Раздвоение времени. Часть I
Солнце красное, закатное. Крыши соседних домов темными силуэтами солнечных бойлеров перекрывают красный пожар заката.
А в глазах все вокруг двоится, покачивается, и от этого кружится голова. Черт бы подрал этих медиков, этих, с позволения сказать, офтальмологов! Сделали мне операцию, поставили новый хрусталик, а пользы, как от козла молока. Сказали - закажи новые очки, ведь в твоем левом глазу в два раза снизились диоптрии. Ну заказал, и что? Очки только мешают, изображения в левом и правом глазу не сходятся друг с другом. Впрочем, неча на зеркало, то-есть на офтальмологов пенять, коли рожа крива. При чем тут офтальмологи? - возраст, блин!
Возраст, возраст, возраст... Вон уже и праздники не радуют, тем более, слабо знакомые. Не те, которые с детства знал. Нет, я конечно уважаю еврейские праздники, но какой из меня еврей? Хотя и мама и папа были евреи и отмечали еврейские праздники. А я даже идиша не знаю. Разве что по звуку, по мелодике его различаю.
Да вот же он, идиш-то. Мама что-то возбужденно папе рассказывает, а он ей неторопливо и убедительно отвечает своим чистым баритоном. Если бы папа пел в каком-либо театре, он бы точно был солистом, причем известным солистом.
Дьявольщина! У меня, не только в глазах двоится, но еще и слуховые галюцинации? И вообще, где я? Вон окна какие огромные, а у нас в израильской квартире в спальнях они довольно маленькие. Сзади меня темноватая прихожая. Какая прихожая? - у нас ведь вход в салон прямо с лестничной клетки! От прихожей расходятся двери в зал, в папину спальню, кухню, в ванную. Но ведь у нас кухня практически соединена с салоном. Я же сам разрушал стенку между ними! А позади прихожей полностью застекленная веранда. Вон мама и папа выходят из нее на улицу в палисадник. И тут чудеса! Нет у нас палисадника, мы же на четвертом этаже живем, с выходом на лестничную клетку.
Говорили же, что на Пейсах нельзя работать. Да и страстная пятница христианская совпала с нашим Пейсахом. Жена у меня украиночка-христианка, а я еврей и по рождению и по убеждению. Вчера с зятем шкафы тяжеленные на кухне вешал. Видно, натаскался, перетрудился, вот и результат.
Я прикрыл глаза рукой, но голоса мамы и папы продолжали слышаться. Открыл правый глаз. Тьфу ты! Все в порядке. Все на месте. Это наша с женой израильская квартира, вон и дом для Барби, внучкиной куклы, стоит. Та-ак. А дай-ка я попробую левым глазом смотреть. Он, правда, все равно почти не видит. Закрыл правый, открыл левый. Елки зеленые! Я в нашем доме в городе Снежное, на Донбассе, в котором прошло мое детство. Слегка расплывчато, но все же видно. И голоса мамы и папы по-прежнему слышны.
Заткнул пальцем левое ухо. В правое полились новости Украины: сепаратисты, "зеленые человечки", российские войска на границе... Все нормально, и голосов никаких. С опаской открыл одно ухо и закрыл другое. "Сима, ты ужинать в доме будешь, или в летней кухне? - Давай, Беллочка, на улице покушаем, в палисаднике среди цветов, в волшебном запахе ночной фиалки-метиолы". Открыл оба уха и оба глаза. Теперь сквозь натуральное изображение нынешней квартиры чуть более тускло просвечивало изображение дома моего детства. А сквозь украинские новости чей-то очень знакомый голосок говорит:
- Вон, посмотри, мой велик "Украина". Хочешь прокатиться?
Отвечаю:
- Куда мне! Травмированные ноги не гнутся, да и с моим весом за сто, небось, и велик не выдержит.
Мой собственный голос и голос спрашивающего очень похожи, если не считать, что у меня голос пожилого мужчины, а у спрашивающего - совсем мальчишеский.
- Ну, доперло? Экий ты тугодум. Я - это ты, только с разницей в 55 лет.
- А-а-а, понял, я сплю, - и я изо всех сил ушипнул себя.
Ой! Больно! Значит не сплю? Тогда я, наверное, схожу с ума и глюки у меня. Не мудрено, на Пейсах средняя дочка с мужем укатили на Крит, а нам оставили своих троих гавриков. Вернее не гавриков, а девчушек-гаврюшек. Да еще младшей дочки малышка. Правда, старшему внуку уже почти шестнадцать, и он совсем самостоятельный парень. Но тем не менее: то заставить вывести их огромного кена-корсо надо, то он малых девчонок-сестричек терроризирует. А сестрички - тоже не подарок: то свалили что-то с полки и разбили, то мои гантели пытались поднять и чуть на ноги их не уронили, то ручки мои растащили. А по мобильнику друг другу звонят, хотя в соседних комнатах сидят, - денег на них не напасешься. То самая последняя внучка с предпоследней что-то не поделили, и таскают друг дружку за волосы, то о каналах с мультиками никак не договорятся. А уж спать их уложить и вовсе несбыточная мечта. Вот и поехала крыша.
- Ну ты, елки-палки, дурак! При чем тут крыша? Вот проверь себя - помнишь ли ты таблицу умножения?
- Это я дурак? От такого же слышу! Какие-то детские задания мне даешь. Ты бы мне еще предложил алфавит вспомнить!
- Ну извини, мы институтов, как ты, не кончали, да и школы тоже. Я же только в третьем классе. Дошло? Или до тебя доходит, как до Нинки Романенко. Помнишь, как она на уроке природы рассказывала, что Луну в микроскоп разглядывают, а нефть, наверное с торфом перепутала, и сказала, что ее из болот добывают и на кусочки режут. Вот умора! Мы с тобой чуть не описались тогда от смеха.
Случай такой я действительно припомнил. Блин, я же его напрочь забыл, а тут вот вспомнил.
- А напомнить что-то от нас?
- Тебя не существует, но, если хочешь, напомни.
- Вспомни урок геометрии. Ефим Александрыч, наш математик, вызвал тебя, и дал тебе задание рассказать про части круга. Ну, там про сектор, про радиус и диаметр, про углы и дуги. Вспомнил?
- Ефим Александрович? Я как-то пытался вспомнить, как его зовут, и никак не мог. Лицо помню, седые брови помню, улыбку помню, а имя забыл. А теперь ты напомнил мне его имя! Здорово! Но что же я про этот урок должен вспомнить?
- Здрасьте! Ты тогда так переволновался, что вместо "дуга" сказал "уга". Ефим Александрыч тебя поправил, а ты через несколько минут опять произнес "уга". Уже весь класс хохотал и кричал тебе "дуга", а тебя заклинило на "уге". Ты уже почти плакал, и тогда Ефим Александрович остановил класс и попросил тебя написать это слово на доске. И ты написал мелом "дуга". А Ефим Александрович говорит: "А теперь прочитай, что ты написал". И ты прочитал правильно. Вспомнил?
- Да, точно. Вспомнил. Даже помню, как у меня лицо и даже уши горели.
- Я тебе еще такие случаи напомню, что ты наконец-то убедишься, что я - это ты. Потому что кроме тебя, а соответственно и меня, никто про это знать не может.
- Ладно. Тогда я тебя проэкзаменую. Можно?
- Валяй, Фома неверующий!
- Вот скажи, что я сделал с деревянными часами, которые стояли у нас на шкафу, да еще звонили каждый час?
- Легко! Там сзади крышка открывалась, а внутри всякие колесики зубчатые, да крутилка на тонкой пружинке туда-сюда крутилась. А внизу были бронзовые проволоки разной толщины и по ним молоточки вызванивали: "Бим-бам-ба-бам". Ну я, то есть ты, и повыдирал колесики и молоточки. И проволоки тоже вынул. А собрать все назад не смог. Так я все эти штуковины в пенал сложил, такой желтый, деревянный, с задвигающейся крышкой. В часах только стрелки остались. Когда мама спросила тебя, почему часы стоят, ты сказал, что где-то ключ от них потерялся. А потом в школе так весело было в коридоре "волчки" из зубчатых колесиков запускать! А ключ, он такой черненый, с красивыми завитками на головке, а внутри стержня четырехгранное отверстие. В циферблате часов были два отверстия - слева и справа. Вот туда-то вставлялся ключ. Одно отверстие для хода часов, а второе для боя. Так ключ ты променял у Сергея Почтаренко на эскимо "ленинградское".
Ну ничего себе! Этот секрет знал только я, ну и Сережка, естественно. Где тот Сережка? Жив ли вообще? Это ж и ему уже 65 должно быть. А тогда... Да вот же он, Сережка! В классе стоит. Только постарше мы, классе в седьмом-восьмом. Я это левым глазом вижу. Правый же по-прежнему мою израильскую квартиру видит.
Перед доской девчонки в коричневых формах, в черных передниках. У Вальки Глушко передник, как всегда, в белых меловых пальцах. Это потому что Валька все время об него руки вытирает, когда пишет на доске. Лидка Ковленко стоит - отличница и чистюля. Я в нее тайно влюблен. Она красивая! И тут к Сережке подлетает Олег Нестеренко - высокий пацан с круглым лицом и прической-ежиком и толкает его на меня. Сережка, пытаясь устоять, цепляется за меня. Ну, и я от неожиданности теряю равновесие и мы с Серегой падаем под ноги девчонкам. Над нами их короткие платья, а под ними трусики - белые, розовые, голубые... Секундное замешательство, и девчонки поднимают визг. Прижимая к ногам подолы, они начинают пинать нас ногами, не переставая визжать. Мы с позором уползаем в сторону от их безжалостных туфелек. Наконец, я встаю и подхожу к Олегу:
- Я вызываю тебя на дуэль. После физ-ры встречаемся за спортзалом. Между спортзалом и высоким школьным забором. Биться будем до первой крови.
Два урока пролетают как одно мгновение, и вот я с Сережкой и еще двумя секундантами отправляемся на место дуэли. От волнения у меня каждый мускул дрожит. Я, конечно, сильнее и тяжелее Олега, но он натренированный. Кроме того, я вообще не умею драться. Я не боюсь боли и не боюсь крови. Я боюсь позора.
За спортзалом никого нет, неужто не придет? Хорошо бы, тогда будет считаться, что он трус, и вся школа будет об этом знать. Мне бы хотелось, чтобы он не пришел. Тогда и драки не будет, и я буду победителем. Но вот он идет. Идет вразвалочку, что-то насвистывая. С ним тоже три секунданта. Мои и его секунданты будут следить, чтобы все было по правилам, чтобы никто не бил ниже пояса, чтобы в руках ничего не было.
Мы сошлись. Я чуть выше Олега, но худой, а он крепко сбитый, с круглой башкой. Он-то может бить ею, головою, то-есть, а мне, очкарику, это недоступно. Я раздумываю, остаться ли в очках и рисковать разбить их, или же снять и стать полуслепым котенком. Ладно, черт с ними, оставляю.
Секунданты отступают от нас на пару шагов и становятся стенками позади каждого из нас. Это для того, чтобы закрыть дерущихся с обеих сторон от посторонних глаз. Но часто бывало, что дуэль потом перерастала в драку - стенка на стенку.
- Начинайте!
Я говорю Олегу:
- Ты че?
- А ты че? - отвечает он.
- Я ниче, а ты че? И делаю первый удар-толчок в плечо.
Он тоже бьет меня в плечо. Я двумя руками, насколько хватает сил, толкаю его в грудь. Олег чуть не упал, но все же устоял. Теперь его очередь, и он изо всей силы бьет меня в грудь. Пошатнувшись, я ударяюсь головой о стенку спортзала. Больно. Я наношу ответный удар кулаком по ребрам, но кулак соскальзывает. И тут Олег бьет меня в лицо. Очки слетают, и все вокруг немедленно становится размазанным и нерезким. Во рту слышится вкус крови. Мазнул рукой по рту - да, кровь. Видимо, губа разбита. От вкуса и вида крови я свирепею уже не на шутку, и пытаюсь ударить в его ненавистное размытое лицо, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела. Ага, попал! И вдруг фигура Олега куда-то исчезает. И ответного удара нет. Кто-то из моих секундантов подает мне очки, со скривленными дужками. И все же лучше в таких, чем вообще без них. Я прилаживаю очки на нос и вижу, что Олег лежит у моих ног, а над ним склонились его секунданты. Хочу отшвырнуть их, но на мне повисают мои. Кричат: "Все, все! Остановись! Посмотри, что ты ему сделал". Крики отрезвляют меня, и ярость испаряется. На левой скуле Олега от уголка рта и почти до уха странная вывернутая красной плотью наружу рана, из которой хлещет кровь. Мне становится страшно - неужели это я натворил?
Кто-то сгонял в школьный медпункт и оттуда прибежала школьная медсестра. Минут через двадцать приехала скорая и забрала Олега. Про меня все забыли.
Я не стал отсиживать еще один урок, собрал портфель и пошел домой. На душе было погано.
Дома всячески старался избегать мамы, а когда она стала звать к столу, сказал, что не голоден. Наверное, это была правда - не до еды мне было. Я ждал, что за мной вот-вот приедет милиция.
В дверь позвонили. Я поплелся открывать, ожидая увидеть там людей в синей форме и красных фуражках. Но на пороге стоял какой-то мужчина, а вовсе не милиция. "Мама дома?" - спросил он. "Ма-ам, тут к тебе пришли", - и я собрался улизнуть в свою комнату. "Э нет, молодой человек, не уходи. Вот с тобой-то нам и надо разобраться. Я - папа Олега."
Вышла мама.
- Здравствуйте, что тут происходит?
- Да вот, ваш сын моему кастетом разбил щеку .
- Что? - и мамины цепкие пальцы схватили меня за ухо - Ну-ка, проходите, разберемся, что к чему - и ко мне: "Это правда?"
- Да, правда. только не кастетом, а просто кулаком. У нас честная дуэль была!
Левый глаз заслезился, и ичезла наша снежнянская квартира, исчезли моя мама и папа Олега. Я вновь - у себя в квартире в Израиле, за тысячи километров от Снежного, городка на Донбассе, через пятьдесят лет от того события.
Вечер клонился к ночи, над крышами, утыканными бочками солнечных бойлеров, всходила огромная луна. Полнолуние вот-вот. А, может, это на меня луна влияет? Ведь я будто одновременно в двух временах нахожусь. И оба реальные.
Спать, спать, спать!
Утром просыпаюсь от маминого, такого заботливого, голоса:
- Симочка, родной, ты себя хорошо чувстуешь? Хочешь, я тебе завтрак в спальню принесу? - Это она папочке.
- А Геналька уже проснулся? Я хочу, чтобы мы все вместе позавтракали.
Я заглядываю в спальню родителей. Папа пытается встать, но у него "Паркинсон", и он все время теряет равновесие, и снова падает на кровать. Мама пытается ему помочь, но он такой большой, грузный, как я сейчас. Маминых сил не хватает. Меня душат слезы, и, чтобы никто их не увидел, я по-быстрому натягиваю штаны, майку, хватаю свою "Украину" и выскальзываю из дому. Во дворе, гремя цепью по проволоке, ко мне подскакивает наш пёс Бродька. Поскуливает, прыгает мне на грудь, лижет в лицо. Бросаю велик и отстегиваю его ошейник. Пусть побегает на свободе, он все равно никуда не убегает и всегда возвращается. Стоп, Бродька темно-коричневый, а я отстегиваю не его, а Пата, черного, с белой манишкой. И велика нет, и нога левая так болит, что наступить невозможно. А ведь я обязан сделать четыре круга вокруг детской площадки, вдоль синагоги, под разросшимися деревьями с гроздями ярко-малиновых плодов с крышечками, как у желудей, только маленькими, мимо огромного, похожего на акацию дерева, усыпавшего желтыми цветами весь асфальт вокруг, мимо откоса с нежной травой, над которой радужными фонтанчиками разбрызгивается вода по кругу. А дальше металические лавочки, от которых я должен после каждого круга сделать по десять отжиманий. И это при моих сто десяти килограммах. Тяжело, больно, не хочется, но НАДО. И я иду. Нет, еду. Кожаное седло "Украины" поскрипывает, спицы сливаются в туманный круг, в котором отражается солнце. Я немного не дорос до этого взрослого велосипеда, и, сидя, слегка не достаю в нижней точке педали, но можно ведь крутить их и стоя. У меня очень крепкие, накачанные ноги, от них поднимается вверх удовольствие движения. Но где же синагога, мимо которой я должен пройти? Ее нет, а вместо нее я мчусь мимо шикарного, с колоннами, райкома партии, с позолоченным Лениным посреди аллеи. Ох, любим мы, пацаны, рассесться на лавочках вдоль аллеи и обстреливать Ленина из трубочек жеваной бумагой. Трубочки у всех стандартные, черные. Они от ручек, в которые с одной стороны в никелированную крышечку вставляется железное перо, а с другой в никелированный наконечник - полкарандашика. Велосипеды прислонены к лавочкам. Кто-то кричит "шухер!", и мы, как стая птиц, взлетаем в седла.
Начинается "воздушный бой". Впереди меня, на "Туристе" с несколькими передачами и гоночным рулем, несется мой друг Олежка Болонин. Я у него на хвосте. Догоняю и пытаюсь ударить своим толстым передним колесом олежкино заднее, тонкое, гоночное. Но в последний момент Олег делает резкий рывок, и я лишь касаюсь его колеса. Удара не получилось. В это время кто-то врезает мне "в хвост". Я даже не вижу, кто. Главное удержаться, не упасть. Снова налегаю на педали, догоняю Олега, еще рывок - и удар колесом сбоку по его спицам. Велосипед Олега виляет, но не падает. Олег резко тормозит и, ухватившись рукой за столб, делает резкий вираж вокруг него. Я не ожидаю этого маневра и пролетаю на скорости мимо. Теперь Олежка у меня на хвосте. Мы мчимся по площади, увертываясь от других велосипедов вокруг нас. Для Олега существую только я, а для меня только он. И меня и его захлестывает азарт, но нанести решающий удар никому из нас не удается. На каком-то вираже мы несемся параллельно, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. И тут я неожиданно для себя задираю ногу и бью ею в торец руля злосчастного "Туриста". Руль становится чуть-ли не поперек, вырывается из рук Олега, и он перелетает через него, врезаясь головой в придорожный гравий.
Пацаны слетаются со всей площади. Моя победа! Но почему мне не радостно? Может быть, потому что так поступать было нечестно? Или потому, что мой друг лежит на асфальте, и не подает признаков жизни? Кто-то приносит из соседней школы кружку с водой и брызгает на Олега. Тот начинает шевелиться. Слава Богу, у него ничего не сломано, не разбито. Разве что у "Туриста" погнуты спицы переднего колеса. Олежка садится на асфальт, и вдруг начинает хохотать:
- Ну ты, Генка, даешь! Думал, я в птицу превратился, - так летел.
И все начинают хохотать. Я последний. Подаю Олежке руку и помогаю ему подняться на ноги. Мне радостно, что мы не поссорились.
Ну вот и сороковое отжимание. Побаливает сердце, нога ноет все сильнее. Ко мне подбегает Пат и "гладится" всем своим длинным телом о мою больную ногу. Боль слегка стихает. Но мне снова шестьдесят пять, и я не худой пацаненок, а тяжеленный дядя. Кажется, я начинаю привыкать к жизни сразу в двух временах. Интересно, может это возраст? Может, это просто память моя выкидывает странные штуки, вспоминая то, о чем я дано забыл и никогда не вспоминал? Но почему тогда я действительно вижу все? Зрительные галлюцинации, порожденные памятью? И слуховые? Никогда о таком не слышал.
Продолжение здесь http://evgenybe.livejournal.com/309092.html
А в глазах все вокруг двоится, покачивается, и от этого кружится голова. Черт бы подрал этих медиков, этих, с позволения сказать, офтальмологов! Сделали мне операцию, поставили новый хрусталик, а пользы, как от козла молока. Сказали - закажи новые очки, ведь в твоем левом глазу в два раза снизились диоптрии. Ну заказал, и что? Очки только мешают, изображения в левом и правом глазу не сходятся друг с другом. Впрочем, неча на зеркало, то-есть на офтальмологов пенять, коли рожа крива. При чем тут офтальмологи? - возраст, блин!
Возраст, возраст, возраст... Вон уже и праздники не радуют, тем более, слабо знакомые. Не те, которые с детства знал. Нет, я конечно уважаю еврейские праздники, но какой из меня еврей? Хотя и мама и папа были евреи и отмечали еврейские праздники. А я даже идиша не знаю. Разве что по звуку, по мелодике его различаю.
Да вот же он, идиш-то. Мама что-то возбужденно папе рассказывает, а он ей неторопливо и убедительно отвечает своим чистым баритоном. Если бы папа пел в каком-либо театре, он бы точно был солистом, причем известным солистом.
Дьявольщина! У меня, не только в глазах двоится, но еще и слуховые галюцинации? И вообще, где я? Вон окна какие огромные, а у нас в израильской квартире в спальнях они довольно маленькие. Сзади меня темноватая прихожая. Какая прихожая? - у нас ведь вход в салон прямо с лестничной клетки! От прихожей расходятся двери в зал, в папину спальню, кухню, в ванную. Но ведь у нас кухня практически соединена с салоном. Я же сам разрушал стенку между ними! А позади прихожей полностью застекленная веранда. Вон мама и папа выходят из нее на улицу в палисадник. И тут чудеса! Нет у нас палисадника, мы же на четвертом этаже живем, с выходом на лестничную клетку.
Говорили же, что на Пейсах нельзя работать. Да и страстная пятница христианская совпала с нашим Пейсахом. Жена у меня украиночка-христианка, а я еврей и по рождению и по убеждению. Вчера с зятем шкафы тяжеленные на кухне вешал. Видно, натаскался, перетрудился, вот и результат.
Я прикрыл глаза рукой, но голоса мамы и папы продолжали слышаться. Открыл правый глаз. Тьфу ты! Все в порядке. Все на месте. Это наша с женой израильская квартира, вон и дом для Барби, внучкиной куклы, стоит. Та-ак. А дай-ка я попробую левым глазом смотреть. Он, правда, все равно почти не видит. Закрыл правый, открыл левый. Елки зеленые! Я в нашем доме в городе Снежное, на Донбассе, в котором прошло мое детство. Слегка расплывчато, но все же видно. И голоса мамы и папы по-прежнему слышны.
Заткнул пальцем левое ухо. В правое полились новости Украины: сепаратисты, "зеленые человечки", российские войска на границе... Все нормально, и голосов никаких. С опаской открыл одно ухо и закрыл другое. "Сима, ты ужинать в доме будешь, или в летней кухне? - Давай, Беллочка, на улице покушаем, в палисаднике среди цветов, в волшебном запахе ночной фиалки-метиолы". Открыл оба уха и оба глаза. Теперь сквозь натуральное изображение нынешней квартиры чуть более тускло просвечивало изображение дома моего детства. А сквозь украинские новости чей-то очень знакомый голосок говорит:
- Вон, посмотри, мой велик "Украина". Хочешь прокатиться?
Отвечаю:
- Куда мне! Травмированные ноги не гнутся, да и с моим весом за сто, небось, и велик не выдержит.
Мой собственный голос и голос спрашивающего очень похожи, если не считать, что у меня голос пожилого мужчины, а у спрашивающего - совсем мальчишеский.
- Ну, доперло? Экий ты тугодум. Я - это ты, только с разницей в 55 лет.
- А-а-а, понял, я сплю, - и я изо всех сил ушипнул себя.
Ой! Больно! Значит не сплю? Тогда я, наверное, схожу с ума и глюки у меня. Не мудрено, на Пейсах средняя дочка с мужем укатили на Крит, а нам оставили своих троих гавриков. Вернее не гавриков, а девчушек-гаврюшек. Да еще младшей дочки малышка. Правда, старшему внуку уже почти шестнадцать, и он совсем самостоятельный парень. Но тем не менее: то заставить вывести их огромного кена-корсо надо, то он малых девчонок-сестричек терроризирует. А сестрички - тоже не подарок: то свалили что-то с полки и разбили, то мои гантели пытались поднять и чуть на ноги их не уронили, то ручки мои растащили. А по мобильнику друг другу звонят, хотя в соседних комнатах сидят, - денег на них не напасешься. То самая последняя внучка с предпоследней что-то не поделили, и таскают друг дружку за волосы, то о каналах с мультиками никак не договорятся. А уж спать их уложить и вовсе несбыточная мечта. Вот и поехала крыша.
- Ну ты, елки-палки, дурак! При чем тут крыша? Вот проверь себя - помнишь ли ты таблицу умножения?
- Это я дурак? От такого же слышу! Какие-то детские задания мне даешь. Ты бы мне еще предложил алфавит вспомнить!
- Ну извини, мы институтов, как ты, не кончали, да и школы тоже. Я же только в третьем классе. Дошло? Или до тебя доходит, как до Нинки Романенко. Помнишь, как она на уроке природы рассказывала, что Луну в микроскоп разглядывают, а нефть, наверное с торфом перепутала, и сказала, что ее из болот добывают и на кусочки режут. Вот умора! Мы с тобой чуть не описались тогда от смеха.
Случай такой я действительно припомнил. Блин, я же его напрочь забыл, а тут вот вспомнил.
- А напомнить что-то от нас?
- Тебя не существует, но, если хочешь, напомни.
- Вспомни урок геометрии. Ефим Александрыч, наш математик, вызвал тебя, и дал тебе задание рассказать про части круга. Ну, там про сектор, про радиус и диаметр, про углы и дуги. Вспомнил?
- Ефим Александрович? Я как-то пытался вспомнить, как его зовут, и никак не мог. Лицо помню, седые брови помню, улыбку помню, а имя забыл. А теперь ты напомнил мне его имя! Здорово! Но что же я про этот урок должен вспомнить?
- Здрасьте! Ты тогда так переволновался, что вместо "дуга" сказал "уга". Ефим Александрыч тебя поправил, а ты через несколько минут опять произнес "уга". Уже весь класс хохотал и кричал тебе "дуга", а тебя заклинило на "уге". Ты уже почти плакал, и тогда Ефим Александрович остановил класс и попросил тебя написать это слово на доске. И ты написал мелом "дуга". А Ефим Александрович говорит: "А теперь прочитай, что ты написал". И ты прочитал правильно. Вспомнил?
- Да, точно. Вспомнил. Даже помню, как у меня лицо и даже уши горели.
- Я тебе еще такие случаи напомню, что ты наконец-то убедишься, что я - это ты. Потому что кроме тебя, а соответственно и меня, никто про это знать не может.
- Ладно. Тогда я тебя проэкзаменую. Можно?
- Валяй, Фома неверующий!
- Вот скажи, что я сделал с деревянными часами, которые стояли у нас на шкафу, да еще звонили каждый час?
- Легко! Там сзади крышка открывалась, а внутри всякие колесики зубчатые, да крутилка на тонкой пружинке туда-сюда крутилась. А внизу были бронзовые проволоки разной толщины и по ним молоточки вызванивали: "Бим-бам-ба-бам". Ну я, то есть ты, и повыдирал колесики и молоточки. И проволоки тоже вынул. А собрать все назад не смог. Так я все эти штуковины в пенал сложил, такой желтый, деревянный, с задвигающейся крышкой. В часах только стрелки остались. Когда мама спросила тебя, почему часы стоят, ты сказал, что где-то ключ от них потерялся. А потом в школе так весело было в коридоре "волчки" из зубчатых колесиков запускать! А ключ, он такой черненый, с красивыми завитками на головке, а внутри стержня четырехгранное отверстие. В циферблате часов были два отверстия - слева и справа. Вот туда-то вставлялся ключ. Одно отверстие для хода часов, а второе для боя. Так ключ ты променял у Сергея Почтаренко на эскимо "ленинградское".
Ну ничего себе! Этот секрет знал только я, ну и Сережка, естественно. Где тот Сережка? Жив ли вообще? Это ж и ему уже 65 должно быть. А тогда... Да вот же он, Сережка! В классе стоит. Только постарше мы, классе в седьмом-восьмом. Я это левым глазом вижу. Правый же по-прежнему мою израильскую квартиру видит.
Перед доской девчонки в коричневых формах, в черных передниках. У Вальки Глушко передник, как всегда, в белых меловых пальцах. Это потому что Валька все время об него руки вытирает, когда пишет на доске. Лидка Ковленко стоит - отличница и чистюля. Я в нее тайно влюблен. Она красивая! И тут к Сережке подлетает Олег Нестеренко - высокий пацан с круглым лицом и прической-ежиком и толкает его на меня. Сережка, пытаясь устоять, цепляется за меня. Ну, и я от неожиданности теряю равновесие и мы с Серегой падаем под ноги девчонкам. Над нами их короткие платья, а под ними трусики - белые, розовые, голубые... Секундное замешательство, и девчонки поднимают визг. Прижимая к ногам подолы, они начинают пинать нас ногами, не переставая визжать. Мы с позором уползаем в сторону от их безжалостных туфелек. Наконец, я встаю и подхожу к Олегу:
- Я вызываю тебя на дуэль. После физ-ры встречаемся за спортзалом. Между спортзалом и высоким школьным забором. Биться будем до первой крови.
Два урока пролетают как одно мгновение, и вот я с Сережкой и еще двумя секундантами отправляемся на место дуэли. От волнения у меня каждый мускул дрожит. Я, конечно, сильнее и тяжелее Олега, но он натренированный. Кроме того, я вообще не умею драться. Я не боюсь боли и не боюсь крови. Я боюсь позора.
За спортзалом никого нет, неужто не придет? Хорошо бы, тогда будет считаться, что он трус, и вся школа будет об этом знать. Мне бы хотелось, чтобы он не пришел. Тогда и драки не будет, и я буду победителем. Но вот он идет. Идет вразвалочку, что-то насвистывая. С ним тоже три секунданта. Мои и его секунданты будут следить, чтобы все было по правилам, чтобы никто не бил ниже пояса, чтобы в руках ничего не было.
Мы сошлись. Я чуть выше Олега, но худой, а он крепко сбитый, с круглой башкой. Он-то может бить ею, головою, то-есть, а мне, очкарику, это недоступно. Я раздумываю, остаться ли в очках и рисковать разбить их, или же снять и стать полуслепым котенком. Ладно, черт с ними, оставляю.
Секунданты отступают от нас на пару шагов и становятся стенками позади каждого из нас. Это для того, чтобы закрыть дерущихся с обеих сторон от посторонних глаз. Но часто бывало, что дуэль потом перерастала в драку - стенка на стенку.
- Начинайте!
Я говорю Олегу:
- Ты че?
- А ты че? - отвечает он.
- Я ниче, а ты че? И делаю первый удар-толчок в плечо.
Он тоже бьет меня в плечо. Я двумя руками, насколько хватает сил, толкаю его в грудь. Олег чуть не упал, но все же устоял. Теперь его очередь, и он изо всей силы бьет меня в грудь. Пошатнувшись, я ударяюсь головой о стенку спортзала. Больно. Я наношу ответный удар кулаком по ребрам, но кулак соскальзывает. И тут Олег бьет меня в лицо. Очки слетают, и все вокруг немедленно становится размазанным и нерезким. Во рту слышится вкус крови. Мазнул рукой по рту - да, кровь. Видимо, губа разбита. От вкуса и вида крови я свирепею уже не на шутку, и пытаюсь ударить в его ненавистное размытое лицо, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела. Ага, попал! И вдруг фигура Олега куда-то исчезает. И ответного удара нет. Кто-то из моих секундантов подает мне очки, со скривленными дужками. И все же лучше в таких, чем вообще без них. Я прилаживаю очки на нос и вижу, что Олег лежит у моих ног, а над ним склонились его секунданты. Хочу отшвырнуть их, но на мне повисают мои. Кричат: "Все, все! Остановись! Посмотри, что ты ему сделал". Крики отрезвляют меня, и ярость испаряется. На левой скуле Олега от уголка рта и почти до уха странная вывернутая красной плотью наружу рана, из которой хлещет кровь. Мне становится страшно - неужели это я натворил?
Кто-то сгонял в школьный медпункт и оттуда прибежала школьная медсестра. Минут через двадцать приехала скорая и забрала Олега. Про меня все забыли.
Я не стал отсиживать еще один урок, собрал портфель и пошел домой. На душе было погано.
Дома всячески старался избегать мамы, а когда она стала звать к столу, сказал, что не голоден. Наверное, это была правда - не до еды мне было. Я ждал, что за мной вот-вот приедет милиция.
В дверь позвонили. Я поплелся открывать, ожидая увидеть там людей в синей форме и красных фуражках. Но на пороге стоял какой-то мужчина, а вовсе не милиция. "Мама дома?" - спросил он. "Ма-ам, тут к тебе пришли", - и я собрался улизнуть в свою комнату. "Э нет, молодой человек, не уходи. Вот с тобой-то нам и надо разобраться. Я - папа Олега."
Вышла мама.
- Здравствуйте, что тут происходит?
- Да вот, ваш сын моему кастетом разбил щеку .
- Что? - и мамины цепкие пальцы схватили меня за ухо - Ну-ка, проходите, разберемся, что к чему - и ко мне: "Это правда?"
- Да, правда. только не кастетом, а просто кулаком. У нас честная дуэль была!
Левый глаз заслезился, и ичезла наша снежнянская квартира, исчезли моя мама и папа Олега. Я вновь - у себя в квартире в Израиле, за тысячи километров от Снежного, городка на Донбассе, через пятьдесят лет от того события.
Вечер клонился к ночи, над крышами, утыканными бочками солнечных бойлеров, всходила огромная луна. Полнолуние вот-вот. А, может, это на меня луна влияет? Ведь я будто одновременно в двух временах нахожусь. И оба реальные.
Спать, спать, спать!
Утром просыпаюсь от маминого, такого заботливого, голоса:
- Симочка, родной, ты себя хорошо чувстуешь? Хочешь, я тебе завтрак в спальню принесу? - Это она папочке.
- А Геналька уже проснулся? Я хочу, чтобы мы все вместе позавтракали.
Я заглядываю в спальню родителей. Папа пытается встать, но у него "Паркинсон", и он все время теряет равновесие, и снова падает на кровать. Мама пытается ему помочь, но он такой большой, грузный, как я сейчас. Маминых сил не хватает. Меня душат слезы, и, чтобы никто их не увидел, я по-быстрому натягиваю штаны, майку, хватаю свою "Украину" и выскальзываю из дому. Во дворе, гремя цепью по проволоке, ко мне подскакивает наш пёс Бродька. Поскуливает, прыгает мне на грудь, лижет в лицо. Бросаю велик и отстегиваю его ошейник. Пусть побегает на свободе, он все равно никуда не убегает и всегда возвращается. Стоп, Бродька темно-коричневый, а я отстегиваю не его, а Пата, черного, с белой манишкой. И велика нет, и нога левая так болит, что наступить невозможно. А ведь я обязан сделать четыре круга вокруг детской площадки, вдоль синагоги, под разросшимися деревьями с гроздями ярко-малиновых плодов с крышечками, как у желудей, только маленькими, мимо огромного, похожего на акацию дерева, усыпавшего желтыми цветами весь асфальт вокруг, мимо откоса с нежной травой, над которой радужными фонтанчиками разбрызгивается вода по кругу. А дальше металические лавочки, от которых я должен после каждого круга сделать по десять отжиманий. И это при моих сто десяти килограммах. Тяжело, больно, не хочется, но НАДО. И я иду. Нет, еду. Кожаное седло "Украины" поскрипывает, спицы сливаются в туманный круг, в котором отражается солнце. Я немного не дорос до этого взрослого велосипеда, и, сидя, слегка не достаю в нижней точке педали, но можно ведь крутить их и стоя. У меня очень крепкие, накачанные ноги, от них поднимается вверх удовольствие движения. Но где же синагога, мимо которой я должен пройти? Ее нет, а вместо нее я мчусь мимо шикарного, с колоннами, райкома партии, с позолоченным Лениным посреди аллеи. Ох, любим мы, пацаны, рассесться на лавочках вдоль аллеи и обстреливать Ленина из трубочек жеваной бумагой. Трубочки у всех стандартные, черные. Они от ручек, в которые с одной стороны в никелированную крышечку вставляется железное перо, а с другой в никелированный наконечник - полкарандашика. Велосипеды прислонены к лавочкам. Кто-то кричит "шухер!", и мы, как стая птиц, взлетаем в седла.
Начинается "воздушный бой". Впереди меня, на "Туристе" с несколькими передачами и гоночным рулем, несется мой друг Олежка Болонин. Я у него на хвосте. Догоняю и пытаюсь ударить своим толстым передним колесом олежкино заднее, тонкое, гоночное. Но в последний момент Олег делает резкий рывок, и я лишь касаюсь его колеса. Удара не получилось. В это время кто-то врезает мне "в хвост". Я даже не вижу, кто. Главное удержаться, не упасть. Снова налегаю на педали, догоняю Олега, еще рывок - и удар колесом сбоку по его спицам. Велосипед Олега виляет, но не падает. Олег резко тормозит и, ухватившись рукой за столб, делает резкий вираж вокруг него. Я не ожидаю этого маневра и пролетаю на скорости мимо. Теперь Олежка у меня на хвосте. Мы мчимся по площади, увертываясь от других велосипедов вокруг нас. Для Олега существую только я, а для меня только он. И меня и его захлестывает азарт, но нанести решающий удар никому из нас не удается. На каком-то вираже мы несемся параллельно, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. И тут я неожиданно для себя задираю ногу и бью ею в торец руля злосчастного "Туриста". Руль становится чуть-ли не поперек, вырывается из рук Олега, и он перелетает через него, врезаясь головой в придорожный гравий.
Пацаны слетаются со всей площади. Моя победа! Но почему мне не радостно? Может быть, потому что так поступать было нечестно? Или потому, что мой друг лежит на асфальте, и не подает признаков жизни? Кто-то приносит из соседней школы кружку с водой и брызгает на Олега. Тот начинает шевелиться. Слава Богу, у него ничего не сломано, не разбито. Разве что у "Туриста" погнуты спицы переднего колеса. Олежка садится на асфальт, и вдруг начинает хохотать:
- Ну ты, Генка, даешь! Думал, я в птицу превратился, - так летел.
И все начинают хохотать. Я последний. Подаю Олежке руку и помогаю ему подняться на ноги. Мне радостно, что мы не поссорились.
Ну вот и сороковое отжимание. Побаливает сердце, нога ноет все сильнее. Ко мне подбегает Пат и "гладится" всем своим длинным телом о мою больную ногу. Боль слегка стихает. Но мне снова шестьдесят пять, и я не худой пацаненок, а тяжеленный дядя. Кажется, я начинаю привыкать к жизни сразу в двух временах. Интересно, может это возраст? Может, это просто память моя выкидывает странные штуки, вспоминая то, о чем я дано забыл и никогда не вспоминал? Но почему тогда я действительно вижу все? Зрительные галлюцинации, порожденные памятью? И слуховые? Никогда о таком не слышал.
Продолжение здесь http://evgenybe.livejournal.com/309092.html