Великий Басё

[gentleline]

Рисунок Юрия Норнштейна

Во второй год Гэнроку, в седьмой день второй декады третьего месяца, меня укусила вошь. Ночь была светлой и ветреной. Моя банановая хижина вздрагивала и хлопала листьями. Потом ветер стих, и запел соловей. Я понял, что все равно не усну и решил пойти поглазеть на лавки торговцев у моста перед воротами Эдо.
У моста Надзюбаси перед воротами Эдо я немного поглазел на лавки торговцев, но никого, кроме ночных сторожей с бесполезными фонарями, не встретил. Я решил еще немного поглазеть на лавки торговцев и уже после этого пойти к себе спать, и тут увидал Дзинь-хуа. Под глазом у Дзинь-Хуа зеленел бланж, из-за пояса поблескивали два горлышка, Дзинь-хуа уже достала где-то сакэ и теперь торопилась домой.
- Банан, ты домой? - сказала Дзинь-хуа. (Дзинь-Хуа спросила, куда я иду).
Я сказал, что:
- Да!!!
- Ну, пойдем, нам по пути, - сказала Дзинь-хуа, и мы понемногу пошли.
По дороге мы разговорились.
- Выпить хочешь? - спросила Дзинь-хуа.
- А муж-то твой дома? - сказал я.
- Ясукити-то? Да он спит.
Мужа Дзинь-хуа, Ясукити, я знал хорошо. Я согласился и пошел с Дзинь-хуа к ним в их хижину на опушке бамбуковой рощи.
Когда мы остановились, чтобы полюбоваться луной, Дзинь-хуа заметила, что я вывернул халат наизнанку.
- Этот способ требует сноровки, - сказала Дзинь-хуа.
Я сказал, что:
- Главное, угадать момент, когда они откладывают гниды. Им потребуется время, чтобы вернуться на лицевую сторону.
- Все равно, этот способ требует немалой сноровки.
- Да, он требует наблюдательности и сноровки. Главное выворачивать плащ наизнанку, как только почувствуешь первый укус.

В крытом тростником домике было тесно, как в пещере монаха Сюдзэндзи. Повернешься и расцарапаешь нос о стену.
Мы расположились в углу, раздули угли и понемногу стали пить сакэ.
- Хорошее сакэ, - сказал я.
- Да, - сказала Дзиньхуа. - Саке хорошее.
- В это ранний час в Эдо так зябко, что по неволе мечтается о подогретом саке.
- Бывает саке не очень.
- А это хорошее саке.
- Это очень хорошее саке!
Так понемногу, да понемногу мы выпили два кувшинчика сакэ.
Я выглянул в дверь. Светало. Реку заволокло туманом. Развешенная солома пахла улитками и морем. Звенели цикады. Где-то над рекой, за туманом, прокричала кукушка. Ее голос долго стелился вслед за ней по воде. Светло очень быстро. Я посмотрел на Восток - он уже алел - и сказал Дзинь-хуа:
- Пойди, подними Якусити, может, и он выпьет.
- Якусити?
- Да, может, и он выпьет.
Дзинь-хуа протянула руку и стала будить мужа. Потом Дзинь-Хуа повернулась ко мне и сказала, что, мол, пойди сам подними, а то он не встает.
Я нагнулся и ткнул Ясукити в бок. Потом сел в угол, и вскоре с нами рядом сел Ясукити.
- Сакэ будешь? - сказал я
- Саке больше нет, - сказала Дзинь-хуа.
- Ну и врешь, - сказал Ясукити.
- Саке больше нет, есть одна вода, - сказала Дзинь-хуа.
- Воду я не пью, - сказал Ясукити.
- Сакэ у меня нет.
- Какого ж рожна ты меня разбудила?
- Если будешь, то я куплю.
- Чего не хватишься, ничего у них нет. Семейка, нечего сказать.
- Так, значит, я куплю? - обрадовалась Дзинь-хуа и, не дожидаясь ответа, дала мне денег на один кувшин сакэ.

По пути к лавкам у моста Надзюбаси я встретил группу людей, которые расположились на свежем воздухе за сакэ и закуской и наслаждались луной. Я решил немного понаблюдать за ними. Они как раз собирались соревноваться, кто лучше сварганит частушку. Я решил немного понаблюдать за ними, а уже за тем пойти за саке, как вдруг один парень из этой компании крикнул:
- Вон стоит монах, с виду - нищеброд. Может быть, это последний бомж, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! (Они позвали меня к себе).
Тогда парень сказал мне:
- Каждый из нас должен сварганить частушу о полной луне. Сваргань и ты что-нибудь.
- Сваргань, сваргань и ты что-нибудь! - подхватили другие.
Я попросил, чтобы на меня не обращали внимания. Но все закричали, что:
- Нет, нет! Мы не можем тебя уволить! Ты должен сварганить, по крайней мере, одну частушку. Как можешь, так с варгань. Все свои.
Тогда я повернулся обернулся к ведущему запись и сказал, что:
- Так и быть, но одну частушку. Какой будет приз?
- Приз - кувшин сакэ.

Где-то через час, возвращаясь с покупкой и выигрышем (я нес два кувшина саке), я встретил по дороге своего ученика. Сквозь потертый нелакированный халат просвечивали ребра, но зажатый под мышкой сверток придавал ему значительный вид.
- Иду продавать тростниковый плащ, - сказал ученик.
- Есть тут одна лачуга, но в ней не чисто, - сказал я.
- Как это нечисто?
- Там проживают мусорщики Дзинь-хуа и Ясукити. Их занятие убирать мусор.
- Я знаю их! - сказал ученик, и мы пошли к Дзинь-хуа и Ясукити.
Живот у меня подвело, сакэ ударило в голову, и он не помнил хорошенько, как имя ученика.
По дороге ученик сказал:
- Плащ продаю за кувшин сакэ.
Пока мы шли, над морем полыхнула молния, и потом грянул гром. Ливень приближался к нам, как отряд верховых хамомотто. Запахло мокрой землей. Потом к этому запаху примешался кислый запах бамбука, и окрестные горы спрятались в тучах. Мы ускорили шаг, но стальные стрелы дождя нас догнали и пронзили насквозь.
У бамбуковой рощи мы встретили Есихидэ, брата Ясукити и шурина Дзинь-хуа, который жил в ними в одной хижине.
- Искал улиток на рисовом поле, - сказал Есихидэ. Он был в грязи.
- Кикаку, (так, оказывается, звали ученика), принес тростниковый плащ на продажу, - сказал я.
Есехидэ вызвался показать плащ Дзинь-хуа.

- Хороша фуфаечка, если почистить да выпарить вшей, - сказала Дизнь-хуа, поднося плащ к огню.
- Да, плащ хороший, - сказал я.
- А сколько он будет стоить? - спросила Дзинь-хуа.
Кикаку сказал, что:
- Он будет стоить кувшин сакэ!
- Есихидэ, - сказла Дзинь-хуа, - сними свою солому и одень плащ. Если подойдет, то возьму, а потом отдашь мне деньги с матери милостыни.
Дзинь-хуа дала Кикаку кувшин саке, который я выиграл, и мы сели к огню. Дождь лил все сильней.
- Где Ясукити? - спросил я. - Может, и он с нами выпьет?
- Он пить отказался и пошел на работу, - сказала Дзинь-хуа.
- Что у вас так тянет со двора? - сказал я.
Дзинь-хуа сказала, что:
- Это не со двора, а с того угла, где лежит свекровь - старуха.
Мы выпили кувшинчик на четверых. У этого кувшина был неприятный вкус. Однажды я уже пил такое сакэ в пещере отшельника Хоуп-хоси.
- Покажите мне бабушку, - сказал я.
Кикаку не полез смотреть, и я дал ему тему своего пробуждения.
Есихидэ подполз к старухе первым, я - вторым, а за мной заползла Дзинь-хуа и села на корточки у лучины.
Мать Ясукити была обезьяноподобной, иссохшей старухой в древнем кимоно цвета дерева хиноки, подпоясанном сгнившей веревкой.
- Так и лежите, бабушка? - спросил я.
Старуха открыла один глаз и что-то жуя, зашевелила ввалившимися губами. Из рта-борозды раздалось лягушачье бульканье:
- Ты чего смотришь?
- Да, просто так, - сказал я.
- Да, как же! Рассказывай! На меня смотришь!
- Ладно, пошли, - сказала Дзинь-хуа.
Все уползли.
Когда мы вернулись, Кикаку уже укладывал с трепетом свою кисть и тушницу.

Это что? Только сон?
Или вправду меня закололи?
След укуса блохи.

Где-то час мы сидели, пораженные удачей Кикаку и слушали, как шумит дождь. С улицы доносился сплошной, напряженный гул, дождь лил стеной. В хижину заплыла жаба. Потом что-то хлопнуло, должно быть, лопнул обруч на бочке.
- Хорошая частушка, - сказал, наконец, я.
- Это очень хорошая частушка! - сказала Дзинь-хуа.
- Да, - согласился я.
Я сказал, что:
- Великие Сайге-хоси, Ли Бо и Ду Фу говорили, что обессмертить свое имя можно пятью хорошими частушками...
- Считай, Кикаку, что одна хорошая частушка у тебя уже есть, - сказал я.

Со стороны реки доносился высокий звон. Потом он стал ниже, ниже, и стало ясно, что дождь стихает. Дождь уже не звенел, а мерно шуршал по банановым листьям на крыше, шептал что-то древнее, усыпительное о тропинках в Оу, и чуть заметно возился в банановой роще.
Кикаку и Есихидэ пошли за сакэ. Я остался с Дзинь-хуа в хижине. Я остался с Дзинь-хуа в хижине один. Ее волосы поблескивали, как мокрая кисть. Пахло парным молоком и мокрыми листьями бамбука. Дождь чуть слышно шелестел по крыше.
- Слепой, - сказал я. - В народе говорят: "Царевна плачет".
- Как бы мне нашей "царевне" помочь, измучалась бедняжка совсем? А, Мацио? Подсобишь?
- Пособить? Бабушке?
- Ну, а кому? Мне что ли?
- Да нет, наверное, - сказал я. (Я понял, о чем говорит Дзинь-хуа).
- Ты же трезвая женщина, Дзинь-хуа! - сказал я. (Больше Дзинь-хуа могла выпить только ее тень и сама луна).
- Замучалась бедняжка совсем! Нет у нее больше сил, Мацио! Татсуя Такешиги, ее муж Ота, дети их - Цутоми и Куоко - все умерли.
- Умерли?
- Все, все умерли. Один Ясукити, да лоботряс Есихидэ у ней и остались.
- Татсуя и Ота умерли?
- Умерли, умерли. Все дети их умерли. И Цутоми, и Куоко, и Аой, которая дочку родила от отца.
- Добрая была женщина, приветливая!
- А вот собака у неё мерзкая...
- Девчонка у Аой была хорошая - Юрико. Бегала такая, помню, хвостик всегда - кверху.
- Умерла. Прямо на свадьбе соседей и умерла.
- Юрико умерла?
- В одном углу свадьба, в другом - покойник. А помнишь Сукэкуро?
- Хёго Сукэкуро?
- Упал с горы, ловя кувшин сакэ.
- Бедный Сукэкуро! Он говорил, что «вернись-трава» звучит как «фиалки на могильном холме».
- Помнишь песню, которую он сочинил?
- Помню ли я? Не было борделя, в котором бы не пели ее. Бедный Сукэкуро! Я хорошо знал его сына, Инсуна.
- Умер.
- Не знал, что Инсун так слаб здоровьем.
- Умер, умер. Все умерли.
- И мастер Во?
- И мастер Во, и учитель Но, и господин Наосиги. Ну, так что, пособишь, Мацио?
Я сказал, что:
- Даже не знаю. Не знаю. Не нравится мне это.
- А, пустяки! Кто ее хватится?
- Нет. Не нравится мне это.
- Что же делать? Мама извелась совсем.
- Отнести ее на гору...
- Мороки много.
Я сказал, что:
- Ну, это твои проблемы, и встал.
- Уже уходишь?
Я сказал, что:
- Да.
Потом, уже у выхода, я обернулся и примирительно спросил:
- Слышь, Дзинь-хуа, а если я зайду утром, мы найдем еще немного сакэ?
Дзинь-хуа сказала, что:
- Найдем!

Пока я шел к себе, солнце высушило мою одежду. Живот у меня подвело, кажется, дай ему сырую рыбу, проглочу вместе с чешуей. Зато я совсем согрелся и задремал, прислонившись к стене. Переодеваться не стал: мой бумажный халат изорвался совсем, и я так и уснул - в лакированном.
Ближе к обеду я пришел к бамбуковой роще, чтобы рассказать Дзинь-хуа, что на вишнях, склонившихся над старым прудом, полу раскрылись почки. Дверь мне открыл Ясухити. Я спросил Дзинь-хуа. Ясухити ничего не ответил и захлопнул дверь. Я снова стал стучать, тогда Ясухити вышел и ударил меня в лицо. Не иначе, как в него вселился тэнгу или другая нечистая сила. От кровоизлияния в нос я потерял сознание и сколько я пролежал, не знаю. Потом я встал и пошел к себе. И только в час Обезьяны я узнал, что в хижине на опушке бамбуковой рощи была убита баба Оцу - мать Ясухити. Преданный Кикаку предупредил, что Дзинь-хуа - это порождение барсука и лисицы - донесла, что якобы это я удавил старуху, а хату почистил. До сих пор, вспоминая об этих жестоких словах, мне хочется отрезать себе оба уха и сварить из них сябу-сябу. Я ведь только посмотрел на старуху и за то время, пока я был в ее углу, можно было произнести не больше двух-трех частушек.
- Я был неправ, - сказал я Кикаку.
- Ты был неправ, Учитель? - сказал Кикаку.
- Вчера в хижине я был неправ, - сказал я Кикаку.
Я сказал Кикаку, что:
- Великие Сайге-хоси, Ли Бо и Ду Фу ошиблись.
- Великие Сайге-хоси, Ли Бо и Ду Фу ошиблись? - сказал Кикаку.
Я сказал, что:
- Сайге-хоси, Ли Бо и Ду Фу ошиблись. Обессмертить свое имя можно и двумя-тремя хорошими частушками.
- Пять хороших частушек, - сказал я, - это уже Великий мастер!
Кикаку склонился в почтении, а потом бросился мне на шею. С тем мы и расстались, утерев рукавом слезы.
И вот прошел год, другой, третий. За это время Дзинь-хуа и Ясукити умерли от цирроза, моя банановая хижина сгорела дотла во время большого пожара в Эдо, а я все брожу и брожу по тропинкам Севера, не смея появиться дома.
Густые туманы встают на моем пути, тысячелетние сосны тают в таежном мареве, белые цапли летят на юг. А я все иду и иду беспечно вдоль берегов, от привала к привалу, среди гейзеров, цветов и голых ветвей, под студеным дождем и ветром осенней поры.
Не иначе, окончу свой век в пути, как великие Сайге-хоси, Ли Бо и старик Ду Фу.