Люс Иригарэй. Пол, который не единичен. ч. I
Здесь http://www.humanities.edu.ru/db/msg/32928 нашла статью Люс Иригарэй. Статья показательная - по ней можно получить представление о взглядах этой интересной феминистки. Мы еще будем говорить о них на последующих занятиях. Поэтому есть смысл почитать.
Пол, который не единичен
Женская сексуальность всегда конпептуализировалась на основе маскулинных параметров. Потому оппозиция «маскулинной» клиторальной активности и «феминной» вагинальной пассивности, оппозиция, которая Фрейду - и многим другим - виделась как стадии или альтернативы в развитии сексуально «нормальной» женщины, скорее отвечает - это кажется совершенно ясным - практике мужской сексуальности. Клитор воспринимается как маленький пенис, пригодный для мастурбации до той поры, пока не вступает в силу страх кастрации (у мальчика), и вагина ценится как “пристанище”, предоставляемое мужскому органу, когда уже запрещено доставлять себе наслаждение рукою и она должна найти себе замену.
В этих терминах эрогенные зоны женщины не значат ничего, кроме клиторального секса, несравнимого с благородным фаллическим органом, кроме дыры-вместилища, футляра, массирующего пенис во время сношения: это не-пол, но лишь маскулинный орган, обращенный на себя, себя охватывающий.
О женщине и ее наслаждении этот взгляд на сексуальные отношения не говорит ничего.
Ее участь - это “нехватка”, “атрофия” (сексуального органа), “зависть к пенису”, единственно признанно¬му сексуальному органу. Потому всеми доступными способами она пытается этот орган присвоить: в несколько рабской любви с отцом-мужем, его предоставляющей, в желании пениса-ребенка, предпоч¬тительно мальчика, прорываясь к культурным ценностям, по праву принадлежащим одним только мужчинам и потому всегда маскулинным - и так далее. Женщина переживает свое желание лишь как ожидание того, что она наконец вступит во владение эквивалентом мужского органа.
Однако все это выглядит достаточно чуждым ее собственному наслаждению - если вывести его за рамки доминантной фаллической экономики. Так, например, женский аутоэротизм очень отличается от мужского. Чтобы прикоснуться к себе, мужчина нуждается в инструменте - руке, женском теле, языке... Такое самоудовлетворение требует хотя бы минимальной активности. Женщина же касается себя и собой без всякого посредника, до того, как возникает возможность отделить активность от пассивности. Женщина «касается себя» все время, более того, никто не может запретить ей делать это, поскольку ее гениталии - это две губы в постоянном соприкосновении. Потому в себе она это двое - и неразделимые - ласкающие друг друга.
Этот аутоэротизм прерывается насильственным вмешательством: грубым разделением губ врывающимся пенисом, вторжением, сбивающим и отстраняющим женщину от такого «самоудовлетворения», необходимого ей, чтобы не потерять свое собственное наслаждение в сексуальных отношениях. Пусть вагина будет служить также - но не только - преемником руки мальчика, обеспечивая сочленение аутоэротизма и гетероэротизма в сношении (столкновении с полностью другим, всегда означающим смерть), дает ли в этом случае классическое представление о сексуальности женщине возможность сохранять свой аутоэротизм? Не оставляет ли ее перед невозможной альтернативой между оборонительной девственностью, люто погруженной в себя, и телом, бездумно разверзающим навстречу проникновению в себя эту «дыру», что составляет его пол, его наслаждение от прикосновения к себе? Более или менее исключительное - очень напряженное - внимание к эрекции в западной сексуальности показывает, до какой степени управляющее ею воображаемое чуждо феминному. По большей части такая сексуальность не предлагает ничего кроме императивов, диктуемых соперничеством мужчин: «самый сильный» тот, у кого самый «стоячий», самый длинный, самый большой, самый твердый пенис, или даже тот, кто «дальше всех ссыт» (как в состязаниях мальчиков). С другой стороны мы находим императивы, диктуемые развертыванием садомазохистских фантазий, в свою очередь управляемых отношением мужчины к матери: желание насильственно войти, проникнуть, самому овладеть тайной той утробы, где был зачат, секретом рождения, «истока». И желание/нужда снова пустить кровь, чтобы оживить древние отношения - внутриутробные, конечно, но и доисторические - с материнским.
Женщина в этом сексуальном воображаемом лишь более или менее удобная опора для развертывания фантазий мужчины. Вполне - и даже определенно - возможно, что в этой роли она находит наслаждение - дозволенное подписью мужчины. Но это наслаждение более всего - мазохистское проституирование ее тела чужим желанием, и оно оставляет ее в обычном состоянии зависимости от мужчины. Не знающей, что она хочет, готовой ко всему, даже просящей большего, пока он «берет» ее как свой «объект» в поисках сво-его собственного наслаждения. Потому она не скажет, чего хочет она сама; более того, она не знает, или теперь уже не знает, чего она хочет. Как допускал Фрейд, начала сексуальной жизни девочки столь «скрыты», столь «затерты временем», что нужно зарыться очень глубоко, чтобы под пластами этой цивилизации, этой истории, обнаружить следы более архаической цивилизации, что могли бы послужить ключом к сексуальности женщины. Эта чрезвычайно древняя цивилизация, несомненно, должна иметь другой алфавит, другой язык... Нельзя ожидать, что женское желание говорит на том же языке, что и мужское; несомненно, женское желание погребено под той логикой, что доминирует на Западе со времени греков.
Характерное для этой логики господство визуального, дискриминации и индивидуализации формы особенно чуждо женскому эротизму. Женское наслаждение происходит более от прикосновения, чем от взгляда, и вступление женщины в скопическую экономику [т. е. экономику визуального] означает, опять же, консигнацию ее пассивности: она должна быть прекрасным объектом созерцания. Тогда как ее тело оказывается таким образом эротизированным, вовлеченным в двойное движение показа и целомудренного отступления - ради стимуляции влечений «субъекта», ее сексуальный орган репрезентирует ужас ничто для взгляда. Дефект этих систематик желания и репрезентации. «Дыра» их скоптофилической линзы. Это ясно уже по греческой скульптуре - ничто-для-взгляда должно быть исключено, вытолкнуто со сцены репрезентации. Гениталии женщины попросту отсутствуют, замаскированы, ушиты внутрь своей «щели».
Этому органу, которому нечего продемонстрировать, также недостает собственной формы. И если наслаждение женщина получает как раз вследствие незавершенности формы, позволяющей ее органу касаться себя снова и снова, неограниченно, независимо, это наслаждение отрицается цивилизацией, привилегирующей фалломорфизм. Ценность придается только ограниченной форме, исключающей ту, что вступает в игру в женском ayтоэротизме. Одно формы, индивидуума, (мужского) сексуального органа, надлежащего/собственного имени, надлежащего смысла... вытесняет, отделяя и отграничивая, этот контакт хотя бы двух (губ), позволяющий женщине касаться самой себя, вне всякой возможности отграничить то, что касается, от того, чего касаются.
Отсюда загадка женщины в культуре, претендующей все пересчитать, прокалькулировать все в единицах, учесть все по отдельности. Она ни одно ни два. Строго говоря, ее невозможно определить ни как одну личность, ни как две. Она сопротивляется всем адекватным дефинициям. Далее, у нее нет «собственного» имени. И ее сексуальный орган, не являющийся одним органом, считается ничем. Негатив, обратная сторона, инверсия единственного видимого и морфологически определенного (даже если переход от эрекции к детумесценции [расслаблению] создает некоторые проблемы) органа: пениса.
Но «толщу» этой «формы», наслоение ее объема, ее растяжения и сжатия, раздвижение в тот момент, когда она производит себя как форму - все это феминное хранит в тайне. Не зная. И если от женщины требуется поддержать, оживить желание мужчины, этот запрос не отягощен расшифровкой того, что это значит в отношении ценности желания ее собственного. Желания, которое она, кроме того, ясно и не осознает. Но желания, чья сила и непрерывность способны взращивать в полном объеме, безустанно, все те маскарады «женственности», что от нее ожидаются.
Правда, у нее есть еще ребенок, по отношению к которому ее жажда к прикосновению, контакту свободна от узды - если она уже не утрачена, не отчуждена через табу на прикосновение маниакальной цивилизацией. И тогда ее наслаждение найдет в ребенке компенсацию и отдых от тех фрустраций, что она слишком часто претерпевает в собственно сексуальных отношениях. Потому материнство заполняет разрывы репрессированной женской сексуальности. Возможно, мужчина и женщина больше не ласкают друг друга, кроме как через посредничество ребенка - и предпочтительно мальчика? Мужчина, идентифицируясь со своим сыном, возвращается к блаженству материнской любви; женщина снова касается себя, лаская эту часть своего тела - ее ребенка-пенис-клитор.
Что происходит дальше с любовным треугольником, хорошо известно. Но эдипово отлучение выглядит законом чересчур суровым и преувеличенным - хотя оно действительно обеспечивает сохранность авторитарного дискурса отцов - распространяясь в культуре, где сексуальные отношения невозможны, поскольку желания мужчины и женщины чужды друг другу. Где эти два желания вынужденно пытаются пересечься косвенным образом, архаически ли, в чувственном отношении к материнскому телу, или, как принято сейчас, в активном или пассивном продлении закона отца. Это регрессивные типы эмоционального поведения, обмены словами, слишком отдаленными от арены сексуальности и потому создающими резервацию вне ее: «мать» и «отец» управляют взаимодействиями пары - но как социальные роли. Разделение труда предохраняет их от любви. Они производят или воспроизводят. Не очень понимая, что делать с досугом. Его так мало у них, действительно, так мало, как они этого хотят. Что они должны делать с этим досугом? Какой суррогат любовной игры должны они изобретать? Все еще...
Пол, который не единичен
Женская сексуальность всегда конпептуализировалась на основе маскулинных параметров. Потому оппозиция «маскулинной» клиторальной активности и «феминной» вагинальной пассивности, оппозиция, которая Фрейду - и многим другим - виделась как стадии или альтернативы в развитии сексуально «нормальной» женщины, скорее отвечает - это кажется совершенно ясным - практике мужской сексуальности. Клитор воспринимается как маленький пенис, пригодный для мастурбации до той поры, пока не вступает в силу страх кастрации (у мальчика), и вагина ценится как “пристанище”, предоставляемое мужскому органу, когда уже запрещено доставлять себе наслаждение рукою и она должна найти себе замену.
В этих терминах эрогенные зоны женщины не значат ничего, кроме клиторального секса, несравнимого с благородным фаллическим органом, кроме дыры-вместилища, футляра, массирующего пенис во время сношения: это не-пол, но лишь маскулинный орган, обращенный на себя, себя охватывающий.
О женщине и ее наслаждении этот взгляд на сексуальные отношения не говорит ничего.
Ее участь - это “нехватка”, “атрофия” (сексуального органа), “зависть к пенису”, единственно признанно¬му сексуальному органу. Потому всеми доступными способами она пытается этот орган присвоить: в несколько рабской любви с отцом-мужем, его предоставляющей, в желании пениса-ребенка, предпоч¬тительно мальчика, прорываясь к культурным ценностям, по праву принадлежащим одним только мужчинам и потому всегда маскулинным - и так далее. Женщина переживает свое желание лишь как ожидание того, что она наконец вступит во владение эквивалентом мужского органа.
Однако все это выглядит достаточно чуждым ее собственному наслаждению - если вывести его за рамки доминантной фаллической экономики. Так, например, женский аутоэротизм очень отличается от мужского. Чтобы прикоснуться к себе, мужчина нуждается в инструменте - руке, женском теле, языке... Такое самоудовлетворение требует хотя бы минимальной активности. Женщина же касается себя и собой без всякого посредника, до того, как возникает возможность отделить активность от пассивности. Женщина «касается себя» все время, более того, никто не может запретить ей делать это, поскольку ее гениталии - это две губы в постоянном соприкосновении. Потому в себе она это двое - и неразделимые - ласкающие друг друга.
Этот аутоэротизм прерывается насильственным вмешательством: грубым разделением губ врывающимся пенисом, вторжением, сбивающим и отстраняющим женщину от такого «самоудовлетворения», необходимого ей, чтобы не потерять свое собственное наслаждение в сексуальных отношениях. Пусть вагина будет служить также - но не только - преемником руки мальчика, обеспечивая сочленение аутоэротизма и гетероэротизма в сношении (столкновении с полностью другим, всегда означающим смерть), дает ли в этом случае классическое представление о сексуальности женщине возможность сохранять свой аутоэротизм? Не оставляет ли ее перед невозможной альтернативой между оборонительной девственностью, люто погруженной в себя, и телом, бездумно разверзающим навстречу проникновению в себя эту «дыру», что составляет его пол, его наслаждение от прикосновения к себе? Более или менее исключительное - очень напряженное - внимание к эрекции в западной сексуальности показывает, до какой степени управляющее ею воображаемое чуждо феминному. По большей части такая сексуальность не предлагает ничего кроме императивов, диктуемых соперничеством мужчин: «самый сильный» тот, у кого самый «стоячий», самый длинный, самый большой, самый твердый пенис, или даже тот, кто «дальше всех ссыт» (как в состязаниях мальчиков). С другой стороны мы находим императивы, диктуемые развертыванием садомазохистских фантазий, в свою очередь управляемых отношением мужчины к матери: желание насильственно войти, проникнуть, самому овладеть тайной той утробы, где был зачат, секретом рождения, «истока». И желание/нужда снова пустить кровь, чтобы оживить древние отношения - внутриутробные, конечно, но и доисторические - с материнским.
Женщина в этом сексуальном воображаемом лишь более или менее удобная опора для развертывания фантазий мужчины. Вполне - и даже определенно - возможно, что в этой роли она находит наслаждение - дозволенное подписью мужчины. Но это наслаждение более всего - мазохистское проституирование ее тела чужим желанием, и оно оставляет ее в обычном состоянии зависимости от мужчины. Не знающей, что она хочет, готовой ко всему, даже просящей большего, пока он «берет» ее как свой «объект» в поисках сво-его собственного наслаждения. Потому она не скажет, чего хочет она сама; более того, она не знает, или теперь уже не знает, чего она хочет. Как допускал Фрейд, начала сексуальной жизни девочки столь «скрыты», столь «затерты временем», что нужно зарыться очень глубоко, чтобы под пластами этой цивилизации, этой истории, обнаружить следы более архаической цивилизации, что могли бы послужить ключом к сексуальности женщины. Эта чрезвычайно древняя цивилизация, несомненно, должна иметь другой алфавит, другой язык... Нельзя ожидать, что женское желание говорит на том же языке, что и мужское; несомненно, женское желание погребено под той логикой, что доминирует на Западе со времени греков.
Характерное для этой логики господство визуального, дискриминации и индивидуализации формы особенно чуждо женскому эротизму. Женское наслаждение происходит более от прикосновения, чем от взгляда, и вступление женщины в скопическую экономику [т. е. экономику визуального] означает, опять же, консигнацию ее пассивности: она должна быть прекрасным объектом созерцания. Тогда как ее тело оказывается таким образом эротизированным, вовлеченным в двойное движение показа и целомудренного отступления - ради стимуляции влечений «субъекта», ее сексуальный орган репрезентирует ужас ничто для взгляда. Дефект этих систематик желания и репрезентации. «Дыра» их скоптофилической линзы. Это ясно уже по греческой скульптуре - ничто-для-взгляда должно быть исключено, вытолкнуто со сцены репрезентации. Гениталии женщины попросту отсутствуют, замаскированы, ушиты внутрь своей «щели».
Этому органу, которому нечего продемонстрировать, также недостает собственной формы. И если наслаждение женщина получает как раз вследствие незавершенности формы, позволяющей ее органу касаться себя снова и снова, неограниченно, независимо, это наслаждение отрицается цивилизацией, привилегирующей фалломорфизм. Ценность придается только ограниченной форме, исключающей ту, что вступает в игру в женском ayтоэротизме. Одно формы, индивидуума, (мужского) сексуального органа, надлежащего/собственного имени, надлежащего смысла... вытесняет, отделяя и отграничивая, этот контакт хотя бы двух (губ), позволяющий женщине касаться самой себя, вне всякой возможности отграничить то, что касается, от того, чего касаются.
Отсюда загадка женщины в культуре, претендующей все пересчитать, прокалькулировать все в единицах, учесть все по отдельности. Она ни одно ни два. Строго говоря, ее невозможно определить ни как одну личность, ни как две. Она сопротивляется всем адекватным дефинициям. Далее, у нее нет «собственного» имени. И ее сексуальный орган, не являющийся одним органом, считается ничем. Негатив, обратная сторона, инверсия единственного видимого и морфологически определенного (даже если переход от эрекции к детумесценции [расслаблению] создает некоторые проблемы) органа: пениса.
Но «толщу» этой «формы», наслоение ее объема, ее растяжения и сжатия, раздвижение в тот момент, когда она производит себя как форму - все это феминное хранит в тайне. Не зная. И если от женщины требуется поддержать, оживить желание мужчины, этот запрос не отягощен расшифровкой того, что это значит в отношении ценности желания ее собственного. Желания, которое она, кроме того, ясно и не осознает. Но желания, чья сила и непрерывность способны взращивать в полном объеме, безустанно, все те маскарады «женственности», что от нее ожидаются.
Правда, у нее есть еще ребенок, по отношению к которому ее жажда к прикосновению, контакту свободна от узды - если она уже не утрачена, не отчуждена через табу на прикосновение маниакальной цивилизацией. И тогда ее наслаждение найдет в ребенке компенсацию и отдых от тех фрустраций, что она слишком часто претерпевает в собственно сексуальных отношениях. Потому материнство заполняет разрывы репрессированной женской сексуальности. Возможно, мужчина и женщина больше не ласкают друг друга, кроме как через посредничество ребенка - и предпочтительно мальчика? Мужчина, идентифицируясь со своим сыном, возвращается к блаженству материнской любви; женщина снова касается себя, лаская эту часть своего тела - ее ребенка-пенис-клитор.
Что происходит дальше с любовным треугольником, хорошо известно. Но эдипово отлучение выглядит законом чересчур суровым и преувеличенным - хотя оно действительно обеспечивает сохранность авторитарного дискурса отцов - распространяясь в культуре, где сексуальные отношения невозможны, поскольку желания мужчины и женщины чужды друг другу. Где эти два желания вынужденно пытаются пересечься косвенным образом, архаически ли, в чувственном отношении к материнскому телу, или, как принято сейчас, в активном или пассивном продлении закона отца. Это регрессивные типы эмоционального поведения, обмены словами, слишком отдаленными от арены сексуальности и потому создающими резервацию вне ее: «мать» и «отец» управляют взаимодействиями пары - но как социальные роли. Разделение труда предохраняет их от любви. Они производят или воспроизводят. Не очень понимая, что делать с досугом. Его так мало у них, действительно, так мало, как они этого хотят. Что они должны делать с этим досугом? Какой суррогат любовной игры должны они изобретать? Все еще...