Мария Шифферс 1
15 мая 2002 г.
МШ: Мне было трудно согласиться на этот разговор, если честно. Во-первых, потому что мне очень давно хотелось о папе что-то написать. Вернее, даже не столько о нем написать, сколько написать ему письмо. После того, как он умер, естественно. В подражание письму, написанному отцу героем романа Сарояна «Приключение Весли Джексона», который переводил мой дедушка. И, честно сказать, я пару раз пыталась, даже не пару, а достаточно много, но всякий раз невозможно было читать. Т.е. как-то, во-первых, очень эмоционально и… не производит впечатление. Видно, что это что-то такое исключительно личное и непонятно, нужно оно или нет.
Хотелось написать, кроме того, о каких-то вещах тоже очень личных, таких, как например, присутствие при папиной смерти, при его уходе отсюда, потому что, конечно, мало кто об этом может сказать или написать, только мама или я. Это было такое… очень сильное переживание…
Но… тоже ничего не получилось.
С другой стороны, мне было очень боязно разговаривать, потому что мне казалось, что я буду слишком много своего личного в это вносить. И это может быть… ну, неправильно, да? - для представления того, что из себя представлял отец.
А с другой стороны, прочитав пару-тройку ваших интервью, я вдруг увидела, что, действительно, проявляется не столько образ моего отца, сколько очень здорово проявляются персонажи. И меня это, с одной стороны, немного испугало, потому что я сильно люблю производить хорошее впечатление и как-то сама не знаю, какое я произведу впечатление - на себя, скажем, или на кого-то еще, кто прочитает это интервью. С другой стороны, меня это заинтриговало, потому что мне показалось, что, если вы меня разговорите, как вы разговариваете других участников истории, то, может быть, действительно, сможет проявиться моя настоящая природа, и мне это забавно… мне это интересно. Вот поэтому я все-таки решила поговорить.
Что же касается того, о чем говорить, то… может быть, вы меня все-таки спросите? Потому что… огромный пласт. И у нас были очень… близкие и очень сильные эмоциональные отношения с моим отцом. И… честно сказать, не знаю, с чего начать.
ВР: Ну, начните с первого воспоминания о нем, если можно. Что вы помните?
МШ: Что я помню? Опять же, не уверена, что это, действительно, моя память, может быть, это память фотографий, которые я достаточно часто рассматриваю … Или мама, потому что она очень много рассказывала о моем, можно сказать, младенчестве и о взаимоотношениях моего папы со мной в период моего младенчества. Поскольку он тогда сидел дома, а она работала и, как вместе папа и мама определили, он меня «донашивал», поскольку родилась я несколько раньше времени, была таким сильно болезненным детенышем и папа меня реально в течение нескольких лет… в течение нескольких месяцев, простите, таскал на животе. Видимо, чтобы согревать, и, судя по всему, передал мне какую-то огромную… какой-то огромный процент своей природы - я думаю.
Потому что недавно я прочитала в какой-то книжке по индо-тибетской медицине, что обычно конституция и все основные свойства все-таки передаются от матери - так считают традиции восточные. А конституция, перешедшая мне, это очевидно конституция, переданная мне от папы. Т.е. я думаю, что в каком-то смысле он был моей такой… настоящей первой «мамой» - когда таскал меня на животе, когда знакомил меня с образом Господа Иисуса Христа… Было у него такое распятие железное, прибалтийское… металлическое… И есть очень славная фотография, где он меня, совсем девочку, крошечную, несколько месяцев, к этому распятию подносит и знакомит с ним…
ВР: А вы помните, как это было?
МШ: Не уверена. Конечно, не уверена, что я помню. Сложно судить - память, знаете, такая вещь… Я безусловно помню: когда мне был год с небольшим и мама была на съемках в Осташкове, я была с ней. И вот папа после долгого перерыва туда приехал. Вот я совершенно точно помню, что уже тогда я чувствовала бесконечную душевную привязанность и любовь, потому что, когда он вошел в комнату, я просто вцепилась в него и меня невозможно было отодрать. Вот это ощущение сильной душевной привязанности у меня осталось. С самого раннего возраста. Вот это я точно помню! Как ощущение. Не как зрительный образ.
(Молчим.)
Понимаете, сохранилось очень много фотографий. И я достаточно часто их смотрю, и все время смешивается…
ВР: Я понимаю…
МШ: … смешиваются ощущения, зрительные ассоциации, рассказы родителей, которых очень много. Есть, например, забавная история о том, как папа танцевал мне на столе чечетку. Потому что я сильно орала в младенчестве и не хотела засыпать… Так он, чтобы отвлечь мое внимание, запеленав меня, вскакивал на стол и с гиканьем…
ВР: С вами на руках?
МШ: Нет-нет, я лежала и, обалдев, на него смотрела. А он с гиканьем отплясывал на нашем старом антикварном столе чечетку. Чтобы мое внимание отвлечь. Вот это такая смешная история совсем из младенчества.
ВР: Я тогда задам вопрос, который мне вдруг вспомнился. Когда я говорил с Леной, то там, фактически, были не воспоминания об отце, она о себе говорила, впрямую - о себе, но при этом все время вспоминая, какую роль сыграл отец. И у нее был такой мотив, что вот он был такой воспитатель, образователь, если угодно, очень настойчивый… У нее такие образы были, что вот он в меня вколачивал, вколачивал, вколачивал, я сопротивлялась, а вот сейчас она с благодарностью это вспоминает и т.д. А вот у вас… то, что называют обычно воспитанием - какое у вас представление о том, как он вас воспитывал? Или это слово вообще здесь не подходит?
МШ: Вы знаете, я бы не отождествляла с ним это слово, честно сказать. Я могу сказать, что он жил, как он жил. Вот он существовал. И мы присутствовали - при том, как он жил, при том, как он работал, при том, как он думал, при том, как он увлекался безумно какими-то вещами. Мы при этом присутствовали. Он говорил часто очень, что, по большому счету, его интересуют только очень близкие люди, т.е. он чувствует за них какую-то очень сильную душевную ответственность. И, безусловно, он относил к этим близким людям и меня, и маму. В этом смысле, действительно, я могу сказать, что он очень часто пытался (смешок) направить меня на какое-то развитие. Т.е. мое развитие его безусловно интересовало. Но он не совершал никакого в этом смысле насилия, и у него не было никаких жестких воспитательных методов. У него вообще не было методов, как мне представляется. Все было очень естественно и очень спонтанно. Безусловно, он хотел, например, чтобы я чем-то увлекалась все время. Потому что я была достаточно пассивным существом, не особо понимала, чего мне в жизни хочется. И в детские годы это, в общем, было уже достаточно явно, совсем в детские годы. И он всегда подсовывал мне какую-то работу - даже, скажем, в одиннадцать, двенадцать и тринадцать лет, когда я учила английский с преподавателем и французский, он уже давал мне переводить книжки для него. И, с одной стороны, я понимаю, что, может быть, ему это было в каком-то смысле интересно просто потому, что тогда он не читал на иностранных языках. Но я думаю, что он, конечно же, во многом хотел, чтобы я развивалась.
Вот такие примеры, не более того. Конечно, он… поскольку можно сказать, что он был действительно свидетель, т.е. у него была какая-то совершенно своя линия жизни, несгибаемая, и повернуть его в какую-то сторону было невозможно. Вот он как жил, так он жил. В связи с этим, конечно, он постоянно повторял какие-то вещи - именно как свидетель. В зависимости от периода его жизни, в зависимости от того, что наиболее глубоко трогало и увлекало его, он все время об этом говорил. И за завтраком, и за обедом, и за ужином, когда приходили гости, когда гостей не было…
ВР: Когда он начал вдвоем с вами…? Или это было с самого начала?
МШ: По-моему, так было всегда. Так было всегда! Когда я была совсем маленькой, он со мной рисовал. Но…
ВР: А что значит рисовал?
МШ: Ну… он, во-первых, сидел со мной. Потому что мама работала, зарабатывала деньги, а он не имел возможности зарабатывать, и он выполнял роль в каком-то смысле воспитательную, (смеется) воспитательно-нянечную - он со мной возился. В перерывах, естественно, между огромными периодами своей личной работы он возился со мной. И мы занимались тем, что рисовали всяких разных принцесс, которые шли в храм. Т.е. здесь уже присутствовала некая идеология. Потом мы вырезали этих принцесс раскрашенных из листа бумаги и наклеивали на стенку. У нас до сих пор на стенке сохранилось такое сильно подвыцветшее панно, которое называется: «Все идут в храм». Т.е в этом смысле можно говорить, что это была воспитательная функция в высоком смысле, потому что мне передавалось… ну, какое-то представление…
ВР: Ну а как такой сюжет складывался? Принцесс рисует большая часть девочек. Это довольно распространенный сюжет. А вот храм придумал уже он?
МШ: Конечно, он. В этом смысле он учил меня, конечно. Он знакомил меня с Распятием. Помню, был такой период, когда… например, мы садились есть, он учил меня, прежде чем я начну есть, читать молитву и видеть в миске, в которую должны были через какое-то время налить суп, образ Креста. Вот в этом смысле, я могу сказать, что да, это было обучение. Но потом это заканчивалось. Это было естественно для него в какой-то определенный период…
ВР: Т.е. был период, когда он это делал. А потом он перестал это делать…
МШ: Да. Да. Да. Это было естественно. У него не было метода. Это было спонтанно…
ВР: Нет, я имею в виду, что он, наверно, и сам перестал это делать. Не только вас перестал учить.
МШ: Не знаю. Я не берусь судить.
ВР: Но он же делал это не для вас. Он же делал и сам, наверно, то же самое…
МШ: Ну да, конечно…
ВР: Т.е. как бы семья переживала с ним очередной какой-то период… тех форм, в которые он облекал свои поиски…
МШ: Естественно: мы существовали в его поле… Да, это, действительно, так.
ВР: А вот… когда вы были маленькой, он с вами играл?
МШ: Играл. Да…
ВР: Веселье в доме было?
МШ: Безусловно! Тот же самый стол, на котором он танцевал чечетку в детские годы, чтобы заставить меня замолчать… У нас была замечательная игра - беганье вокруг этого стола. Называлась «Папа, сделай мне страх». Он делал мне страшные лица и гонялся за мной вокруг стола, знаете, так резко останавливаясь, начиная бежать в другую сторону… У меня до сих пор сохранилось совершенно безумное ощущение восторга от этих детских игр.
Надо сказать, что я до сих пор, дожив до своих тридцати с небольшим, все время ищу какой-то возможности подурачиться и поиграть. Я думаю, что это связано с этим, потому что это, действительно, было такое очень сильное, очень веселое и радостное занятие.
Да, конечно, это было так. Кроме того, я всегда присутствовала при всех разговорах взрослых. Поэтому, можно сказать, что серьезности тоже… хватало. Даже в самые детские годы. Вот у меня, например, есть, действительно, я думаю, реальное воспоминание… не знаю, сколько мне было, я думаю, лет пять или шесть… когда мы ходили в гости к художнику Янкилевскому - папа что-то про него написал, одну из своих работ… И было большое застолье, вся компания художников сидела за столом и папа зачитывал этот текст. Я помню, что я сидела рядом с ним, вернее, наверно, даже не сидела, а полулежала и изо всех сил старалась вникнуть (смеется) в глубину смысла того, что он читал. И старалась настолько сильно, что заснула. Но заснула с ощущением восторга… в связи с тем, насколько уникален человек, который читает этот текст и насколько все присутствующие это чувствуют. Вот это я точно запомнила.
ВР: Замечательное воспоминание! Я, кстати, очень понимаю, что от напряжения можно заснуть…
МШ: Вы знаете, надо сказать, что от папы очень многие засыпали. Впадали в полугипноидное состояние, как он это называл… люди самых разных возрастных категорий. Очень трудно было выдержать его энергию и его напряжение. Очень трудно.
ВР: Вот Олег Генисаретский до сих пор с гордостью говорит, что ему Евгений Львович сказал, что ты единственный, кто не засыпает…
(Смеемся).
ВР: А к вам заходили в гости ваши сверстники?
МШ: Был период… да, был период дружбы с девочками, был, безусловно… И в гости ходили, и потом приезжали даже к нам в деревню Гуляй-поле на Украине - девочки моего возраста, которые учились со мной в одном классе…
ВР: А кстати, вот про Гуляй-поле. Я немножко слышал уже упоминания… Это Гуляй-поле там, где Махно что ли был?
МШ: Нет, нет. Это другое Гуляй-поле. Всё время их путают. Существует ещё одно Гуляй-поле, откуда действительно батька Махно, большое, что-то типа полугородка, насколько я понимаю. А наше Гуляй-поле - это маленькая, Богом забытая деревушка, на границе Черкасской, Кировоградской и Киевской областей. Абсолютная глубинка. С протекающей там речкой Гнилый Тикич, то есть гнилое течение. Очень славное место, очень славное место.
ВР: И вы регулярно туда ездили?
МШ: Мы туда регулярно ездили, скажем, с года 77-го, до, я думаю, того, как у папы случился первый инфаркт, даже после этого ещё разок туда съездили. Ну, скажем, года до 91-го. И жизнь там была очень забавной. Папа работал, безусловно.
Очень хотелось сказать о его колоссальной работоспособности. Я как существо, лишённое этого, несмотря на то, что я жила вместе с ним и по идее могла бы перенять… меня это всегда поражало и поражает до сих пор. Что он мог один бесконечно долго работать. Я имею в виду, прежде всего, читать книги и писать. Но с такой же лёгкостью он мог выкапывать выгребную яму, для того чтобы построить отхожее место из очереда, это такой род камыша, который рос на речке Гнилой Тикич. И скосить серпом этот очеред, и попытаться его высушить, и выкорчевывать пни и так далее. То есть он был очень большим любителем физической работы, пока, конечно, сердце ему позволяло. Из его таких замечательных подвигов можно отметить создание глинобитного пола в нашей хатке-мазанке, где пола вообще не было. Я очень хорошо это помню, это было замечательное, весёлое зрелище, потому что у папы в руках была такая странная штуковина, я даже не знаю, как её обозвать, ну, большой плоский камень на огромной деревянной ручке, которым нужно было бить по полу, чтобы пол уравнивать. И он в состоянии таком, с моей точки зрения, полутрансовом, с криками «тумба-юмба», бил этой штукой по полу, долго-долго и выравнял таки пол.
ВР: А это была ваша избушка, она принадлежала вам?
МШ: Да-да, мы купили избушку. Это деревня, откуда происходит мама по материнской линии. И половина села - наши родственники, что, надо сказать, составляло огромную проблему, особенно в первые годы. Потому что ко всем нужно пойти в гости, со всеми нужно было выпить горилки и поначалу папа не мог отказаться, особенно если учесть, что там ходили такие замечательные поговорки, что если не выпьешь, Львович, то очи повылазиют. Поэтому нужно было выпить, действительно, полный стакан.
Да, там было забавно, папа очень дружил с местными крестьянами, они всё время ходили к нему общаться, у них был авторитетом… совершенного равного, казалось бы, уровня человек, но авторитет. То есть они не воспринимали его, абсолютно, как московского интеллигента, ходили с ним за жизнь разговаривать постоянно. Приглашали всё время выпить. Папа их лечил. Это было тоже такой замечательной страничкой, потому что в определённый период он лечил руками людей, вводил их в состояние гипноза и действительно вылечивал от странных болезней. Потому что очень многие местные крестьяне, как они сами говорили, были переляканы в детстве, то есть кем-то напуганы. Они всегда объясняли все свои заболевания физиологические, именно таким замечательным фактором, как то, что кто-то испугал. И папа лечил их.
ВР: Про лечение я знаю… А вот вас с мамой он лечил?
МШ: Вы знаете, маму он безусловно он лечил. Может, она сама вам расскажет, у неё в один из периодов, скажем, году в 80-м, была какая-то очень сильная непонятная болезнь, и он её вылечил. Меня пару раз папа пытался загипнотизировать, но только один раз, может быть, это действительно удалось, потому что я. к сожалению, плохо поддаюсь гипнозу. Я могу попасть в какое-то пограничное состояние, но я нахожусь в присутствии, воспринимаю то, что происходит, и в гипноз не погружаюсь. А крестьяне, люди простые, лишенные способности пытаться что-то анализировать, рассуждать и так далее, отключают мозги легко, и папа вводил их даже в состояние так называемого воскового гипноза, когда тело становится неподвижным, может принять любую форму, когда человека можно положить на две спинки стула и он не упадёт.
Папа вылечил от заикания несколько человек в деревне, вылечил одну бабку от глухоты - это смешная история, потому что бабку ударил по уху немец во время войны, когда она была молодой девушкой, она страшно перепугалась, видимо, пережила очень сильный шок и оглохла. И пришла из другой деревни, километров за десять, пешком, представляете, такая настоящая старушенция, согбенная, с яйцами, потому что это единственное, что она могла предложить за лечение, а они обязательно платили, иначе говорили, не поможет. Или яйца приносили или… сало, горилку, один раз даже курицу принесли. О ней отдельная история.
Так вот, папуля несколько раз бабушку усыпил, и бабушка стала слышать и пришла к нему безумно благодарная, с таким трогательным текстом, что «Львович, спасибо тебе огромное, теперь я телевизор не только бачу, но и чую». А он после этого сказал, что он как бы искупил вину свою за немецкую родовую ответственность, что какой-то немец дал ей по уху, а он вот как бы это искупил.
А с курицей была смешная история, потому что папа её тоже загипнотизировал, ему принесли в подарок курицу, он взял её в руки, как-то перевернул, и курица впала в состояние транса (смеется), а потом, когда она вышла из этого состояния транса, бедняжка, ей было нелегко. Она сильно кудахтала, не могла понять, что с ней происходит, пришлось отпустить её к соседям бегать. И восстанавливать правильное представление о жизни. Для неё.
МШ: Мне было трудно согласиться на этот разговор, если честно. Во-первых, потому что мне очень давно хотелось о папе что-то написать. Вернее, даже не столько о нем написать, сколько написать ему письмо. После того, как он умер, естественно. В подражание письму, написанному отцу героем романа Сарояна «Приключение Весли Джексона», который переводил мой дедушка. И, честно сказать, я пару раз пыталась, даже не пару, а достаточно много, но всякий раз невозможно было читать. Т.е. как-то, во-первых, очень эмоционально и… не производит впечатление. Видно, что это что-то такое исключительно личное и непонятно, нужно оно или нет.
Хотелось написать, кроме того, о каких-то вещах тоже очень личных, таких, как например, присутствие при папиной смерти, при его уходе отсюда, потому что, конечно, мало кто об этом может сказать или написать, только мама или я. Это было такое… очень сильное переживание…
Но… тоже ничего не получилось.
С другой стороны, мне было очень боязно разговаривать, потому что мне казалось, что я буду слишком много своего личного в это вносить. И это может быть… ну, неправильно, да? - для представления того, что из себя представлял отец.
А с другой стороны, прочитав пару-тройку ваших интервью, я вдруг увидела, что, действительно, проявляется не столько образ моего отца, сколько очень здорово проявляются персонажи. И меня это, с одной стороны, немного испугало, потому что я сильно люблю производить хорошее впечатление и как-то сама не знаю, какое я произведу впечатление - на себя, скажем, или на кого-то еще, кто прочитает это интервью. С другой стороны, меня это заинтриговало, потому что мне показалось, что, если вы меня разговорите, как вы разговариваете других участников истории, то, может быть, действительно, сможет проявиться моя настоящая природа, и мне это забавно… мне это интересно. Вот поэтому я все-таки решила поговорить.
Что же касается того, о чем говорить, то… может быть, вы меня все-таки спросите? Потому что… огромный пласт. И у нас были очень… близкие и очень сильные эмоциональные отношения с моим отцом. И… честно сказать, не знаю, с чего начать.
ВР: Ну, начните с первого воспоминания о нем, если можно. Что вы помните?
МШ: Что я помню? Опять же, не уверена, что это, действительно, моя память, может быть, это память фотографий, которые я достаточно часто рассматриваю … Или мама, потому что она очень много рассказывала о моем, можно сказать, младенчестве и о взаимоотношениях моего папы со мной в период моего младенчества. Поскольку он тогда сидел дома, а она работала и, как вместе папа и мама определили, он меня «донашивал», поскольку родилась я несколько раньше времени, была таким сильно болезненным детенышем и папа меня реально в течение нескольких лет… в течение нескольких месяцев, простите, таскал на животе. Видимо, чтобы согревать, и, судя по всему, передал мне какую-то огромную… какой-то огромный процент своей природы - я думаю.
Потому что недавно я прочитала в какой-то книжке по индо-тибетской медицине, что обычно конституция и все основные свойства все-таки передаются от матери - так считают традиции восточные. А конституция, перешедшая мне, это очевидно конституция, переданная мне от папы. Т.е. я думаю, что в каком-то смысле он был моей такой… настоящей первой «мамой» - когда таскал меня на животе, когда знакомил меня с образом Господа Иисуса Христа… Было у него такое распятие железное, прибалтийское… металлическое… И есть очень славная фотография, где он меня, совсем девочку, крошечную, несколько месяцев, к этому распятию подносит и знакомит с ним…
ВР: А вы помните, как это было?
МШ: Не уверена. Конечно, не уверена, что я помню. Сложно судить - память, знаете, такая вещь… Я безусловно помню: когда мне был год с небольшим и мама была на съемках в Осташкове, я была с ней. И вот папа после долгого перерыва туда приехал. Вот я совершенно точно помню, что уже тогда я чувствовала бесконечную душевную привязанность и любовь, потому что, когда он вошел в комнату, я просто вцепилась в него и меня невозможно было отодрать. Вот это ощущение сильной душевной привязанности у меня осталось. С самого раннего возраста. Вот это я точно помню! Как ощущение. Не как зрительный образ.
(Молчим.)
Понимаете, сохранилось очень много фотографий. И я достаточно часто их смотрю, и все время смешивается…
ВР: Я понимаю…
МШ: … смешиваются ощущения, зрительные ассоциации, рассказы родителей, которых очень много. Есть, например, забавная история о том, как папа танцевал мне на столе чечетку. Потому что я сильно орала в младенчестве и не хотела засыпать… Так он, чтобы отвлечь мое внимание, запеленав меня, вскакивал на стол и с гиканьем…
ВР: С вами на руках?
МШ: Нет-нет, я лежала и, обалдев, на него смотрела. А он с гиканьем отплясывал на нашем старом антикварном столе чечетку. Чтобы мое внимание отвлечь. Вот это такая смешная история совсем из младенчества.
ВР: Я тогда задам вопрос, который мне вдруг вспомнился. Когда я говорил с Леной, то там, фактически, были не воспоминания об отце, она о себе говорила, впрямую - о себе, но при этом все время вспоминая, какую роль сыграл отец. И у нее был такой мотив, что вот он был такой воспитатель, образователь, если угодно, очень настойчивый… У нее такие образы были, что вот он в меня вколачивал, вколачивал, вколачивал, я сопротивлялась, а вот сейчас она с благодарностью это вспоминает и т.д. А вот у вас… то, что называют обычно воспитанием - какое у вас представление о том, как он вас воспитывал? Или это слово вообще здесь не подходит?
МШ: Вы знаете, я бы не отождествляла с ним это слово, честно сказать. Я могу сказать, что он жил, как он жил. Вот он существовал. И мы присутствовали - при том, как он жил, при том, как он работал, при том, как он думал, при том, как он увлекался безумно какими-то вещами. Мы при этом присутствовали. Он говорил часто очень, что, по большому счету, его интересуют только очень близкие люди, т.е. он чувствует за них какую-то очень сильную душевную ответственность. И, безусловно, он относил к этим близким людям и меня, и маму. В этом смысле, действительно, я могу сказать, что он очень часто пытался (смешок) направить меня на какое-то развитие. Т.е. мое развитие его безусловно интересовало. Но он не совершал никакого в этом смысле насилия, и у него не было никаких жестких воспитательных методов. У него вообще не было методов, как мне представляется. Все было очень естественно и очень спонтанно. Безусловно, он хотел, например, чтобы я чем-то увлекалась все время. Потому что я была достаточно пассивным существом, не особо понимала, чего мне в жизни хочется. И в детские годы это, в общем, было уже достаточно явно, совсем в детские годы. И он всегда подсовывал мне какую-то работу - даже, скажем, в одиннадцать, двенадцать и тринадцать лет, когда я учила английский с преподавателем и французский, он уже давал мне переводить книжки для него. И, с одной стороны, я понимаю, что, может быть, ему это было в каком-то смысле интересно просто потому, что тогда он не читал на иностранных языках. Но я думаю, что он, конечно же, во многом хотел, чтобы я развивалась.
Вот такие примеры, не более того. Конечно, он… поскольку можно сказать, что он был действительно свидетель, т.е. у него была какая-то совершенно своя линия жизни, несгибаемая, и повернуть его в какую-то сторону было невозможно. Вот он как жил, так он жил. В связи с этим, конечно, он постоянно повторял какие-то вещи - именно как свидетель. В зависимости от периода его жизни, в зависимости от того, что наиболее глубоко трогало и увлекало его, он все время об этом говорил. И за завтраком, и за обедом, и за ужином, когда приходили гости, когда гостей не было…
ВР: Когда он начал вдвоем с вами…? Или это было с самого начала?
МШ: По-моему, так было всегда. Так было всегда! Когда я была совсем маленькой, он со мной рисовал. Но…
ВР: А что значит рисовал?
МШ: Ну… он, во-первых, сидел со мной. Потому что мама работала, зарабатывала деньги, а он не имел возможности зарабатывать, и он выполнял роль в каком-то смысле воспитательную, (смеется) воспитательно-нянечную - он со мной возился. В перерывах, естественно, между огромными периодами своей личной работы он возился со мной. И мы занимались тем, что рисовали всяких разных принцесс, которые шли в храм. Т.е. здесь уже присутствовала некая идеология. Потом мы вырезали этих принцесс раскрашенных из листа бумаги и наклеивали на стенку. У нас до сих пор на стенке сохранилось такое сильно подвыцветшее панно, которое называется: «Все идут в храм». Т.е в этом смысле можно говорить, что это была воспитательная функция в высоком смысле, потому что мне передавалось… ну, какое-то представление…
ВР: Ну а как такой сюжет складывался? Принцесс рисует большая часть девочек. Это довольно распространенный сюжет. А вот храм придумал уже он?
МШ: Конечно, он. В этом смысле он учил меня, конечно. Он знакомил меня с Распятием. Помню, был такой период, когда… например, мы садились есть, он учил меня, прежде чем я начну есть, читать молитву и видеть в миске, в которую должны были через какое-то время налить суп, образ Креста. Вот в этом смысле, я могу сказать, что да, это было обучение. Но потом это заканчивалось. Это было естественно для него в какой-то определенный период…
ВР: Т.е. был период, когда он это делал. А потом он перестал это делать…
МШ: Да. Да. Да. Это было естественно. У него не было метода. Это было спонтанно…
ВР: Нет, я имею в виду, что он, наверно, и сам перестал это делать. Не только вас перестал учить.
МШ: Не знаю. Я не берусь судить.
ВР: Но он же делал это не для вас. Он же делал и сам, наверно, то же самое…
МШ: Ну да, конечно…
ВР: Т.е. как бы семья переживала с ним очередной какой-то период… тех форм, в которые он облекал свои поиски…
МШ: Естественно: мы существовали в его поле… Да, это, действительно, так.
ВР: А вот… когда вы были маленькой, он с вами играл?
МШ: Играл. Да…
ВР: Веселье в доме было?
МШ: Безусловно! Тот же самый стол, на котором он танцевал чечетку в детские годы, чтобы заставить меня замолчать… У нас была замечательная игра - беганье вокруг этого стола. Называлась «Папа, сделай мне страх». Он делал мне страшные лица и гонялся за мной вокруг стола, знаете, так резко останавливаясь, начиная бежать в другую сторону… У меня до сих пор сохранилось совершенно безумное ощущение восторга от этих детских игр.
Надо сказать, что я до сих пор, дожив до своих тридцати с небольшим, все время ищу какой-то возможности подурачиться и поиграть. Я думаю, что это связано с этим, потому что это, действительно, было такое очень сильное, очень веселое и радостное занятие.
Да, конечно, это было так. Кроме того, я всегда присутствовала при всех разговорах взрослых. Поэтому, можно сказать, что серьезности тоже… хватало. Даже в самые детские годы. Вот у меня, например, есть, действительно, я думаю, реальное воспоминание… не знаю, сколько мне было, я думаю, лет пять или шесть… когда мы ходили в гости к художнику Янкилевскому - папа что-то про него написал, одну из своих работ… И было большое застолье, вся компания художников сидела за столом и папа зачитывал этот текст. Я помню, что я сидела рядом с ним, вернее, наверно, даже не сидела, а полулежала и изо всех сил старалась вникнуть (смеется) в глубину смысла того, что он читал. И старалась настолько сильно, что заснула. Но заснула с ощущением восторга… в связи с тем, насколько уникален человек, который читает этот текст и насколько все присутствующие это чувствуют. Вот это я точно запомнила.
ВР: Замечательное воспоминание! Я, кстати, очень понимаю, что от напряжения можно заснуть…
МШ: Вы знаете, надо сказать, что от папы очень многие засыпали. Впадали в полугипноидное состояние, как он это называл… люди самых разных возрастных категорий. Очень трудно было выдержать его энергию и его напряжение. Очень трудно.
ВР: Вот Олег Генисаретский до сих пор с гордостью говорит, что ему Евгений Львович сказал, что ты единственный, кто не засыпает…
(Смеемся).
ВР: А к вам заходили в гости ваши сверстники?
МШ: Был период… да, был период дружбы с девочками, был, безусловно… И в гости ходили, и потом приезжали даже к нам в деревню Гуляй-поле на Украине - девочки моего возраста, которые учились со мной в одном классе…
ВР: А кстати, вот про Гуляй-поле. Я немножко слышал уже упоминания… Это Гуляй-поле там, где Махно что ли был?
МШ: Нет, нет. Это другое Гуляй-поле. Всё время их путают. Существует ещё одно Гуляй-поле, откуда действительно батька Махно, большое, что-то типа полугородка, насколько я понимаю. А наше Гуляй-поле - это маленькая, Богом забытая деревушка, на границе Черкасской, Кировоградской и Киевской областей. Абсолютная глубинка. С протекающей там речкой Гнилый Тикич, то есть гнилое течение. Очень славное место, очень славное место.
ВР: И вы регулярно туда ездили?
МШ: Мы туда регулярно ездили, скажем, с года 77-го, до, я думаю, того, как у папы случился первый инфаркт, даже после этого ещё разок туда съездили. Ну, скажем, года до 91-го. И жизнь там была очень забавной. Папа работал, безусловно.
Очень хотелось сказать о его колоссальной работоспособности. Я как существо, лишённое этого, несмотря на то, что я жила вместе с ним и по идее могла бы перенять… меня это всегда поражало и поражает до сих пор. Что он мог один бесконечно долго работать. Я имею в виду, прежде всего, читать книги и писать. Но с такой же лёгкостью он мог выкапывать выгребную яму, для того чтобы построить отхожее место из очереда, это такой род камыша, который рос на речке Гнилой Тикич. И скосить серпом этот очеред, и попытаться его высушить, и выкорчевывать пни и так далее. То есть он был очень большим любителем физической работы, пока, конечно, сердце ему позволяло. Из его таких замечательных подвигов можно отметить создание глинобитного пола в нашей хатке-мазанке, где пола вообще не было. Я очень хорошо это помню, это было замечательное, весёлое зрелище, потому что у папы в руках была такая странная штуковина, я даже не знаю, как её обозвать, ну, большой плоский камень на огромной деревянной ручке, которым нужно было бить по полу, чтобы пол уравнивать. И он в состоянии таком, с моей точки зрения, полутрансовом, с криками «тумба-юмба», бил этой штукой по полу, долго-долго и выравнял таки пол.
ВР: А это была ваша избушка, она принадлежала вам?
МШ: Да-да, мы купили избушку. Это деревня, откуда происходит мама по материнской линии. И половина села - наши родственники, что, надо сказать, составляло огромную проблему, особенно в первые годы. Потому что ко всем нужно пойти в гости, со всеми нужно было выпить горилки и поначалу папа не мог отказаться, особенно если учесть, что там ходили такие замечательные поговорки, что если не выпьешь, Львович, то очи повылазиют. Поэтому нужно было выпить, действительно, полный стакан.
Да, там было забавно, папа очень дружил с местными крестьянами, они всё время ходили к нему общаться, у них был авторитетом… совершенного равного, казалось бы, уровня человек, но авторитет. То есть они не воспринимали его, абсолютно, как московского интеллигента, ходили с ним за жизнь разговаривать постоянно. Приглашали всё время выпить. Папа их лечил. Это было тоже такой замечательной страничкой, потому что в определённый период он лечил руками людей, вводил их в состояние гипноза и действительно вылечивал от странных болезней. Потому что очень многие местные крестьяне, как они сами говорили, были переляканы в детстве, то есть кем-то напуганы. Они всегда объясняли все свои заболевания физиологические, именно таким замечательным фактором, как то, что кто-то испугал. И папа лечил их.
ВР: Про лечение я знаю… А вот вас с мамой он лечил?
МШ: Вы знаете, маму он безусловно он лечил. Может, она сама вам расскажет, у неё в один из периодов, скажем, году в 80-м, была какая-то очень сильная непонятная болезнь, и он её вылечил. Меня пару раз папа пытался загипнотизировать, но только один раз, может быть, это действительно удалось, потому что я. к сожалению, плохо поддаюсь гипнозу. Я могу попасть в какое-то пограничное состояние, но я нахожусь в присутствии, воспринимаю то, что происходит, и в гипноз не погружаюсь. А крестьяне, люди простые, лишенные способности пытаться что-то анализировать, рассуждать и так далее, отключают мозги легко, и папа вводил их даже в состояние так называемого воскового гипноза, когда тело становится неподвижным, может принять любую форму, когда человека можно положить на две спинки стула и он не упадёт.
Папа вылечил от заикания несколько человек в деревне, вылечил одну бабку от глухоты - это смешная история, потому что бабку ударил по уху немец во время войны, когда она была молодой девушкой, она страшно перепугалась, видимо, пережила очень сильный шок и оглохла. И пришла из другой деревни, километров за десять, пешком, представляете, такая настоящая старушенция, согбенная, с яйцами, потому что это единственное, что она могла предложить за лечение, а они обязательно платили, иначе говорили, не поможет. Или яйца приносили или… сало, горилку, один раз даже курицу принесли. О ней отдельная история.
Так вот, папуля несколько раз бабушку усыпил, и бабушка стала слышать и пришла к нему безумно благодарная, с таким трогательным текстом, что «Львович, спасибо тебе огромное, теперь я телевизор не только бачу, но и чую». А он после этого сказал, что он как бы искупил вину свою за немецкую родовую ответственность, что какой-то немец дал ей по уху, а он вот как бы это искупил.
А с курицей была смешная история, потому что папа её тоже загипнотизировал, ему принесли в подарок курицу, он взял её в руки, как-то перевернул, и курица впала в состояние транса (смеется), а потом, когда она вышла из этого состояния транса, бедняжка, ей было нелегко. Она сильно кудахтала, не могла понять, что с ней происходит, пришлось отпустить её к соседям бегать. И восстанавливать правильное представление о жизни. Для неё.