагательных и привнеся в него математику ивритского алгоритма.
Фантастическая книга... Здесь дедушки разрывают пасть гиенам, бабушки пьют мед на могилах дедушек, здесь на плечах носят быков и скрывают свои лица под непроницаемыми масками... Здесь лошади разговаривают и читают газеты. Здесь спокойно держат в руках обжигающие жаром чашки и наливают стакан водки индюку. Знаете для чего? Чтобы он заснул, когда будет высиживать куринные яйца? Почему индюк? Потому что он в несколько раз крупнее курицы и может покрыть гораздо больше яиц, чем мелкая несушка. Зачем его усыплять? Чтобы он беспокойно не трепыхался и не давил бы куринные яйца. Еврейская смекалка в латиноамериканской эстетике.
Меир Шалев заканчивает роман тем же, чем и начал.
- Я трахнул внучку Либерзона - открываю я первую страницу.
- Я трахнул канторскую дочку - закрываю я книгу.
(Снова отдадим должное переводчикам. В иврите, как известно, нет табуированных слов и, наверное, Меир Шалев имел в виду все-таки не "трахнуть".)
Ури, трахнувший и внучку, и дочку, плодовит по самое нехочу. Все свое свободное время он проводит на вершине водонапорной башни, где предлагает плотские уроки многочисленным желающим. Увы, канторская дочка оказыватся его роковым рубежом. Безбожный киббуцник влюбляется в дочку ортодоксального раввина, приехавшего в гости к колхозникам для служебного отправления культа и по-глупости привезшего с собой свою Нехаму.
Ури, не знающий что такое Судный день, сходит с ума от женщины, не знающей что такое радио.
Он трахнул ее. Раввин забирает дочь и бежит из киббуца. Ури перестает есть. Он умирает от любви.
Через два месяца, когда он потерял 27 килограммов веса и большую часть волос на лобке, Нехаму доставляют обратно в киббуц.
"Она беременна" - говорят ему печальные родственники Нехамы и уводят Ури с собой.
Потом они возвращаются в киббуц и рожают детей. Много детей.
Как вам кажется, это проигрыш тех, кто бежал из Орши и Киева и хоронил своих покойников в гробах? Или это закономерный итог ошибок, совершенных покойниками? Не знаю…
Между обетованностью и оБЫТованностью носятся герои этой Страны со времен оных. Ури и Нехама - две кометы еврейского космоса. Обетованность и Быт. Святость и киббуцная социалистическая столовка. Две вечные иллюзии. Почти Шагал.
Или все-таки Шалев? Ну, конечно Шалев. Ведь это он позволил Быту трахнуть Святость.
"Здесь нельзя бросить камень камень, чтобы не попасть в святое место или безумца. Земля Израиля выдыхает пары безумия и все ее обитатели, от мала до велика, все ее племена и народы, им заражены"…
Я живу здесь уже 13 лет. И хотел бы прожить, как минимум, столько же. И я так и не понял, что же родилось здесь в результате столетней давности русского романа - страна или мечта? Все главные старики Шалева умирают обычными смертями стариков. Несмотря на то, что в молодости сотворили Чудо.
Значит, чудо и мечта молодости не компенсирует смерть и разочарование старости? Впрочем, даже древняя великая Книга это только подтверждает - разве Соломон в старости не перестал быть царем, оставшись им?
Израильскую современную литературу никто не называет великой. Здесь невозможно построить железную дорогу между Москвой и Петербургом и заставить несчастную женщину метаться между любовью и жизнью. Здесь нет Садово-Триумфальной улицы и Сенной площади. Никогда здесь не появится и Царское Село.
Здесь масштаб величия может развиваться только по вертикали. Или вверх - в небо. Или вниз - в землю. В землю... Черт, как все-таки жалок этот русский язык! Ведь на иврите я сказал, что величие здесь идет в Страну. А по-русски это никто не понял.
Право же, хотя бы только для ивритского кодирования русского языка Меиру Шалеву стоило написать свой "Русский роман". Ну и еще, разумеется, для величия Страны. Величия вниз. В землю.
Кажется мне, что эта земля никогда не возвеличится Страной. Зато страна всегда будет велика Землею.