Люс Иригарэй. Пол, который не единичен. ч. II
Возможно, уже пора вернуться к той репрессированной целостности, к женскому воображаемому. Так что, у женщины нет сексуального органа? Как минимум их два, да только их не идентифицируют как таковые. И на самом деле куда больше. Ее сексуальность, в как минимум удвоенная, простирается еще дальше: она множественна. Не таким ли образом культура стремится охарактеризовать я сегодня? Не таким ли образом тексты пишутся/ пишут себя сегодня? Не слишком осознавая, какой именно цензуры они избегают? На самом деле наслаждение женщины и не должно выбирать, например, между клиторальной активностью и вагинальной пассивностью. Наслаждение от вагинальной ласки и не должно заменять/ заменяться наслаждением от ласки клиторальной. Они обе, не перекрывая друг друга, приносят женщине наслаждение. Среди прочего… Поглаживание грудей, прикосновение губ, трение о заднюю стенку вагины, щекотное касание матки, и так далее. Лишь немногие из наиболее специфических женских наслаждений. Наслаждения, довольно неправильно понимаемые в сексуальном различии как необходимое дополнение к полу единственному.
Но сексуальные органы у женщины практически повсюду.
Она получает наслаждение почти отовсюду. Не будем упоминать истеризацию всего ее тела целиком - и без того география ее наслаждения гораздо более разнообразна, множественна в своих различиях, более сложна и утонченна, чем это принято воображать - в воображаемом, похоже, чересчур узко сосредоточенном на тождественном.
“Она” неограниченно другая в себе самой. Именно поэтому ее называют причудливой, непостижимой, дерганой, непостоянной… не говоря уж о ее языке, она ускользает по всем направлениям, и “он” уже не способен ни одно значение уловить в его [значения] когерентности. Вот что ее: противоречивые слова, для рассудка почти безумные, невнятные для того, кто воспринимает их через жесткие, готовые паттерны, применяя отработанные закосневшие коды. Ведь в том, что она говорит, когда осмеливается, женщина непрестанно касается себя себя. Вот она чуть-чуть удаляется от себя самой, в бормотании, восклицании, шепоте, неоконченной фразе... Возвращается, чтобы снова ускользнуть. От одной к другой точке наслаждения или боли. Это нужно слушать иначе,иваясь к «другому значению», всегда вплетая себя в слова, охватывая их, но и освобождаясь от них, чтобы не застрять, не застыть в них. Ведь то, что «она» говорит - это не - это уже не - совпадает с тем, что она подразуме¬вает. Более того, то, что она говорит, никогда не совпадает с чем-либо, но скорее прилегает к чему-либо. (При)касается. И отклоняясь слишком далеко от этой близости, она обрывает себя и начинает снова с «нуля»: ее тело-пол.
Потому бесполезно ловить женщин в точное определение того, что они подразумевают, заставляя их повторять(ся), чтобы стало яснее; они уже ускользнули в другое место дискурсивной машинерии оттуда, где вы рассчитывали их накрыть. Они вернулись внутрь себя. Что не следует понимать так, как будто - внутрь вас. Их внутреннее пространство отличается от вашего, от того, что, как вы полагаете, им свойственно. Внутрь себя значит в интимность того безмолвного, множественного, диффузного касания. Спросите настойчиво, о чем они думают, и они смогут ответить лишь: Ни о чем. Обо всем.
Их желание - это в точности ничто, и в то же время - все. Всегда что-то большее и что-то кроме одного - например, сексуального органа - того, что вы им даете и им приписываете. Их желание часто трактуется - с ужасом - как неутолимый голод, ненасытность, что проглотит с целиком. Да, действительно, здесь максимально задействована другая экономика желания, опрокидывающая линейность проекта, подрывающая цель-объект желания, размывающая поляризацию единичного наслаждения, расстраивающая выверенность единичного дискурса...
Должно ли понимать эту множественность женского желания и женского языка как осколки, разрозненные остатки разрушенной сексуальности? Сексуальности запрещенной? Нет простого ответа на вопрос. Отвержение, исключение женского воображаемого определенно вынуждает женщину воспринимать себя только фрагментарно, на слабо структурированных границах доминирующей идеологии, как отбросы, излишек, оставшийся от зеркала - инвестиции (маскулинного) «субъекта», предпринятой, чтобы отражать себя, копировать себя. Более того, роль «женственности» предписывается этой маскулинной спекуля(риза)цией и вообще плохо соответствует желанию женщины, которое может быть обретено лишь тайно, скрыто, с чувством тревоги и вины.
Но если бы женское воображаемое развернулось, если бы оно вступило в игру не в качестве мусора, груды обломков, проявилось бы оно тогда в форме единой вселенной? Стало бы оно объемом, а не поверхностью? Нет. Если не понимать это опять как привилегию материнского над женским. Фаллического материнского. Замкнутого на ревнивом обладании своим ценным продуктом. Соперничая с мужчиной в его уважении к избытку продуктивности. В этой гонке за властью женщина теряет уникальность своего наслаждения. Замыкаясь на объем, она отрекается от наслаждения, что она получает от свободной смычки своих губ: конечно, она мать, но мать девственная; роль, определенная ей мифологиями давным-давно. Жалующая ей определенную социальную власть до степени редуцирования ее, со всей ее сложностью, к сексуальному бессилию.
Итак, открытие себя (заново) для женщины может означать только возможность не жертвовать ни одним из ее наслаждений ради другого, не идентифицировать себя ни с одним из них по отдельности, никогда не быть только одним. Расширяющаяся вселенная, пределы которой невозможно зафиксировать, и все же не хаотическая - не та полиморфная первертность ребенка, наполненная эрогенными зонами, ждущими перегруппировки под главенством фаллоса.
Женщина всегда остается раздельной, но избегает рассеяния, поскольку другой уже внутри нее и аутоэротически близок ей. Нельзя сказать, что она аппроприирует другого, редуцируя его до своей собственности. Владение и собственность, несомненно, фактически чужды женскому. По крайней мере сексуально. Но не близость. Близость только явная, что никакая дискриминация идентичности, а значит любых форм собственности, невозможна. Женщина получает наслаждение от того, что настолько близко, что она не может обладать ни этим, ни собой. Она сама вступает в непрерывный обмен собой с другим без всякой возможности идентифицировать то или другое. Это ставит под вопрос все господствующие экономики: женское наслаждение неизбежно загоняет их в тупик, неограниченно возрастая при движении через и в другое.
Однако для того, чтобы женщина достигла места, где она получает женское наслаждение, несомненно необходим долгий окольный путь через анализ различных систем подавления, надвинутых на нее. Стремление отступить к единичному варианту наслаждения, для нее это риск упустить то прохождение назад сквозь социальную практику, к которому взывает ее наслаждение.
Поскольку для мужчины женщина традиционно представляет собой потребительскую стоимость, прибавочную, меновую стоимость в среде мужчин; другими словами, она есть товар. Как таковой, она застывает в позиции опекуна материального, чья цена устанавливается, исходя из стандартов их работы и их потребности/желания, «субъектами»: работниками, торговцами, потребителями. Женщины фаллически маркируются своими отцами, мужьями, сутенерами. Это клеймо и определяет их стоимость в сексуальной коммерции. Женщина всегда не больше, чем лишь локус более или менее состя¬зательного обмена между двумя мужчинами, и состязаются они еще и за мать-сыру-землю.
Может ли такой объект сделок заявить о праве на наслаждение, не изымая себя из этой налаженной коммерции? По отношению к другим товарам на рынке, может ли женщина-товар поддерживать отношения иные, чем агрессивная ревность? Наслаждаясь собой, может ли такая вещь не вызвать тревогу потребителя, видящего исчезновение плодородной почвы из под его ног? Может ли тогда эта биржа - которая для женского желания, как ни пытайся, не описывается в терминах «собственности» - быть чем-либо кроме полнейшей иллюзии, абсолютной бессмыслицей, чересчур скоро засло¬ненной дискурсом очевидности и системой как бы более осязаемых ценностей?
Эволюции женщины, сколь бы радикальной она не стремилась быть, поэтому недостаточно для освобождения желания женщины. И на сегодня ни одна политическая теория или политическая практика не разрешила и не приняла достаточно к сведению эту историческую проблему, хотя в марксизме заявлено о ее важности. Но строго говоря, женщины не представляют собой класс, и их рассеяние в остальных классах осложняет их политическую борьбу, часто приводя к противоречиям в их требованиях.
Так сохраняется ситуация отсталости женщин, происходящей от их подчиненности в культуре и культурой, подавляющей их, ис¬пользующей их, превращающей их в средство обмена, с выгодой для них очень малой. Ну разве что квазимонополии мазохистского наслаждения, домашней рабочей силы и репродукции. Власть рабынь? Между прочим, не столь уж незначительная. Когда речь идет о наслаждении, господин вовсе не обязательно обслужен качественно... Поэтому обращение отношений, особенно в экономике сексуальности, не выглядит желаемой целью.
Но если женщины должны сохранять и развивать свой аутоэротизм, свою гомо-сексуальность, может ли отречение от гетеросексуального наслаждения не сводиться вновь к той отключенности от власти, что традиционна для них? Разве не предполагает это новую тюрьму, новый монастырь, возведенный с их согласия? Чтобы женщины смогли предпринять тактические удары, отстраниться от мужчин достаточно далеко для того, чтобы научиться защищать свое желание, особенно в речи, открыть любовь других женщин, избегнув высокомерных оценок мужчин, ставящих их в положение конкурирующих товаров, выковать для себя социальный статус, требующий признания, зарабатывать себе на жизнь, чтобы не проституировать... конечно, это неизбежные стадии на пути ухода от пролетаризации на рынке обменов. Но если бы их целью было просто обернуть порядок вещей - предположим, что это возможно - история в конце концов повторилась бы, возвратилась бы к тому же: к фаллократии. Не оставив места ни женской сексуальности, ни женскому воображаемому, ни женскому языку.
Текст публикуется по изданию “Введение в гендерные исследования”.-Харьков: ХЦГИ, Санкт- Петербург: Издательство “Алетейя”, 2001.-Ч. 2, сс. 127- 135.
Но сексуальные органы у женщины практически повсюду.
Она получает наслаждение почти отовсюду. Не будем упоминать истеризацию всего ее тела целиком - и без того география ее наслаждения гораздо более разнообразна, множественна в своих различиях, более сложна и утонченна, чем это принято воображать - в воображаемом, похоже, чересчур узко сосредоточенном на тождественном.
“Она” неограниченно другая в себе самой. Именно поэтому ее называют причудливой, непостижимой, дерганой, непостоянной… не говоря уж о ее языке, она ускользает по всем направлениям, и “он” уже не способен ни одно значение уловить в его [значения] когерентности. Вот что ее: противоречивые слова, для рассудка почти безумные, невнятные для того, кто воспринимает их через жесткие, готовые паттерны, применяя отработанные закосневшие коды. Ведь в том, что она говорит, когда осмеливается, женщина непрестанно касается себя себя. Вот она чуть-чуть удаляется от себя самой, в бормотании, восклицании, шепоте, неоконченной фразе... Возвращается, чтобы снова ускользнуть. От одной к другой точке наслаждения или боли. Это нужно слушать иначе,иваясь к «другому значению», всегда вплетая себя в слова, охватывая их, но и освобождаясь от них, чтобы не застрять, не застыть в них. Ведь то, что «она» говорит - это не - это уже не - совпадает с тем, что она подразуме¬вает. Более того, то, что она говорит, никогда не совпадает с чем-либо, но скорее прилегает к чему-либо. (При)касается. И отклоняясь слишком далеко от этой близости, она обрывает себя и начинает снова с «нуля»: ее тело-пол.
Потому бесполезно ловить женщин в точное определение того, что они подразумевают, заставляя их повторять(ся), чтобы стало яснее; они уже ускользнули в другое место дискурсивной машинерии оттуда, где вы рассчитывали их накрыть. Они вернулись внутрь себя. Что не следует понимать так, как будто - внутрь вас. Их внутреннее пространство отличается от вашего, от того, что, как вы полагаете, им свойственно. Внутрь себя значит в интимность того безмолвного, множественного, диффузного касания. Спросите настойчиво, о чем они думают, и они смогут ответить лишь: Ни о чем. Обо всем.
Их желание - это в точности ничто, и в то же время - все. Всегда что-то большее и что-то кроме одного - например, сексуального органа - того, что вы им даете и им приписываете. Их желание часто трактуется - с ужасом - как неутолимый голод, ненасытность, что проглотит с целиком. Да, действительно, здесь максимально задействована другая экономика желания, опрокидывающая линейность проекта, подрывающая цель-объект желания, размывающая поляризацию единичного наслаждения, расстраивающая выверенность единичного дискурса...
Должно ли понимать эту множественность женского желания и женского языка как осколки, разрозненные остатки разрушенной сексуальности? Сексуальности запрещенной? Нет простого ответа на вопрос. Отвержение, исключение женского воображаемого определенно вынуждает женщину воспринимать себя только фрагментарно, на слабо структурированных границах доминирующей идеологии, как отбросы, излишек, оставшийся от зеркала - инвестиции (маскулинного) «субъекта», предпринятой, чтобы отражать себя, копировать себя. Более того, роль «женственности» предписывается этой маскулинной спекуля(риза)цией и вообще плохо соответствует желанию женщины, которое может быть обретено лишь тайно, скрыто, с чувством тревоги и вины.
Но если бы женское воображаемое развернулось, если бы оно вступило в игру не в качестве мусора, груды обломков, проявилось бы оно тогда в форме единой вселенной? Стало бы оно объемом, а не поверхностью? Нет. Если не понимать это опять как привилегию материнского над женским. Фаллического материнского. Замкнутого на ревнивом обладании своим ценным продуктом. Соперничая с мужчиной в его уважении к избытку продуктивности. В этой гонке за властью женщина теряет уникальность своего наслаждения. Замыкаясь на объем, она отрекается от наслаждения, что она получает от свободной смычки своих губ: конечно, она мать, но мать девственная; роль, определенная ей мифологиями давным-давно. Жалующая ей определенную социальную власть до степени редуцирования ее, со всей ее сложностью, к сексуальному бессилию.
Итак, открытие себя (заново) для женщины может означать только возможность не жертвовать ни одним из ее наслаждений ради другого, не идентифицировать себя ни с одним из них по отдельности, никогда не быть только одним. Расширяющаяся вселенная, пределы которой невозможно зафиксировать, и все же не хаотическая - не та полиморфная первертность ребенка, наполненная эрогенными зонами, ждущими перегруппировки под главенством фаллоса.
Женщина всегда остается раздельной, но избегает рассеяния, поскольку другой уже внутри нее и аутоэротически близок ей. Нельзя сказать, что она аппроприирует другого, редуцируя его до своей собственности. Владение и собственность, несомненно, фактически чужды женскому. По крайней мере сексуально. Но не близость. Близость только явная, что никакая дискриминация идентичности, а значит любых форм собственности, невозможна. Женщина получает наслаждение от того, что настолько близко, что она не может обладать ни этим, ни собой. Она сама вступает в непрерывный обмен собой с другим без всякой возможности идентифицировать то или другое. Это ставит под вопрос все господствующие экономики: женское наслаждение неизбежно загоняет их в тупик, неограниченно возрастая при движении через и в другое.
Однако для того, чтобы женщина достигла места, где она получает женское наслаждение, несомненно необходим долгий окольный путь через анализ различных систем подавления, надвинутых на нее. Стремление отступить к единичному варианту наслаждения, для нее это риск упустить то прохождение назад сквозь социальную практику, к которому взывает ее наслаждение.
Поскольку для мужчины женщина традиционно представляет собой потребительскую стоимость, прибавочную, меновую стоимость в среде мужчин; другими словами, она есть товар. Как таковой, она застывает в позиции опекуна материального, чья цена устанавливается, исходя из стандартов их работы и их потребности/желания, «субъектами»: работниками, торговцами, потребителями. Женщины фаллически маркируются своими отцами, мужьями, сутенерами. Это клеймо и определяет их стоимость в сексуальной коммерции. Женщина всегда не больше, чем лишь локус более или менее состя¬зательного обмена между двумя мужчинами, и состязаются они еще и за мать-сыру-землю.
Может ли такой объект сделок заявить о праве на наслаждение, не изымая себя из этой налаженной коммерции? По отношению к другим товарам на рынке, может ли женщина-товар поддерживать отношения иные, чем агрессивная ревность? Наслаждаясь собой, может ли такая вещь не вызвать тревогу потребителя, видящего исчезновение плодородной почвы из под его ног? Может ли тогда эта биржа - которая для женского желания, как ни пытайся, не описывается в терминах «собственности» - быть чем-либо кроме полнейшей иллюзии, абсолютной бессмыслицей, чересчур скоро засло¬ненной дискурсом очевидности и системой как бы более осязаемых ценностей?
Эволюции женщины, сколь бы радикальной она не стремилась быть, поэтому недостаточно для освобождения желания женщины. И на сегодня ни одна политическая теория или политическая практика не разрешила и не приняла достаточно к сведению эту историческую проблему, хотя в марксизме заявлено о ее важности. Но строго говоря, женщины не представляют собой класс, и их рассеяние в остальных классах осложняет их политическую борьбу, часто приводя к противоречиям в их требованиях.
Так сохраняется ситуация отсталости женщин, происходящей от их подчиненности в культуре и культурой, подавляющей их, ис¬пользующей их, превращающей их в средство обмена, с выгодой для них очень малой. Ну разве что квазимонополии мазохистского наслаждения, домашней рабочей силы и репродукции. Власть рабынь? Между прочим, не столь уж незначительная. Когда речь идет о наслаждении, господин вовсе не обязательно обслужен качественно... Поэтому обращение отношений, особенно в экономике сексуальности, не выглядит желаемой целью.
Но если женщины должны сохранять и развивать свой аутоэротизм, свою гомо-сексуальность, может ли отречение от гетеросексуального наслаждения не сводиться вновь к той отключенности от власти, что традиционна для них? Разве не предполагает это новую тюрьму, новый монастырь, возведенный с их согласия? Чтобы женщины смогли предпринять тактические удары, отстраниться от мужчин достаточно далеко для того, чтобы научиться защищать свое желание, особенно в речи, открыть любовь других женщин, избегнув высокомерных оценок мужчин, ставящих их в положение конкурирующих товаров, выковать для себя социальный статус, требующий признания, зарабатывать себе на жизнь, чтобы не проституировать... конечно, это неизбежные стадии на пути ухода от пролетаризации на рынке обменов. Но если бы их целью было просто обернуть порядок вещей - предположим, что это возможно - история в конце концов повторилась бы, возвратилась бы к тому же: к фаллократии. Не оставив места ни женской сексуальности, ни женскому воображаемому, ни женскому языку.
Текст публикуется по изданию “Введение в гендерные исследования”.-Харьков: ХЦГИ, Санкт- Петербург: Издательство “Алетейя”, 2001.-Ч. 2, сс. 127- 135.