«Зойкина квартира», МХТ им. Чехова, 29-30.06.2012
Новая постановка Кирилла Серебренникова напомнила мне зеркальный шар на дискотеке - снаружи яркий, радужно-многокрасочный, как павлинье перо, блескуче-переливчатый под лучами света, но полый внутри.
Не знаю, виной ли тому моя любовь к немецкому драматическому театру (как, очевидно и любовь самого режиссера), но на протяжении всего спектакля не покидало ощущение дежа вю, будто все это уже когда-то где-то было, может быть, не один в один, но очень похоже. И вращающаяся декорация-трансформер со стерильно-белыми стенами, подобные которой можно регулярно лицезреть на сценах “Berliner Ensemble”, «Schaubühne» или “Deutsches Theater Berlin”, причем в последнем таковое оформление стало уже приметой стиля постановок творческой пары Штефан Киммиг - Катя Хасс. И видеопроекции, коими уже даже введший их в широкий театральный обиход Франк Касторф давно успел наиграться вдоволь. И головы в форме огромных шаров, навевавшие воспоминания о чем-то виденном то ли у Пайманна, то ли у Кригенбурга.
Да и сам стиль прямо отсылает к германской культуре, к эстетике немецкого кабаре 1920-1930-х, знакомой нам по фильмам с Марлен Дитрих, к написанной в 1928 г. «Трехгрошовой опере» Бертольта Брехта, наподобие которой пьеса Булгакова была снабжена зонгами, специально написанными стихами Игоря Иртеньева и Владислава Маленко, положенными на музыку популярных песен периода Веймарской республики.
Сам Серебренников обозначил жанр как «блокбастер», и одновременно, видимо, не уповая, на самодостаточность иронии, заключенной в тексте Булгакова, попытался его осовременить.
Сюжет пьесы о дворянке Зое Денисовне Пельц, решившей накопить денег и выбраться из совдеповской России в Париж, а с этой целью открывшей в своей квартире ателье, где клиенты днем могут заказать одежду, а вечером близко пообщаться с демонстрирующими ее моделями, был перенесен в наши дни. И вот уже прозвучало до боли знакомое слово «пивасик», червонцы стали долларами, один из завсегдатаев ателье разбогатевший нэпман Борис Семенович Гусь-Ремонтный превратился в олигарха, китаец Газолин - в приторговывающего наркотой милиционера (или полицейского?), а проходимец Аметистов (отличная работа Михаила Трухина), кузен несравненной Зои Денисовны, хамелеон, приспосабливающийся к любому окружению, попав в дом родственницы, раздевался на сцене, как матрешка, сбрасывая на пол сначала поповскую рясу, затем пиджаки, на которых были нацеплены ленточки разных цветов - белая, оранжевая, георгиевская, и в конце концов остался в майке с портретом Путина.
Спору нет, внешняя упаковка оказалась весьма привлекательной, но за ослепляющей зрелищностью, за всей этой искрящейся цветными конфетти, переливающейся в свете разноцветных ламп жизнью a là кабаре, за мультяшной комиксовостью видеопроекций очевидно теряется смысл. Увлеченность режиссера спецэффектами, равно как и модернизация значительно снизили остроту конфликта, заключенного в самой пьесе. Не очень-то понятно, что именно мешает героям уехать в Париж сейчас, когда границы уже не отделены непроницаемым железным занавесом, а получить документы для выезда проблем не составляет.
Ключевая фраза о том, что «эта власть создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно» не выстреливает в полную силу. Если герои Булгакова терзались по уходящей культуре, по навсегда утраченному образу жизни, страдали от соприкосновения с грубостью советской действительности, то герои Серебренникова неплохо в ней освоились, удачно вписавшись в новые предлагаемые обстоятельства. Для булгаковских Зои, Обольянинова или Аллы Париж был чудесной мечтой, землей обетованной, раем, в котором, отряхнувшись от морока советского ада, избавившись от надоедливых домкомов и наводящих ужас чекистов, должна воспрянуть и ожить измученная душа. В кабаретном же мире мхатовских подмостков разница между адом и раем нивелировалась, рай становился лишь саркастичным обозначением того идеального мироустройства, которое насаждала новая власть, а потерянный Эдем, будто отразившись в кривом зеркале, затуманенном к тому же опиумными парами, превращался в ад.
Именно так называли свой мир обитатели Зойкиной квартиры в песне, завершающей первое действие, и носящей, как сказали бы раньше, «программный» характер. Геометрической правильности черно-белого коммунистического рая, его стоеросовой прямолинейности они противопоставляли свой ад, многоцветный, виньеточно-затейливый, наполненный духами и туманами. (Особый вопрос, что песня эта исполняется на мотив известнейшей “Das lila Lied”, неофициального гимна гомосексуалистов и лесбиянок, и заявляемая инаковость героев обрастает потому несколько неожиданными и явно не предусмотренными автором ассоциациями.)
В программке есть выдержка из интервью Серебренникова о том, что его спектакль «про то, как трудно оставаться людьми. И как опасно открывать двери чужим - в дом может заползти такое… Очень важно сохранять свою внутреннюю квартиру в неприкосновенности, чтоб ее не захватили и не затоптали». Однако в мхатовскую квартиру уже проник «век-зверь», «век-волкодав» крепко вцепился зубами в ее обитателей.
Вместо утонченно-томной дворянки Зои Денисовны взору зрителей предстала именно Зойка, хваткая коммерсантка, цепкая, практичная, но одновременно приобретшая ауру некой инфернальности, настоящая ведьма, очаровывающая и завораживающая. В предложенной стилистике спектакля вполне логичен был выбор на эту роль Лики Рулла. Мюзикловая звезда стала блистательной дивой в шоу Серебренникова, и великолепным организатором «заведения», и главной его приманкой.
Хотя надо отдать должное дамам-«моделям», каждая из которых была удостоена особого концертного номера в этом адском ревю: и уморительно-смешная Мымра (Светлана Колпакова), превращающаяся из обвешанной кошелками забитой домохозяйки в страстную знойную мадам, поражающую своей акробатической подготовкой; и бесстрастно-ледяная мадам Иванова (Ольга Воронина), с ее садистскими штучками, и девочка-Гаврош Лизанька (Ксения Теплова), уличная пацанка, неведомо каким образом возмечтавшая о загранице и очутившаяся в ателье-кабаре.
Нелеп попавший в гнездо обольстительного порока нувориш Гусь-Ремонтный в замечательном исполнении Алексея Кравченко. Он и смешон, и жалок, и несчастен, этот переодевшийся олигархом купец из пьес Островского, разбрасывающий в Зойкином «заведении» доллары направо и налево, желающий гулять и «награждать», «ндравный», упрямый в своей одержимости, как избалованный ребенок, не понимающий, почему вдруг мечты, выстроенные на прочном денежном фундаменте, разбиваются вдребезги, и прекрасная Алла сбегает из золотой клетки с каменьями, от его удушающей заботы и любви. Наверное, это был единственный момент, когда человеческая натура прорвалась через избыточную театрализованность постановки, изобилие спецэффектов и выплеснулась в зал, обжигая неподдельным страданием.
Никому другому не удалось достичь подобного, ни Зойке-Зое Денисовне, ни Обольянинову. Вообще сложилось впечатление, что Серебренникову, когда он выбрал на эту роль Алексея Девотченко, был важен ореол, окружающий данного актера в реальной жизни, его открытое противостояние власти, принципиальный нон-комформизм.
В этом Обольянинове очень много от героев Достоевского с их болезненно-горячечной запальчивостью и истерическими припадками, но очень мало от графа, аристократа, ведь не стоит все-таки забывать, что интеллигенция и аристократия были разными слоями российского общества, отличающимися и манерами, и стилем поведения. Он воспринимается как пародия на настоящих героев ушедшего времени, как неуклюжий анахронизм, которому вместо дуэлей и поединков суждено лишь бессильно биться головой о стену, извиваясь в наркотической ломке.
Правда, есть в спектакле еще один персонаж, отсутствующий в пьесе Булгакова, может быть, самая интересная придумка Серебренникова, и названный в программке «Квартира» - тоненькая хрупкая старушка с набеленным лицом и жидкими косичками, с манерами девочки из института благородных девиц. Она тихо ходит по дому, не видимая никому из его обитателей, то подавая реплики à part, то пытаясь заглушить развеселую кабаретную музыку и сыграть романс «Не пой, красавица, при мне…», - крошечный обломок, песчинка той многовековой культуры, вмещавшей и поэзию Пушкина, и музыку Рахманинова, которая должна погибнуть, растоптанная уверенной поступью желтых ботинок новой власти. Трогательна ее радость оттого, что в квартире на Садовой снова бушует жизнь, опять щебечут дамы в роскошных туалетах и дерзко-фривольно шутят кавалеры. А в финале, когда всех шикарных жильцов и гостей изымут из квартиры суровые блюстители порядка, и героиня останется одна, притулится у рояля и замрет, оборвав аккорд, потому что вместе с этими нуворишами, мошенниками, дамами полусвета исчезнет и сама жизнь, и мир рассыплется, обнажив безмолвную черноту и обнаружив трагизм в естественном ходе вещей, не зависящем от правительств и эпох.