Шпенглер: расширенный вариант. Часть ПЕРВАЯ:
Ольга Балла
Историческая судьба “Заката Европы” Освальда Шпенглера
Биография одного мифа
Сокращённый опубликованный («Знание-Сила», 1999, № 7-8) вариант здесь: http://gertman.livejournal.com/6233.html . А этот, полный, выкладывается здесь в честь дня рождения Шпенглера!
Начало
В мае 1918 года, когда близилась к исходу первая мировая война и еще никто не мог себе представить, каких масштабов окажутся ее результаты - на прилавках книжных магазинов Германии и Австрии появился первый том издания под броским заглавием: “Закат Запада” (Всего пятью годами позже, в 1923-м, книгу перевели на русский под неточным, но прочно укоренившимся названием - “Закат Европы”). Автором был никому дотоле неизвестный одинокий мюнхенский интеллектуал, а до того учитель гимназии в Гамбурге Освальд Шпенглер. В год выхода книги ему исполнилось 38 лет.
К 1918 году измученная войной Европа была перенасыщена чувствами, из которых самым общим и главным было, пожалуй, чувство конца. Того, что мир, существовавший до войны, довоенная жизнь со всеми ее возможностями, правилами, со всем, что тогда было понятно, очевидно, удобно - утрачен и не будет восстановлен никогда.
Люди, сколько-нибудь чуткие к историческим процессам, понимали, конечно, что все еще только начинается. Но как представлять себе наступающий, ни на что прежнее не похожий мир, и как в нём жить - этого тогда толком не знал никто. Массовое - да и не только массовое! - сознание впервые за много десятилетий оказалось дезориентированным. Это в равной мере касалось и побеждающих в войне, и побеждённых.
Первая мировая потрясла европейское человечество - и это после устойчивого, благополучного, “викторианского” позднего ХIХ века - тем, что исторические катаклизмы в ней впервые приняли характер и масштабы естественноисторических. Прежние образы, в которых описывался исторический процесс, перестали вызывать доверие. Они были слишком человеческими, тогда как реальность впервые для живших тогда поколений - и слишком явно - обнажила своё нечеловеческое лицо. Война нанесла сильнейший удар по европейским представлениям о человечности, разумности, прогрессе - которые в ХIХ веке - еще так недавно! - переживались как очевидные, даже когда отдельные интеллектуалы в своих интеллектуальных спорах брались доказывать их несостоятельность. Было общекультурное, массовое, обыденное чувство защищенности, которое в результате первой мировой войны оказалось утраченным.
Это должно было быть, наконец, выговорено, названо по имени - хотя бы для снятия культурного напряжения. Ниша для выразителя таких настроений в европейской культуре была издавна; теперь она, по сути, пустовала. Ни Ницше, ни, тем более, Шопенгауэр, - бывшие прежде олицетворениями европейского “пессимизма”, после мировой войны на эту роль уже не годились: их голоса звучали уже из совсем иного, безвозвратно погибшего времени. Война слишком многое изменила в европейском чувстве жизни и истории. Этого ещё и осознать как следует не успели, не то чтобы - справиться с этим. Книга Шпенглера попала, таким образом, в атмосферу напряженного ожидания.
Когда вышел первый том “Заката Европы”, многие подумали: вот оно, наконец. Казалось, Шпенглер дал точные имена если и не происходящему, то, во всяком случае, чувствам, с которыми оно переживалось.
Что же там было сказано?!
В противовес общераспространенным доселе в Европе представлениям о линейности, однонаправленности всемирной истории (которые сложились к ХХ веку и казались устоявшимися едва ли не до полной уже очевидности) Шпенглер утверждал, что никакой “всемирной” истории нет и быть не может.
Есть множество историй - в соответствии с количеством культур, совершенно независимых друг от друга. Каждая культура - индивидуум, и вопрос о том, какая из них более “совершенна” или “прогрессивна”, не имеет никакого смысла: они совершенно равноценны, поскольку нет и не может быть общей им всем точки отсчёта, с которой бы оценивалось их сравнительное достоинство. (На самом деле Шпенглер, конечно, оценивает культуры, и критерии, на основе которых он наделяет статусом зрелых, состоявшихся культур только восемь, всем остальным культурным образованиям в этом отказывая - всё же существуют. Это - критерии наиболее полного осуществления заключенных в культуре возможностей.)
Итак, зрелых, состоявшихся, полностью осуществивших свои возможности культур Шпенглер насчитывал восемь: египетская, вавилонская, индийская, китайская, культура майя, античная (“аполлоновская”), арабская (“магическая”), и западноевропейская - “фаустовская”, в которой мы все и живём. Наша культура возникла “на северных низменностях между Эльбой и Тахо” в Х веке, вместе с рождением романского стиля, и как раз сейчас вступает в свою завершающую стадию, чтобы уступить место следующей, девятой, только рождающейся культуре - русско-сибирской.
Каждая культура привязана к определённому ландшафту, который во многом создаёт подробности её устройства, и имеет свою судьбу - внутреннюю необходимость, которая определяет в ней всё. В основе каждой лежит “прасимвол”: его культура выражает всеми без исключения своими формами - что и придает эти формам единство. (Для “фаустовской” культуры это - бесконечное пространство).Из-за разности своих оснований культуры друг для друга непроницаемы: то есть не способны ни понимать, ни чувствовать друг друга, ни вообще, по сути, что бы то ни было знать друг о друге. Всё, что может казаться таким “пониманием” - иллюзия. “«Человечество» - это зоологическое понятие или пустое слово.” Нет ни общего смысла, ни общего процесса.
Культурные общности шире и глубже этнических (то есть не стоит думать, что, если культура “арабская”, то она создается и населяется исключительно - или хоть преимущественно! - теми же арабами). Они охватывают и подчиняют своему единству самые разные этносы: так, например, “фаустовская” объединяет народы не только Западной Европы, но и Соединенных Штатов Америки. Что до “арабской”, то это - скорее европейская культура между падением Рима и Х веком, и включает в себя Византию.
Каждая культура мыслится им по типу целостного организма - совершенно по аналогии с биологическим, и не случайно. Вместо единства мировой истории Шпенглер предлагает другое - более глубокое: единство мировой жизни во всем многообразии ее проявлений. Проходящие свои циклы культуры-организмы - только частные ее случаи, сгустки.
“Однонаправленность” - и необратимость - истории существуют, но в пределах каждой культуры. Как и положено организму, каждая проходит стадии зарождения-детства, становления-юности, расцвета-зрелости, упадка-старости - и, наконец, совершенно неизбежной гибели. На всё отводится каждой примерно около тысячи лет.
Последнюю, предсмертную стадию каждой культуры Шпенглер именует “цивилизацией”. На этой стадии культура перерождается: омертвевает, перестает быть способной к творческому развитию и порождению новых форм, переходит к повторному использованию уже наработанного материала - пока, окончательно исчерпав свои силы, не угаснет совсем. Начинается переход от “души” к “интеллекту”, от становления - к окостенению, который тоже выражается всеми без исключения формами культуры. Симптомы цивилизации: господство и переизбыток техники, вытеснение искусств ремеслами и инженерией, творчества - рациональным конструированием, органичного - искусственным, подчинение природы, урбанизм, войны.
Чередование стадий развития - а, значит, и конечное угасание - происходит совершенно с той же закономерностью, какая властвует над всеми живыми организмами, абсолютно объективно и неподвластно человеческой воле - как и любые законы природы. То есть, культура может быть сломлена на своём взлете насилием извне (как произошло, например, с индейскими культурами Месоамерики), - но никакая сила, никакая добрая воля, никакие самые разумные проекты, никакое самое правильное поведение её обитателей не способны спасти культуру, исчерпавшую все, заключенные в ней, возможности - от неминуемой гибели. Как всякий, в том числе человеческий организм - любая культура смертна по определению.
Итак, утверждал Шпенглер, культура нынешнего Запада в начале ХIХ века вступила в свою последнюю, “цивилизационную” стадию. Все изменения в ней объясняются именно этим и будут только усиливаться. Теперь мы переживаем период “первых заморозков” грядущего окостенения. Окончательное угасание европейского культурного мира ожидается после 2200 года. После текущей стадии развития, за её пределами для “фаустовской” цивилизации как таковой, собственно, ничего нет. Всё, что возникнет потом, не будет иметь к ней совершенно никакого отношения.
Фурор, который произвел первый том книги Шпенглера сразу же по своем выходе, мало с чем сопоставим по своим масштабам и интенсивности. Он породил огромную литературу, причём не только публицистическую, но и претендующую на вполне серьёзный анализ. Отечественный исследователь К.А.Свасьян сосчитал, что только за 4 года (1921-1925) и только в Германии библиография работ о Шпенглере состоит из 35 наименований. Затем - уже в следующие 5 лет - количество резко падает и, несмотря на отдельные колебания, прежних масштабов не достигает уже никогда.
На Шпенглера обратили внимание не только в Германии, но и в окрестных странах - в том числе и в России. Даже прежде, чем появился русский перевод первого тома, в 1922-м, здесь успели выйти целых две книги о Шпенглере: “Освальд Шпенглер и «Закат Европы»“ - сборник статей, принадлежавших перу философов Н.А.Бердяева, Я.М.Букшпана, Ф.А.Степуна и С.Л.Франка, и монография молодого искусствоведа В.Н.Лазарева “Освальд Шпенглер и его взгляды на искусство”.
Шпенглер, безусловно, радикально повлиял на судьбу и структуру русской мысли, однако совсем не так, как он это сделал с мыслью западной (в которую впитывался, вытесняясь и возвращаясь, десятилетиями). Именно сборник статей, посвящённых книге Шпенглера, стоил его авторам, Бердяеву, Букшпану, Степуну и Франку, высылки за границу. Выслали их, конечно, не за это, но книга послужила одним из решающих аргументов. С тех пор эти мыслители стали фактом более западной мысли, чем отечественной - что, несомненно, существенно изменило состав и той и другой.
У нас очень оценил Шпенглера также и молодой А.Ф.Лосев, посвятивший ему сочувственную главу в “Очерках античного символизма и мифологии” (1928), главным образом за то, что тот, по его мнению, хорошо понял античное чувственно-конкретное, наглядно-телесное восприятие мира. Лосев к тому времени был уже мыслителем, сложившимся в своих основаниях, со своим чувством перспектив - и то и другое очень отличалось от шпенглеровского. Поэтому речь шла не о “влиянии” на него автора “Заката Европы”, но скорее о том, что Шпенглер помог ему уточнить взгляд на античность, сложившийся на принципиально иной основе, идущей от Гегеля и Шеллинга (которых Шпенглер, как известно, не жаловал).
Что касается усвоения мыслей и образов Шпенглера в сколько-нибудь больших масштабах, то в России для этого тогда был уже не тот климат. Мы его получаем только сейчас, из рук Европы (по-шпенглеровски понятой: включая Америку) - вместе со всем тем, уже от него неотделимым, путем, который Европа прошла за истекшие десятилетия под его влиянием. Но это настолько привычный тип русских отношений с идеями, что хочется назвать его нормальным.
Предшественники, или Парадоксы влияния
Один из крупнейших европейских мыслителей того времени, Георг Зиммель, умерший в год выхода 1-го тома книги, успел оценить “Закат Европы” как “наиболее значительную философию истории со времен Гегеля”. И, безусловно, у этого были все основания.
Несмотря на то, что предшественники у его концепции были, именно Шпенглеру принадлежит честь коперниканского переворота в философии истории. Он не только радикальным образом отверг ее линейную, унифицирующую схему, которая в его время безраздельно властвовала в историографической мысли - но и предложил ей впечатляющую альтернативу.
К числу его бросающихся в глаза предшественников относится, прежде всего, русский мыслитель Н.Я. Данилевский (1822-1885), издавший в 1869 году книгу под названием “Россия и Европа”. Сходства, между прочим, поразительны. В этой книге выделялись 11 “культурно-исторических типов”: египетский, китайский, ассиро-вавилоно-финикийский, халдейский (древнесемитический), индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитический (аравийский) и романо-германский (европейский). Это именно состоявшиеся типы - как и Шпенглер, Данилевский отмечал и типы, которые состоялись не вполне: у него это были мексиканская и перуанская культуры, которые оказались разрушенными прежде, чем успели сформироваться. При всём этом тоже - как и у Шпенглера - отрицалась самая возможность “общечеловеческой” цивилизации. Совершенно подобно Шпенглеру, Данилевский был уверен, что “человечество” - пустое слово!
Опять-таки подобно своему будущему немецкому коллеге, который видел в основе каждой культуры архетипический, всё в ней определяющий “прасимвол”, - русский мыслитель считал, что каждый из выделяемых им типов по-своему выражает идею человека. Он тоже отрицал возможность передачи основных принципов организации от одного культурно-исторического типа к другому. Он тоже выделял в развитии этих типов периоды роста, цветения, увядания (правда, в отличие от Шпенглера, не отводил им на всё такого жёсткого и короткого срока - он вообще не считал, что этот срок может быть определённым). Более того, он тоже утверждал, что последний из отпущенных каждому типу периодов раз и навсегда исчерпывает его жизненные силы, после чего культурно-исторический тип заканчивается.
И более того. Европейский культурно-исторический тип, утверждал Данилевский - именно сейчас, в середине ХIХ века, вступил в фазу своего упадка! Ему на смену должен прийти - а разве Шпенглер говорил не о том же самом?! - тип “восточнославянский”, центром которого будет Россия.
Скорее всего, эта книга осталась неизвестной Шпенглеру, во всяком случае в период работы над “Закатом Европы”: немецкий ее перевод вышел в 1920 году, когда не только успела сложиться концепция Шпенглера, но и 1-й том был уже издан. По-русски, правда, он немного читал (специально выучил, чтобы читать в подлиннике Достоевского), но никаких свидетельств о его знакомстве с трудом Данилевского нет. В прямом влиянии, впрочем, нет нужды - у них было множество общих корней, в том числе и в немецкой традиции: Владимир Соловьев, например, выявил, что идеи Данилевского (в частности, самая идея культурно-исторических типов) во многом восходят к немецкому историку Генриху Рюккерту, издавшему в 1857 году “Учебник мировой истории в органическом изложении”.
Шпенглер на самом деле свёл воедино, связал в один небывалый узел очень много традиций - причём даже гораздо больше того, чем осознавал сам. Своими предшественниками и учителями он безоговорочно признавал только Гёте и Ницше (“У Гёте я заимствую метод, у Ницше - постановку вопросов”). Впрочем, ещё Гераклита и Лейбница. Каждого из этих мыслителей (особенно Гераклита и Лейбница) он прочитывал крайне индивидуально, в буквальном смысле превращая их в своих предшественников.
На многие “источники” его концепции внимание Шпенглера обращали уже после выхода в свет “Заката Европы”. Назывались имена: Маккиавелли, Жана Бодена, Вико, Монтескье, Гиббона, Гердера, Гегеля (хотя мало что было автору “Заката” ненавистнее гегелевского панлогизма!), Шеллинга и романтиков, Буркхардта, Дильтея, Бергсона, Клагеса, Теодора Лессинга, Макса Вебера, Зомбарта, того же Данилевского с К.Леонтьевым; даже Полибия и араба Ибн-Хальдуна. Список разрастался столь стремительно и до столь внушительных размеров, что, казалось бы, безнадёжная вторичность Шпенглера могла бы уже не внушать никаких сомнений. Ничуть не бывало.
Шпенглер, интересуясь самыми разными областями культуры, менее всего внимания обращал, пожалуй, как раз на историю философии. В ней он прочитывал то и так, что ему самому чувствовалось нужным. Есть свидетельства о то. что, например, Шеллинга и Бергсона - столь существенных, по уверениям критиков, для рождения его замысла (с последним у него даже обнаруживали дословные совпадения!) - он читал уже после выхода “Заката Европы”. А иных и вовсе не читал.
Никакого чуда в этом, на самом деле, нет. Мысли и образы, внесённые каждым из названных и неназванных авторов в умственную атмосферу Европы - растворены в её воздухе. Человек с достаточно большой чуткостью и интуицией - а Шпенглер обладал и тем и другим в чрезвычайной, выдающейся степени - без особенного труда получит их из вторых, третьих, десятых рук, вычитает их из случайных текстов, выслушает из оговорок, всосёт с молоком матери. В такой перенасыщенной исторической памятью культуре, как европейская, надо ещё умудриться этого не сделать.
Поэтому, как выразился тот же Вл.Соловьев, “вопрос об оригинальности и новизне той или другой идеи, того или другого открытия - представляет, вообще говоря, мало интереса”. Этот вопрос может представлять интерес, и большой, для профессиональных историков мысли, - но у массового восприятия свои интересы и своя правда.
Не менее, чем собственно творцы нового - уж не более ли? - в его истории важны “переключатели гештальтов”: те, кто сумел - и неважно, насколько осознанно! - соединить доселе разрозненные, разнородные традиции единственным образом, в единственное время, в единственном месте. Так, что в результате и сами эти традиции, и мир сквозь их призму увидятся так, как не виделись до этого никогда. Шпенглер сделал именно это.
Факт остаётся фактом: “коперниканский переворот” совершил именно Шпенглер, потому что именно на него обратили внимание. Рюккерт остался памятен разве что специалистам как автор одной из бесчисленных компиляций. Книга Данилевского, изданная в тишайшей глубине ХIХ века, когда были все основания думать и чувствовать, что, несмотря на любые потрясения - вроде, например, войн между отдельными народами - европейская цивилизация в своих основаниях никогда не изменится, тем более никуда не исчезнет, - не произвела и не могла произвести всеевропейского будоражащего, тревожащего впечатления, хотя русское внимание привлекла, будучи на здешнем фоне совсем нетрадиционной. Если Данилевский на кого и повлиял, то, безусловно, на своих соотечественников Н.Н.Страхова и К.Н.Леонтьева. Но это осталось едва ли не исключительно русским интеллектуальным и эмоциональным событием. В России книга выдержала даже несколько изданий, но в смысле ее общеевропейской судьбы это решительно ничего не изменило. Рассуждения об упадке Европы и грядущей ее смене восточнославянским культурным типом, как, впрочем, и само отрицание “магистрального” пути развития всемирной истории, в 70-х годах ХIХ столетия могли выглядеть в глазах европейских интеллектуалов разве что следствием провинциальной уязвлённости и провинциальной же гордыни. Тем более, что собственную их гордыню питало тогда слишком многое.
Совсем не то настало в 1918 году, когда европейская гордыня оказалась сильно поколеблена, а слова о конце европейской истории раздались из уст самого что ни на есть европейца.
Истоки и собственное время
То, что книга Шпенглера возникла “под непосредственным впечатлением первой мировой войны” (Г.М.Тавризян), строго говоря, неверно. Под этим впечатлением возникли скорее её массовые усвоения и интерпретации. Сам же замысел возник у автора аж в 1911 году, под впечатлением Агадирского кризиса и нападения Италии на Триполи. Еще тогда Шпенглер задумался о возможности грядущего мирового военного конфликта, за которым, полагал он, последует иная историческая стадия. Проект книги был поэтому вначале скорее политическим и носил соответствующее заглавие: “Либеральное и консервативное”. То заглавие, под которым книгу знаем мы и которое стало известным и запомнилось едва ли не больше, чем её содержание - тоже появилось не во время войны, а раньше, в 1912-м, когда автор, случайно проходя мимо книжной витрины, увидел на ней книгу с названием “Закат античного мира”: наложившись на собранный материал, это слово-образ по-новому высветило его и помогло складыванию известной ныне концепции. Три года Шпенглер собирал материал, восемь недель его обдумывал, и к 1914 году первый том уже был в основных чертах готов - только война помешала его изданию.
Время выхода книги Шпенглера - писавшейся, как мы видели, всё-таки в существенно другое время - роковым образом определило её судьбу. Очень может быть, что значительной долей и своей популярности, и своего влияния - книга обязана именно вынужденной задержке своего издания. Именно благодаря тому, что прочитали ее в 1918 году, а не в 1914-м - к ней, во-первых, оказались восприимчивы (причём самые разные слои читающей публики), а во-вторых - истолковали её “апокалиптически”, как предвестие катастроф, чуть ли не как конца света - чем она, строго говоря, не являлась.
Отсюда берут начало все те характерные черты мифа о Шпенглере: “пессимист”, “консерватор”, “глашатай гибели культуры”, “предвестник катастрофы”... - который определил его восприятие в ХХ веке - и предрешил быстрое разочарование в нем той самой публики, которая так стремительно сделала его, казалось бы, “властителем дум” в 1918-м.
Шпенглер же настолько не был, например, пессимистом, что даже сказал об этом в отдельной статье - “Пессимизм?” - которая и на русский была переведена, причём вполне оперативно, в 1922-м. Не услышали и не поверили, потому что не было потребности слышать и верить.
Шпенглер считал конец той культуры, в которой родились и выросли все его современники вместе с ним - не катастрофой (хотя катастрофические события - например, войны - с большой вероятностью сопровождают исчерпание прежних форм жизни), а переходом в иное состояние. Конец культуры не означает светопреставления. Не означает он ни смерти каждого из обитателей уходящей культуры, ни уничтожения всех их возможностей. Это - постепенное, долгое угасание. Это именно “закат”, естественный, как закат солнца, - за ним наступает ночь, и надо зажигать фонари. Что ещё гораздо важнее, это время полно совершенно в своём роде подлинных человеческих смыслов и возможностей жизненных проектов. Весь вопрос в том, что эти смыслы и проекты, чтобы быть именно настоящими, должны соответствовать новому состоянию. Вся суть в том, что и в этом времени можно и должно вести себя достойно.
Именно поэтому “на общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассного машиностроительного завода можно... обнаружить больше интеллигентности, вкуса, характера и умения, чем во всей живописи и музыке современной Европы”: там больше соответствия новому состоянию.
Да, конечно, новейшей живописи и музыки Шпенглер не чувствовал и не понимал - личные его эстетические вкусы были более чем традиционны. Но это непонимание смогло оказаться для него средством к пониманию вещей более глубоких.
А на него обижались за то, что он предлагал заниматься инженерным делом вместо живописи, военно-морской техникой вместо танцев и вообще механической работой вместо героических свершений. Неинтересно. Реакционер несчастный. Или, наоборот, проецировали на него своё чувство неудачничества: вот-де, я, посредственный инженер, мог бы стать великим поэтом, да время не то - закат Европы на дворе. Или просто: всё будет плохо, потому что - закат Европы!!!...
Шпенглер меж тем работал. Второй том, написанный ещё быстрее первого, вышел в апреле 1922 года, а спустя ещё год Шпенглер переиздал переработанный первый. Но его время стремительно уходило.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Историческая судьба “Заката Европы” Освальда Шпенглера
Биография одного мифа
Сокращённый опубликованный («Знание-Сила», 1999, № 7-8) вариант здесь: http://gertman.livejournal.com/6233.html . А этот, полный, выкладывается здесь в честь дня рождения Шпенглера!
Начало
В мае 1918 года, когда близилась к исходу первая мировая война и еще никто не мог себе представить, каких масштабов окажутся ее результаты - на прилавках книжных магазинов Германии и Австрии появился первый том издания под броским заглавием: “Закат Запада” (Всего пятью годами позже, в 1923-м, книгу перевели на русский под неточным, но прочно укоренившимся названием - “Закат Европы”). Автором был никому дотоле неизвестный одинокий мюнхенский интеллектуал, а до того учитель гимназии в Гамбурге Освальд Шпенглер. В год выхода книги ему исполнилось 38 лет.
К 1918 году измученная войной Европа была перенасыщена чувствами, из которых самым общим и главным было, пожалуй, чувство конца. Того, что мир, существовавший до войны, довоенная жизнь со всеми ее возможностями, правилами, со всем, что тогда было понятно, очевидно, удобно - утрачен и не будет восстановлен никогда.
Люди, сколько-нибудь чуткие к историческим процессам, понимали, конечно, что все еще только начинается. Но как представлять себе наступающий, ни на что прежнее не похожий мир, и как в нём жить - этого тогда толком не знал никто. Массовое - да и не только массовое! - сознание впервые за много десятилетий оказалось дезориентированным. Это в равной мере касалось и побеждающих в войне, и побеждённых.
Первая мировая потрясла европейское человечество - и это после устойчивого, благополучного, “викторианского” позднего ХIХ века - тем, что исторические катаклизмы в ней впервые приняли характер и масштабы естественноисторических. Прежние образы, в которых описывался исторический процесс, перестали вызывать доверие. Они были слишком человеческими, тогда как реальность впервые для живших тогда поколений - и слишком явно - обнажила своё нечеловеческое лицо. Война нанесла сильнейший удар по европейским представлениям о человечности, разумности, прогрессе - которые в ХIХ веке - еще так недавно! - переживались как очевидные, даже когда отдельные интеллектуалы в своих интеллектуальных спорах брались доказывать их несостоятельность. Было общекультурное, массовое, обыденное чувство защищенности, которое в результате первой мировой войны оказалось утраченным.
Это должно было быть, наконец, выговорено, названо по имени - хотя бы для снятия культурного напряжения. Ниша для выразителя таких настроений в европейской культуре была издавна; теперь она, по сути, пустовала. Ни Ницше, ни, тем более, Шопенгауэр, - бывшие прежде олицетворениями европейского “пессимизма”, после мировой войны на эту роль уже не годились: их голоса звучали уже из совсем иного, безвозвратно погибшего времени. Война слишком многое изменила в европейском чувстве жизни и истории. Этого ещё и осознать как следует не успели, не то чтобы - справиться с этим. Книга Шпенглера попала, таким образом, в атмосферу напряженного ожидания.
Когда вышел первый том “Заката Европы”, многие подумали: вот оно, наконец. Казалось, Шпенглер дал точные имена если и не происходящему, то, во всяком случае, чувствам, с которыми оно переживалось.
Что же там было сказано?!
В противовес общераспространенным доселе в Европе представлениям о линейности, однонаправленности всемирной истории (которые сложились к ХХ веку и казались устоявшимися едва ли не до полной уже очевидности) Шпенглер утверждал, что никакой “всемирной” истории нет и быть не может.
Есть множество историй - в соответствии с количеством культур, совершенно независимых друг от друга. Каждая культура - индивидуум, и вопрос о том, какая из них более “совершенна” или “прогрессивна”, не имеет никакого смысла: они совершенно равноценны, поскольку нет и не может быть общей им всем точки отсчёта, с которой бы оценивалось их сравнительное достоинство. (На самом деле Шпенглер, конечно, оценивает культуры, и критерии, на основе которых он наделяет статусом зрелых, состоявшихся культур только восемь, всем остальным культурным образованиям в этом отказывая - всё же существуют. Это - критерии наиболее полного осуществления заключенных в культуре возможностей.)
Итак, зрелых, состоявшихся, полностью осуществивших свои возможности культур Шпенглер насчитывал восемь: египетская, вавилонская, индийская, китайская, культура майя, античная (“аполлоновская”), арабская (“магическая”), и западноевропейская - “фаустовская”, в которой мы все и живём. Наша культура возникла “на северных низменностях между Эльбой и Тахо” в Х веке, вместе с рождением романского стиля, и как раз сейчас вступает в свою завершающую стадию, чтобы уступить место следующей, девятой, только рождающейся культуре - русско-сибирской.
Каждая культура привязана к определённому ландшафту, который во многом создаёт подробности её устройства, и имеет свою судьбу - внутреннюю необходимость, которая определяет в ней всё. В основе каждой лежит “прасимвол”: его культура выражает всеми без исключения своими формами - что и придает эти формам единство. (Для “фаустовской” культуры это - бесконечное пространство).Из-за разности своих оснований культуры друг для друга непроницаемы: то есть не способны ни понимать, ни чувствовать друг друга, ни вообще, по сути, что бы то ни было знать друг о друге. Всё, что может казаться таким “пониманием” - иллюзия. “«Человечество» - это зоологическое понятие или пустое слово.” Нет ни общего смысла, ни общего процесса.
Культурные общности шире и глубже этнических (то есть не стоит думать, что, если культура “арабская”, то она создается и населяется исключительно - или хоть преимущественно! - теми же арабами). Они охватывают и подчиняют своему единству самые разные этносы: так, например, “фаустовская” объединяет народы не только Западной Европы, но и Соединенных Штатов Америки. Что до “арабской”, то это - скорее европейская культура между падением Рима и Х веком, и включает в себя Византию.
Каждая культура мыслится им по типу целостного организма - совершенно по аналогии с биологическим, и не случайно. Вместо единства мировой истории Шпенглер предлагает другое - более глубокое: единство мировой жизни во всем многообразии ее проявлений. Проходящие свои циклы культуры-организмы - только частные ее случаи, сгустки.
“Однонаправленность” - и необратимость - истории существуют, но в пределах каждой культуры. Как и положено организму, каждая проходит стадии зарождения-детства, становления-юности, расцвета-зрелости, упадка-старости - и, наконец, совершенно неизбежной гибели. На всё отводится каждой примерно около тысячи лет.
Последнюю, предсмертную стадию каждой культуры Шпенглер именует “цивилизацией”. На этой стадии культура перерождается: омертвевает, перестает быть способной к творческому развитию и порождению новых форм, переходит к повторному использованию уже наработанного материала - пока, окончательно исчерпав свои силы, не угаснет совсем. Начинается переход от “души” к “интеллекту”, от становления - к окостенению, который тоже выражается всеми без исключения формами культуры. Симптомы цивилизации: господство и переизбыток техники, вытеснение искусств ремеслами и инженерией, творчества - рациональным конструированием, органичного - искусственным, подчинение природы, урбанизм, войны.
Чередование стадий развития - а, значит, и конечное угасание - происходит совершенно с той же закономерностью, какая властвует над всеми живыми организмами, абсолютно объективно и неподвластно человеческой воле - как и любые законы природы. То есть, культура может быть сломлена на своём взлете насилием извне (как произошло, например, с индейскими культурами Месоамерики), - но никакая сила, никакая добрая воля, никакие самые разумные проекты, никакое самое правильное поведение её обитателей не способны спасти культуру, исчерпавшую все, заключенные в ней, возможности - от неминуемой гибели. Как всякий, в том числе человеческий организм - любая культура смертна по определению.
Итак, утверждал Шпенглер, культура нынешнего Запада в начале ХIХ века вступила в свою последнюю, “цивилизационную” стадию. Все изменения в ней объясняются именно этим и будут только усиливаться. Теперь мы переживаем период “первых заморозков” грядущего окостенения. Окончательное угасание европейского культурного мира ожидается после 2200 года. После текущей стадии развития, за её пределами для “фаустовской” цивилизации как таковой, собственно, ничего нет. Всё, что возникнет потом, не будет иметь к ней совершенно никакого отношения.
Фурор, который произвел первый том книги Шпенглера сразу же по своем выходе, мало с чем сопоставим по своим масштабам и интенсивности. Он породил огромную литературу, причём не только публицистическую, но и претендующую на вполне серьёзный анализ. Отечественный исследователь К.А.Свасьян сосчитал, что только за 4 года (1921-1925) и только в Германии библиография работ о Шпенглере состоит из 35 наименований. Затем - уже в следующие 5 лет - количество резко падает и, несмотря на отдельные колебания, прежних масштабов не достигает уже никогда.
На Шпенглера обратили внимание не только в Германии, но и в окрестных странах - в том числе и в России. Даже прежде, чем появился русский перевод первого тома, в 1922-м, здесь успели выйти целых две книги о Шпенглере: “Освальд Шпенглер и «Закат Европы»“ - сборник статей, принадлежавших перу философов Н.А.Бердяева, Я.М.Букшпана, Ф.А.Степуна и С.Л.Франка, и монография молодого искусствоведа В.Н.Лазарева “Освальд Шпенглер и его взгляды на искусство”.
Шпенглер, безусловно, радикально повлиял на судьбу и структуру русской мысли, однако совсем не так, как он это сделал с мыслью западной (в которую впитывался, вытесняясь и возвращаясь, десятилетиями). Именно сборник статей, посвящённых книге Шпенглера, стоил его авторам, Бердяеву, Букшпану, Степуну и Франку, высылки за границу. Выслали их, конечно, не за это, но книга послужила одним из решающих аргументов. С тех пор эти мыслители стали фактом более западной мысли, чем отечественной - что, несомненно, существенно изменило состав и той и другой.
У нас очень оценил Шпенглера также и молодой А.Ф.Лосев, посвятивший ему сочувственную главу в “Очерках античного символизма и мифологии” (1928), главным образом за то, что тот, по его мнению, хорошо понял античное чувственно-конкретное, наглядно-телесное восприятие мира. Лосев к тому времени был уже мыслителем, сложившимся в своих основаниях, со своим чувством перспектив - и то и другое очень отличалось от шпенглеровского. Поэтому речь шла не о “влиянии” на него автора “Заката Европы”, но скорее о том, что Шпенглер помог ему уточнить взгляд на античность, сложившийся на принципиально иной основе, идущей от Гегеля и Шеллинга (которых Шпенглер, как известно, не жаловал).
Что касается усвоения мыслей и образов Шпенглера в сколько-нибудь больших масштабах, то в России для этого тогда был уже не тот климат. Мы его получаем только сейчас, из рук Европы (по-шпенглеровски понятой: включая Америку) - вместе со всем тем, уже от него неотделимым, путем, который Европа прошла за истекшие десятилетия под его влиянием. Но это настолько привычный тип русских отношений с идеями, что хочется назвать его нормальным.
Предшественники, или Парадоксы влияния
Один из крупнейших европейских мыслителей того времени, Георг Зиммель, умерший в год выхода 1-го тома книги, успел оценить “Закат Европы” как “наиболее значительную философию истории со времен Гегеля”. И, безусловно, у этого были все основания.
Несмотря на то, что предшественники у его концепции были, именно Шпенглеру принадлежит честь коперниканского переворота в философии истории. Он не только радикальным образом отверг ее линейную, унифицирующую схему, которая в его время безраздельно властвовала в историографической мысли - но и предложил ей впечатляющую альтернативу.
К числу его бросающихся в глаза предшественников относится, прежде всего, русский мыслитель Н.Я. Данилевский (1822-1885), издавший в 1869 году книгу под названием “Россия и Европа”. Сходства, между прочим, поразительны. В этой книге выделялись 11 “культурно-исторических типов”: египетский, китайский, ассиро-вавилоно-финикийский, халдейский (древнесемитический), индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитический (аравийский) и романо-германский (европейский). Это именно состоявшиеся типы - как и Шпенглер, Данилевский отмечал и типы, которые состоялись не вполне: у него это были мексиканская и перуанская культуры, которые оказались разрушенными прежде, чем успели сформироваться. При всём этом тоже - как и у Шпенглера - отрицалась самая возможность “общечеловеческой” цивилизации. Совершенно подобно Шпенглеру, Данилевский был уверен, что “человечество” - пустое слово!
Опять-таки подобно своему будущему немецкому коллеге, который видел в основе каждой культуры архетипический, всё в ней определяющий “прасимвол”, - русский мыслитель считал, что каждый из выделяемых им типов по-своему выражает идею человека. Он тоже отрицал возможность передачи основных принципов организации от одного культурно-исторического типа к другому. Он тоже выделял в развитии этих типов периоды роста, цветения, увядания (правда, в отличие от Шпенглера, не отводил им на всё такого жёсткого и короткого срока - он вообще не считал, что этот срок может быть определённым). Более того, он тоже утверждал, что последний из отпущенных каждому типу периодов раз и навсегда исчерпывает его жизненные силы, после чего культурно-исторический тип заканчивается.
И более того. Европейский культурно-исторический тип, утверждал Данилевский - именно сейчас, в середине ХIХ века, вступил в фазу своего упадка! Ему на смену должен прийти - а разве Шпенглер говорил не о том же самом?! - тип “восточнославянский”, центром которого будет Россия.
Скорее всего, эта книга осталась неизвестной Шпенглеру, во всяком случае в период работы над “Закатом Европы”: немецкий ее перевод вышел в 1920 году, когда не только успела сложиться концепция Шпенглера, но и 1-й том был уже издан. По-русски, правда, он немного читал (специально выучил, чтобы читать в подлиннике Достоевского), но никаких свидетельств о его знакомстве с трудом Данилевского нет. В прямом влиянии, впрочем, нет нужды - у них было множество общих корней, в том числе и в немецкой традиции: Владимир Соловьев, например, выявил, что идеи Данилевского (в частности, самая идея культурно-исторических типов) во многом восходят к немецкому историку Генриху Рюккерту, издавшему в 1857 году “Учебник мировой истории в органическом изложении”.
Шпенглер на самом деле свёл воедино, связал в один небывалый узел очень много традиций - причём даже гораздо больше того, чем осознавал сам. Своими предшественниками и учителями он безоговорочно признавал только Гёте и Ницше (“У Гёте я заимствую метод, у Ницше - постановку вопросов”). Впрочем, ещё Гераклита и Лейбница. Каждого из этих мыслителей (особенно Гераклита и Лейбница) он прочитывал крайне индивидуально, в буквальном смысле превращая их в своих предшественников.
На многие “источники” его концепции внимание Шпенглера обращали уже после выхода в свет “Заката Европы”. Назывались имена: Маккиавелли, Жана Бодена, Вико, Монтескье, Гиббона, Гердера, Гегеля (хотя мало что было автору “Заката” ненавистнее гегелевского панлогизма!), Шеллинга и романтиков, Буркхардта, Дильтея, Бергсона, Клагеса, Теодора Лессинга, Макса Вебера, Зомбарта, того же Данилевского с К.Леонтьевым; даже Полибия и араба Ибн-Хальдуна. Список разрастался столь стремительно и до столь внушительных размеров, что, казалось бы, безнадёжная вторичность Шпенглера могла бы уже не внушать никаких сомнений. Ничуть не бывало.
Шпенглер, интересуясь самыми разными областями культуры, менее всего внимания обращал, пожалуй, как раз на историю философии. В ней он прочитывал то и так, что ему самому чувствовалось нужным. Есть свидетельства о то. что, например, Шеллинга и Бергсона - столь существенных, по уверениям критиков, для рождения его замысла (с последним у него даже обнаруживали дословные совпадения!) - он читал уже после выхода “Заката Европы”. А иных и вовсе не читал.
Никакого чуда в этом, на самом деле, нет. Мысли и образы, внесённые каждым из названных и неназванных авторов в умственную атмосферу Европы - растворены в её воздухе. Человек с достаточно большой чуткостью и интуицией - а Шпенглер обладал и тем и другим в чрезвычайной, выдающейся степени - без особенного труда получит их из вторых, третьих, десятых рук, вычитает их из случайных текстов, выслушает из оговорок, всосёт с молоком матери. В такой перенасыщенной исторической памятью культуре, как европейская, надо ещё умудриться этого не сделать.
Поэтому, как выразился тот же Вл.Соловьев, “вопрос об оригинальности и новизне той или другой идеи, того или другого открытия - представляет, вообще говоря, мало интереса”. Этот вопрос может представлять интерес, и большой, для профессиональных историков мысли, - но у массового восприятия свои интересы и своя правда.
Не менее, чем собственно творцы нового - уж не более ли? - в его истории важны “переключатели гештальтов”: те, кто сумел - и неважно, насколько осознанно! - соединить доселе разрозненные, разнородные традиции единственным образом, в единственное время, в единственном месте. Так, что в результате и сами эти традиции, и мир сквозь их призму увидятся так, как не виделись до этого никогда. Шпенглер сделал именно это.
Факт остаётся фактом: “коперниканский переворот” совершил именно Шпенглер, потому что именно на него обратили внимание. Рюккерт остался памятен разве что специалистам как автор одной из бесчисленных компиляций. Книга Данилевского, изданная в тишайшей глубине ХIХ века, когда были все основания думать и чувствовать, что, несмотря на любые потрясения - вроде, например, войн между отдельными народами - европейская цивилизация в своих основаниях никогда не изменится, тем более никуда не исчезнет, - не произвела и не могла произвести всеевропейского будоражащего, тревожащего впечатления, хотя русское внимание привлекла, будучи на здешнем фоне совсем нетрадиционной. Если Данилевский на кого и повлиял, то, безусловно, на своих соотечественников Н.Н.Страхова и К.Н.Леонтьева. Но это осталось едва ли не исключительно русским интеллектуальным и эмоциональным событием. В России книга выдержала даже несколько изданий, но в смысле ее общеевропейской судьбы это решительно ничего не изменило. Рассуждения об упадке Европы и грядущей ее смене восточнославянским культурным типом, как, впрочем, и само отрицание “магистрального” пути развития всемирной истории, в 70-х годах ХIХ столетия могли выглядеть в глазах европейских интеллектуалов разве что следствием провинциальной уязвлённости и провинциальной же гордыни. Тем более, что собственную их гордыню питало тогда слишком многое.
Совсем не то настало в 1918 году, когда европейская гордыня оказалась сильно поколеблена, а слова о конце европейской истории раздались из уст самого что ни на есть европейца.
Истоки и собственное время
То, что книга Шпенглера возникла “под непосредственным впечатлением первой мировой войны” (Г.М.Тавризян), строго говоря, неверно. Под этим впечатлением возникли скорее её массовые усвоения и интерпретации. Сам же замысел возник у автора аж в 1911 году, под впечатлением Агадирского кризиса и нападения Италии на Триполи. Еще тогда Шпенглер задумался о возможности грядущего мирового военного конфликта, за которым, полагал он, последует иная историческая стадия. Проект книги был поэтому вначале скорее политическим и носил соответствующее заглавие: “Либеральное и консервативное”. То заглавие, под которым книгу знаем мы и которое стало известным и запомнилось едва ли не больше, чем её содержание - тоже появилось не во время войны, а раньше, в 1912-м, когда автор, случайно проходя мимо книжной витрины, увидел на ней книгу с названием “Закат античного мира”: наложившись на собранный материал, это слово-образ по-новому высветило его и помогло складыванию известной ныне концепции. Три года Шпенглер собирал материал, восемь недель его обдумывал, и к 1914 году первый том уже был в основных чертах готов - только война помешала его изданию.
Время выхода книги Шпенглера - писавшейся, как мы видели, всё-таки в существенно другое время - роковым образом определило её судьбу. Очень может быть, что значительной долей и своей популярности, и своего влияния - книга обязана именно вынужденной задержке своего издания. Именно благодаря тому, что прочитали ее в 1918 году, а не в 1914-м - к ней, во-первых, оказались восприимчивы (причём самые разные слои читающей публики), а во-вторых - истолковали её “апокалиптически”, как предвестие катастроф, чуть ли не как конца света - чем она, строго говоря, не являлась.
Отсюда берут начало все те характерные черты мифа о Шпенглере: “пессимист”, “консерватор”, “глашатай гибели культуры”, “предвестник катастрофы”... - который определил его восприятие в ХХ веке - и предрешил быстрое разочарование в нем той самой публики, которая так стремительно сделала его, казалось бы, “властителем дум” в 1918-м.
Шпенглер же настолько не был, например, пессимистом, что даже сказал об этом в отдельной статье - “Пессимизм?” - которая и на русский была переведена, причём вполне оперативно, в 1922-м. Не услышали и не поверили, потому что не было потребности слышать и верить.
Шпенглер считал конец той культуры, в которой родились и выросли все его современники вместе с ним - не катастрофой (хотя катастрофические события - например, войны - с большой вероятностью сопровождают исчерпание прежних форм жизни), а переходом в иное состояние. Конец культуры не означает светопреставления. Не означает он ни смерти каждого из обитателей уходящей культуры, ни уничтожения всех их возможностей. Это - постепенное, долгое угасание. Это именно “закат”, естественный, как закат солнца, - за ним наступает ночь, и надо зажигать фонари. Что ещё гораздо важнее, это время полно совершенно в своём роде подлинных человеческих смыслов и возможностей жизненных проектов. Весь вопрос в том, что эти смыслы и проекты, чтобы быть именно настоящими, должны соответствовать новому состоянию. Вся суть в том, что и в этом времени можно и должно вести себя достойно.
Именно поэтому “на общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассного машиностроительного завода можно... обнаружить больше интеллигентности, вкуса, характера и умения, чем во всей живописи и музыке современной Европы”: там больше соответствия новому состоянию.
Да, конечно, новейшей живописи и музыки Шпенглер не чувствовал и не понимал - личные его эстетические вкусы были более чем традиционны. Но это непонимание смогло оказаться для него средством к пониманию вещей более глубоких.
А на него обижались за то, что он предлагал заниматься инженерным делом вместо живописи, военно-морской техникой вместо танцев и вообще механической работой вместо героических свершений. Неинтересно. Реакционер несчастный. Или, наоборот, проецировали на него своё чувство неудачничества: вот-де, я, посредственный инженер, мог бы стать великим поэтом, да время не то - закат Европы на дворе. Или просто: всё будет плохо, потому что - закат Европы!!!...
Шпенглер меж тем работал. Второй том, написанный ещё быстрее первого, вышел в апреле 1922 года, а спустя ещё год Шпенглер переиздал переработанный первый. Но его время стремительно уходило.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ