(no subject)
С наступлением зимы, выглядываю в окно ли, выхожу ли на улицу, сижу ли за рабочим столом с чашечкой кофе и сигарой, в памяти все время всплывают строки удивительной 清少納言 (Сей Шё:нагон): 「冬はつとめて。雪の降りたるは、いふべきにもあらず。霜などのいと白きも、またさらでも いと寒きに、火など急ぎおこして、炭持てわたるも、いとつきづきし。昼になりて、ぬるくゆるびもていけば、火桶の火も、白き灰がちになりてわろし。」Известный русский перевод ее, по моему ощущению, не смотря на поэтичность, не весьма соответствует действительности. Посему предложу свой: "Зима - это раннее утро. Когда сыплется снег, то и говорить нечего, но и когда выпадает белая изморозь, да даже когда и нет, при таком жутком холоде самое дело поскорее развести огонь и разносить горящие угли [по комнатам]. Когда же днем мороз понемногу отпускает, огонь в жаровнях обращается весь белым пеплом, что нехорошо". Но дело, конечно же, не в переводах, а в том, как связывает она времена года с временами суток: 「春はあけぼの」("Весна - это рассвет"), 「夏は夜」("Лето - это ночь"), 「秋は夕暮れ」("Осень - это сумерки"). И то и другое - излюбленные темы поэтов, художников и композиторов, но обычно - по отдельности, тут вам времена года, а тут вам времена суток, взболтать воспеть, но не смешивать. А вот в таком единении, в самом простом и, казалось бы, банальном сопоставлении названий циклических явлений разного спектра, сразу рождается особый, трогающий прямо за сердце и поразительно близкий, какой-то очень родной такой образ.
У меня тоже зима - это утро, хотя и не раннее, когда раннее - это совсем другая зима, это как проснуться в темной, хоть глаз коли, ячейке морга с биркой на щиколотке, но обыкновенное, нормальное утро, когда уже немного развиднелось и ты выбираешься из нагретой постели зябко поеживаясь и тут же спешишь разжечь жаровню, чем бы она в тот момент ни оказалась - духовкой газовой плиты ли, электрообогревателем или дровяной печью в деревенском доме. Мимоходом бросаешь взгляд в окно: замело ли автомобили снегом по самые крыши, или все там сплошной обледеневший голый камень, или, может быть, случилась оттепель и капает многообещающе с крыши - и быстро отворачиваешься, оставляешь за кадром эту жуть, возвращаешься в уют начинающего наполняться теплом жилища, исполнять ритуал просыпания - смирения с неизбежностью продолжать как-то существовать в этой негостеприимной реальности. Днем, когда смирение уже охватило мятежную душу своими тисками и она не рвется отчаянно из тела улететь туда, где вечное лето, жаровни можно и погасить. Можно даже выйти на улицу и отправиться на прогулку, любоваться черными воронами на белом снегу среди остовов кустов и деревьев. А вороны будут смотреть на тебя пытливо в ответ умными глазками, решая извечную дилемму: даст она сейчас еды или сама набросится на тебя как на еду. Это все тоже зима, но здесь уже нет ничего символического, ничего такого острого и пронзительного, что одним простым и чистым чувством выражало бы единство противоположностей - жизни и смерти.
У меня тоже зима - это утро, хотя и не раннее, когда раннее - это совсем другая зима, это как проснуться в темной, хоть глаз коли, ячейке морга с биркой на щиколотке, но обыкновенное, нормальное утро, когда уже немного развиднелось и ты выбираешься из нагретой постели зябко поеживаясь и тут же спешишь разжечь жаровню, чем бы она в тот момент ни оказалась - духовкой газовой плиты ли, электрообогревателем или дровяной печью в деревенском доме. Мимоходом бросаешь взгляд в окно: замело ли автомобили снегом по самые крыши, или все там сплошной обледеневший голый камень, или, может быть, случилась оттепель и капает многообещающе с крыши - и быстро отворачиваешься, оставляешь за кадром эту жуть, возвращаешься в уют начинающего наполняться теплом жилища, исполнять ритуал просыпания - смирения с неизбежностью продолжать как-то существовать в этой негостеприимной реальности. Днем, когда смирение уже охватило мятежную душу своими тисками и она не рвется отчаянно из тела улететь туда, где вечное лето, жаровни можно и погасить. Можно даже выйти на улицу и отправиться на прогулку, любоваться черными воронами на белом снегу среди остовов кустов и деревьев. А вороны будут смотреть на тебя пытливо в ответ умными глазками, решая извечную дилемму: даст она сейчас еды или сама набросится на тебя как на еду. Это все тоже зима, но здесь уже нет ничего символического, ничего такого острого и пронзительного, что одним простым и чистым чувством выражало бы единство противоположностей - жизни и смерти.