Де Грие и Манон
"История кавалера де Грие и Манон Леско" Антуана-Франсуа Прево впервые увидела свет в 1731 году в Голландии в виде VII тома "Записок знатного человека", а затем в 1933 году была издана отдельной книгой на родине автора - во Франции.
"Публика с большим удовольствием прочитала последний том "Записок знатного человека", содержащий приключения кавалера де Грие и Манон Леско, - писал Прево в своем журнале "За и против". - Мы видим в них юношу, наделенного блестящими и бесконечно привлекательными способностями, который увлечен безрассудной страстью к полюбившейся ему молодой женщине и предпочитает распущенную бродячую жизнь всем благам, которые сулят ему его таланты и его происхождение..."
Предуведомление автора "Записок знатного человека"
Прошу читателя последовать за мною в ту эпоху жизни моей, когда я встретился впервые с кавалером де Грие: то было приблизительно за полгода до моего отъезда в Испанию.
Часть первая
"Мы взяли ее из Приюта по приказу начальника полиции, - сказал он. - По всему видно, не за хорошие дела она была заключена туда. Я несколько раз расспрашивал ее в пути; она упорно отмалчивается. Но, хотя у меня и нет приказа обращаться с ней лучше, нежели с другими, я о ней больше забочусь, ибо сдается мне, она малость достойнее своих подруг. Вон тот молодчик, - добавил полицейский, - может вам больше рассказать о причинах ее несчастья: он следует за ней от самого Парижа, не переставая плакать. Должно быть, брат он ей, а не то полюбовник".
Всю ночь я приводил в порядок дела и, чуть забрезжило утро, был уже в гостинице мадемуазель Манон. Она ожидала у окна, выходившего на улицу, и, завидев меня, сама отворила мне двери.
В то время, как я весь был занят ею, я услышал шаги нескольких человек по лестнице. Легонько постучали в дверь. Манон быстро поцеловала меня и, выскользнув из моих объятий, бросилась в спальную, мгновенно заперев за собою дверь.
"Чего же вы хотите?" - вскричал я тогда. "Я хочу умереть, - отвечала она, - если вы не вернете мне вашего сердца, без коего жить для меня невозможно". - "Проси же тогда мою жизнь, неверная! - воскликнул я, проливая слезы, которые тщетно старался удержать, - возьми мою жизнь, единственное, что остается мне принести тебе в жертву, ибо сердце мое никогда не переставало принадлежать тебе".
Едва я успел произнести последние слова, как она бросилась с восторгом в мои объятия. Она осыпала меня страстными ласками; называла меня всеми именами, какие только может изобрести любовь для выражения самой нежной страсти.
Однажды, как это часто бывало, мы заночевали в Париже. Служанка, остававшаяся в таких случаях одна в Шайо, явилась ко мне наутро с известием, что ночью в нашем доме вспыхнул пожар и огонь едва удалось потушить. Я спросил, пострадала ли наша обстановка. Она отвечала, что была такая великая суматоха и столько чужого народу сбежалось на помощь, что она ни за что не ручается. В тревоге за наши деньги, которые были заперты в маленьком сундуке, я тотчас же вернулся в Шайо. Напрасно я спешил! - сундучок исчез.
Я понял тогда, что можно любить деньги, не будучи скупым. Неожиданная утрата преисполнила меня такой скорбью, что я опасался за свой рассудок. Я сразу понял, какие новые бедствия ожидают меня. Нищета была меньшим из них. Я достаточно изучил Манон; я знал по горькому опыту, что, как бы она ни была верна и привязана ко мне, когда судьба нам улыбалась, нельзя рассчитывать на нее в беде. Она слишком любила роскошь и удовольствия, чтобы пожертвовать ими ради меня. "Я потеряю ее! - воскликнул я. - Несчастный! итак, ты вновь теряешь все, что любишь!" Мысль эта повергла меня в столь ужасное смятение, что несколько минут я колебался, не лучше ли покончить разом со всеми бедами, наложив на себя руки.
Затрудняюсь описать свое состояние после прочтения этого письма, ибо и поныне не ведаю, какого рода чувствами был я тогда одержим. То были ни с чем не сравнимые муки, подобных которым никому не приходилось испытывать; их не удастся объяснить другим, потому что другие не имеют о них никакого представления, да и самому трудно в них разобраться, ибо, будучи единственным в своем роде, они не связываются ни с какими воспоминаниями и не могут быть сближены ни с одним знакомым чувством. Но, какой бы природы ни было мое состояние, достоверно одно, что в него входили чувства горя, досады, ревности и стыда. О, если бы еще в большей степени сюда не примешивалась любовь!
"Она меня любит, хочу этому верить; да ведь надо быть чудовищем, чтобы меня ненавидеть! - воскликнул я. - Существуют ли в мире такие права на чужое сердце, какими я не обладал бы по отношению к ней? Что я мог еще сделать после всего того, чем я пожертвовал для нее? И вот она меня покидает и, неблагодарная, считает себя защищенной от моих упреков, ибо, как говорит, любит меня по-прежнему! Она страшится голода: о, бог любви! что за грубость чувств и как это противоречит моей собственной нежности! Я не страшился голода, когда готов был подвергнуться ему ради нее, отказавшись от своего состояния и от радостей отчего дома; я, который урезал себя до последних пределов, лишь бы удовлетворять ее малейшие прихоти и капризы! Она меня обожает, говорит она. Ежели бы ты обожала меня, неблагодарная, я знаю, к кому бы ты обратилась за советом; ты бы, по крайней мере, не покинула меня, не попрощавшись. Мне лучше всех известно, сколь жестокие страдания испытываешь, расставаясь с предметом своего обожания. Только потеряв разум, можно пойти на это добровольно".
Наконец пришла пора спать, и старик заговорил о своем любовном нетерпении. Мы с Леско удалились. Старика проводили в его комнату, а Манон, выйдя под каким-то предлогом, присоединилась к нам у дверей. Карета, поджидавшая нас тремя или четырьмя домами дальше, подкатила нам навстречу. Через минуту мы были уже далеко.
Пока он старался отомкнуть замок, один из служителей, спавший в соседней каморке, услышав шум, поднялся и высунул голову в дверь. Добрый отец, очевидно, понадеявшись, что тот сможет меня задержать, имел неосторожность призвать его на помощь. Здоровенный малый бросился на меня, не колеблясь. Я не церемонился с ним; выстрел мой пришелся ему в самую грудь.
Дверь отворилась. Я оставался в коридоре. Тем не менее я слышал их разговор. Он сказал, что принес ей утешение; что он принадлежит к числу моих друзей и принимает в нас большое участие. С живейшим нетерпением она спросила его, не принес ли он вестей обо мне. Он обещал, что я, столь нежный и преданный, как только она может желать, скоро буду у ее ног. "Когда же?" - спросила она. "Сегодня, - отвечал он, - счастливое мгновение не замедлит; он появится сию же минуту, если вы пожелаете". Она поняла, что я за дверью.
Часть вторая
Обеспокоенный, он отвечал, что сведения его не идут так далеко; но, наблюдая в течение нескольких дней, что чужеземец этот неуклонно является в Булонский лес, там выходит из своей кареты и, уединяясь в боковые аллеи, явно ищет случая увидеть или встретиться с мадемуазель Манон...
"Вот сын, превосходящий щедростью своего отца, - воскликнул я. - Поговорим начистоту, - прибавил я, - не соблазняет ли вас это предложение?" - "Меня? Ничуть!" - ответила она и в подтверждение своих слов продекламировала стихи Расина:
Меня! подозревать, что я столь вероломна?
Меня! я вынесу ль черты, что приведут
На память мне всегда ужасный тот Приют?
"Нет, - отвечал я, подхватывая пародию:
Я думать не хочу, что тот Приют, мадам.
Запечатлеть в душе любовь могла бы вам. А все-таки меблированный особняк, да еще с каретой и тремя лакеями - вещь соблазнительная, и у любви мало найдется таких приманок". Она горячо возражала, что сердце ее принадлежит мне навеки и защищено от всяких любовных стрел, кроме моих. "Его обещания, - сказала она, - скорее жало мести, нежели стрела любви". Я спросил ее, намеревается ли она принять особняк и карету. Она ответила, что стремится только завладеть его деньгами.
"Чего ты хочешь от меня? - Сказал я ей. - Ты женщина; твой пол я ненавижу, отныне он невыносим для меня. Нежность твоего взгляда грозит мне предательством. Уйди, оставь меня здесь одного".
Я оставался с ними, покуда не увидел приближающегося Г... М..., и тогда отступил на несколько шагов в темноту, чтобы быть свидетелем столь необычайной сцены. Гвардеец двинулся на него с пистолетом в руке и вежливо объяснил, что не посягает ни на его жизнь, ни на деньги, если же он, не последовав за ним добровольно, окажет малейшее сопротивление или закричит, то он прострелит ему голову. Г... М..., увидев за ним еще троих солдат и, несомненно, опасаясь заряженного пистолета, не сопротивлялся.
Я собирался лечь в постель, когда он явился. Дверь нашей спальни была затворена, и я не слышал стука с улицы; он вошел в сопровождении двух полицейских и, после тщетных расспросов о судьбе сына, захотел повидать его любовницу, чтобы узнать хоть что-нибудь от нее. Он поднялся по лестнице, неизменно сопутствуемый полицейскими. Мы были уже готовы лечь в постель; он отворяет дверь, и при виде его кровь леденеет у нас в жилах... "О, боже, это старик Г... М...", - говорю я Манон. Я бросаюсь к оружию. К несчастью, шпага запуталась в портупее. Видя мое движение, полицейские подбежали, чтобы схватить меня. Человек в сорочке беззащитен; они отняли у меня все средства сопротивления.
Мы немедленно выехали к воротам Сент-Оноре, держась каждый разных улиц. В конце городского предместья мы съехались вместе. Лошади наши шли резво. Мы вскоре завидели впереди шесть стражников и две жалких повозки, те самые, что видели два года тому назад в Пасси. Зрелище это едва не лишило меня сил и сознания. "О, судьба, - воскликнул я, - жестокая судьба, ниспошли мне хотя бы теперь смерть или победу!"
Мы распустили паруса. Ветер не переставал нам благоприятствовать.
Наши шпаги скрестились; я ранил и обезоружил его почти одновременно. Он пришел в такое бешенство от своей неудачи, что отказался просить пощады и уступить мне Манон.
Только стало светать, я заметил, прикоснувшись к рукам ее, что они холодные и дрожат; я поднес их к своей груди, чтобы согреть. Она почувствовала мое движение и, сделав усилие, чтобы взять мою руку, сказала мне слабым голосом, что, видимо, последний час ее близится.
Владимир Михайлович Конашевич (1888-1963)
известен больше всего как мастер детской книги, хотя впервые его имя стали называть в связи с рисунками к стихотворениям Фета, прозе Тургенева и Достоевского. Ко времени работы над "Манон Леско" художник оформил для издательства "Academia" "Стихотворения" Гейне, "Школу злословия" Шеридана, "Философские повести" Вольтера, а после аббата Прево ему предстояло иллюстрировать Лукиана, Плавта, Чехова.
Иллюстрируя "Манон Леско", художник использовал свои опыты в редко применяемой технике, которую он сам называл "литографией в черной манере"."Техника иллюстраций этих - царапанье по черному лаку - передает тревожный характер всей вещи, - заметил как-то В.А. Фаворский, рассматривая книгу, - и, глядя особенно на первый форзац, невольно фантазируешь о мрачных местах..." (Ю. Молок)