рай
Перед новым годом случилось банальное, но с годами не менее, а более, болезненное: мне пришлось уйти от мужчины. Я его очень любила, а он меня - не так, как мне хотелось, и переступив через все на свете, включая себя, я написала - прощай.
И слегла. Советом друзей и - частично - меня было принято решение: уехать. И я уехала. В отпуск. В самый настоящий отпуск - а не те два-три дня, которые я себе обычно позволяю. В самый странный отпуск - я позвонила человеку и сказала - помнишь, звал? Вот, еду.
Благо, он ответил: приезжай. Я и поехала.
И побывала - в раю.
Правда-правда, там так и было написано: Bienvenidos a Paraiso. Другими словами, добро пожаловать в рай.
Приехали, однако.
*
Вообще-то я летела в Санто-Доминго - там меня встречало такси, везло меня в гостиницу, которая была почти на пляже - и там я собиралась страдать, с чемоданом полным книг и учебником испанского, целых две недели. На следующий день должен был приехать знакомый человек, который, я надеялась, скажет, как мне жить дальше.
Но вышло все иначе. Мы приземлились в рожденственскую ночь, и слишком рано - было четыре часа ночи, на улице темно, мои линзы капитально прилипли к моим глазам, а сама я была напугана историями местных о том, как людей крадут, а таксисты грабят. Я очень волновалась, что забуду все те слова, которые я знаю по-испански.
Я выползла из самолета, купив туристический пропуск за 10 долларов - в этой очереди продают, а в этой его сдаешь - такой гениальный правительственный трюк по вымоганию денег - и пошла на выход.
Неожиданно, из толпы местных - приезжая была я одна - меня выдернули чьи-то руки. Из последних сил напрягла глаза - смотрю, мой знакомый, Джон. Я, говорит, решил, хрен с тобой, рождество все-таки и т.д. Поехали. В деревню.
Мне было настолько плохо, и я так устала, что спорить не стала. И таким образом я, не выезжающая за пределы Манхэттена, поехала в деревню.
По дороге мой знакомый, Джон, или, как говорят местные, Йон, подпевал какие-то песни на радио, я тырилась, по возможности, по сторонам, а его брат, милейший ковбой Онаси, мирно храпел на заднем сидении.
По дороге мы заезжали в несколько мест, чтобы меня покормить-напоить. Таким образом, за четыре часа езды, я успела перепробовать кучу всяких местных вкусностей, которые мне преподносили со словами «на» (точнее, словом). Я отвечала, спасибо, и тырилась дальше.
До того момента, как в очередной раз, я вкусила во что-то незнакомое, стала биться в машине, нашла кнопку, чтобы открыть окно, и отплевавшись, заорала на своего знакомого: Yo!!! No!!! Como!!! Pescados!!!!!* (Я. Не. Ем. Рыбу. Ну не ем. Совсем не ем. Я ее любимым людям жарю в противогазе.)
Так я вспомнила испанский. И заодно познакомилась с Онаси, который проснулся от воплей, долго не мог понять, где он, кто он, кто я такая и почему ору, потом - почему не ем рыбу (еда же!) - и, выяснив, что это аллергия (потому что как не есть, если еда, иначе не обьяснить), заснул снова.
Короче говоря, bienvenidos a Paraiso.
*
Я не знаю, как описать Параисо. Это деревня, вполне современная, и тем не менее не похожая на другие доминиканские деревни. Это вполне себе поселок, одноэтажный - в редких случаях, двухэтажный. Некоторые дома - красивые и относительно новые - цветные, с балконами и террасами. Некоторые - старые, сбитые из досок хижины. Но все равно - цветные.
На улицах громко - из местного магазинчика, где перечень товаров не заполнит и страницу, доностится музыка. Музыка же почти у всех дома. Чуть выше, если идти по главной улице, орет музыка из другого магазина.
Собственно, это все. Домики. Люди - все друг друга знают - годами, поколениями. Два магазинчика. Дискотека. Одна. Про нее - потом.Еще одна лавка, где продают апельсиновый сок.
Мой знакомый говорит, до чина. Я долго соображаю, при чем тут китай. И зачем нам китайцев - dos chinos -- две штуки. Оказалось сок - апельсиновый. Потому что желтый. «Ты только со своей американской политкорректоностью здесь лучше не начинай,» говорит мой знакомый.
Я и не успела. У семьи Джона два дома - днем многочисленные члены семьи бывают то тут, то там, а ночью строгий порядок - женщины спят тут, мужчины там. Кроме одного но: для меня не хватило места, при том, что в каждой комнате спят по нескольку человек. Поэтому мужским семейным советом вынесли решение: спать мне, как Карлсону на крыше.
Под звездами.
Таких звезд я не видела никогда. Даже в планетарии. Потому что ночью, когда выключали фонари, небо просто светилось. Я привыкла, что когда видны только некоторые из них, как в детстве моем, когда не было новостроек в Перово, и можно было лежать в сугробе и смотреть на небо, можно найти большую медведицу там, созвездие Ориона... а тут... Ay mi madre! Так и хотелось кому-то сказать, ну не может быть, что вот это вот все - настоящее.
И после того, как все избушку вырубали свои динамики, наступала тишина, прерываемая только воем дворовым собак и кукареканием петухов (а почему-то думала, что они только по утрам орут - ох, как я ошибалась)!
А если не спалось, можно было качаться в гамаке и смотреть на море.
Утром я вставала часов в девять (думаю - часов у меня не было), потому что начинало печь солнце.
Хочется воспроизвести этот сон тут, но, боюсь, не выйдет. За окном вечно горит фонарь, под окнами орет пьяная молодежь, чем-то, правда, напоминая петухов, а звезд, звезд на этом острове не видно. И звонящие пять будильников никак не сравниваются с лучами теплого солнца...
*
Кстати, женщины в деревне не работают - официально, конечно же. На самом деле на них хозяйство, которое в таких условиях вести непросто. Рожают они, кстати, тоже дома. Мужчины работают, кто как может. Джон разьезжает по соседним городам и чинит компьютеры. Онаси ковбой - приручает лошадей. Тио Паулинго - фермер. Роберто - юрист, работает в столице, а по выходным приезжает домой. Но они - скорее исключение. Многие в деревне подрабатывают, где могут - кто еду на улице продает, кто в магазинчике подрабатывают - а остальные сидят на улице, на пластмассовых стульях. Впрочем, там сидят все.
Которые мужчины. Женское место - дома.
*
Утром я проснулась и спустилась вниз, не найдя очки. Внизу, на кухне, было несколько силуэтов. Ой, худая. Сказал один. Подошел поближе - оказался дедулькой. В руке держал очищенный апельсин. «Садись, садись, ешь!»
И смотрит.
Я вообще не завтракаю, но пришлось есть. И так по три-четыре мандарина.
Мне неудобно было спрашивать, кто он такой, но потом оказалось, что он дед семейства, тио Паулинго, фермер, который содержит чуть ли не всю семью, выращивает, среди всего, апельсины, которыми меня кормил, и по утрам уезжает доить коров.
После апельсинового просыпания, я плелась в женский дом - там кухня, и кофе.
И еще бабки. Две штуки, две сестры тио Паулинго. Старшая, Беатриз - красивая в свои семьдесят с чем-то, с правильными чертами лица, прямой осанкой, тугим пучком. Испанка.
Беатриз на меня посмотрела, и говорит: так, la rusa, садись есть, худая слишком. И раз мне тарелку бананов-подорожников, которые плантаны, и еще полтарелки юкки. Ешь.
И осматривает. Куда вторую чашку кофе? Вредно!!! На лучше чай. И далее - две недели полезных советов. Я все слушала и думала, как хорошо, что я не успела прочитать дальше четверой главы в учебники и ничего не понимаю.
Сестра Беатриз, тихоня Лихия, меня от Беатриз оберегала. Утром, выпив первую чашку кофе под надзором Беатриз, я шла читать на террасу. В какой-то момент из-за угла свистела Лихия. Беатриз отошла. И бегом - втроем - бежали - я - за кофе, Лихия - куда-то по своим делам, малышка Николетта - за хлебом, Джордан - за конфетами.
Беатриз возвращалась и качала головой...
И так каждый день.
*
Утром сбежалась деревня. La rusa! La rusa! Русская! Мало того, что гринга, да еще и... Собственно, взрослые больше здоровались да тырились, а вот дети не отходили вообще.
В одном из домов, где я обитала, жил мой самый любимый, мой самый сладкий, мой шелковый и шоколадный доминиканский Гарри Поттер. Точнее, он вошел, я смотрю, и говорю - о! Гарри Поттер. Ну правда - крупненький для своих восьми лет, полненький, глазастый и очкастый, как его назвать иначе!
- Кто Гарри? - спросил он.
- Ты, - говорю.
- А, ну хорошо, - отвечает.
Так и познакомились. А дальше я в него влюбилась.
Гарри сидит, играет с другими детьми в домино. И вдруг как пукнет! Звуковое сопровождение на 20 секунд. И потом затихает, как мышка, точнее, тучка - вдруг никто не заметил. И как только другие дети начинают возмущаться, он как засмеется! Ну не может, не может он партизанить. И так заразительно смеется, что все остальные дети тоже ухахатываются.
Мой маленький пукающий Гарри, который почему-то меня взлюбил с первого дня. Он вышел на террасу, а я ему говорю - Гарри, научи меня танцевать. Гарри застеснялся. Ну покажи, Гарри! Гарри поломался немного и, вильнув бедром, ушел играть в домино.
Позже мы сидим в будке в соседней избушке - там билльярдная. В будке - потому что говорят, опасно, мужики играют и пьют. Мама Гарри, Лиса, там продает пиво - выдает из окошка. Ну и мы все сидим за стеклом - я, Гарри, и три сестрички - все они племяшки Джона.
Я Гарри говорю - ну Гарри, mi corazoncito, mi amorcito, сердце мое, любовь моя, ну научи меня танцевать! Гарри, оглядевшись, понимает, что кругом одни девки, за стелком его мужики не видят, и поэтому, вроде как, можно. Меня берет за руки. И говорит. Так. Катя. Правой ногой...
И тут мы с ним начинаем танцевать. Я, конечно, ему не говорила, впрочем, никому не говорила, что танцевать уже умею, причем давно. Гарри выпучивает глаза и орет на всю билльярдную: «Это яяяя! Это я ее научил!!!» Все. У меня новый лучший друг. И девчонки мне: «А меня так научи! Меня-меня-меня.»
*
Потом, на дискотеке, выряженные красавицы насмешливо меня рассматривали. Пришла, туристка. Надо сказать, что в Параисо туристов нет. На речке - бывают, но редко. В соседнем городе воров - Бараоне - где все пахнет бензином, из рук вырывают мобильники, а из ушей - сережки, где вся охрана везде с автоматами и даже мне было страшно - туда иногда кто-то забретает, случайно, наверное. Проездом. А в Параисо туристом была я.
Красавицы меня рассматривают, местные красавцы тоже - пришлось сплясать.
Все утро деревня гудела. Ла руса. Танцует. Как танцует? Так, бачату танцует! И сальсу! И меренге! Ла руса.
На следующий день на дискотеку - в этот сарай, где выбор напитков состоял из водки, рома и пива «Президенте» - собралась вся молодежь.
Никогда себя не чувствовала, как в зоопарке. До того момента. При этом белым медведем была я.
*
За две недели Гарри мне успел рассказать все и про всех. К сожалению, я фактически ничего не поняла. Обычно он прибегал и начинал тараторить. «Катя! Катя! Трататататататата домино трататататататата на пляже трататататататата ла капилал трататататататата тиопаулинго трататататататата представляешь?»
- Гарри, - умоляла я. - Despacio. Говори помедленней, а? Ме-длен-но! Не понимаю я!
- Буэно, - соглашался Гарри. Он вообще со мной не спорил.
- Deеее-spaaa-ciii-oooo, - напоминала я.
Гарри кивал головой и говорил: «Кааааа-тяяяяяя. ТРАТАТАТАТАТАТАТА! ТА!»
Через три дня я поняла, что так и не научи его говорить медленней, но иначе как «Кааа-тяяяяя» он меня называть не будет. Впрочем, я тоже виновата - с моего приезда вся деревня забыла, что Гарри на самом деле зовут Джорданом - прижилась новая кличка.
Гарри мне говорит:
- Кааа-тяяяя. А ты по-английски говоришь?
- Говорю, - говорю.
- Давай поговорим.
- Ну давай.
Гарри замолкает, задумывается, закатывает глаза, набирает полные легкие воздуха и выдает:
- Хаур-ю?
- Well, - отвечаю.
Гарри вопросительно на меня смотрит и качает головой. Нет, говорит. Не умеешь ты. Далее у нас происходит словесная битва.
- Хаур-ю?
- Well.
- Хаур-ю?
- Good.
- Хаур-ю?
- So-so.
- Хаур-ю?
- I’m okay.
- Хаур-ю?
- Okay.
- Хаур-ю?
- Not good.
- Хаур-ю?
- Bad.
- Хаур-ю?
- Very bad.
- Хаур-ю?
- Very tired of questioning.
- Хаур-ю?
Дети, они такие, незатейливые часто. Я устала и говорю, Гарри, скажи мне! Я правда не говорю по-английски.
Гарри смеется своим заливным смехом и говорит, Кааа-тяяяяя, я тебя научу. Я тебе говорю: «Хаур-ю?», а ты отвечаешь: «Гудсеньку.» Запомнила слово? Гудсеньку.
Давай потренируемся? Хаур-ю? Гудсеньку. Теперь ты мне. How are you, Harry? Гудсеньку. И так до бесконечности.
*
Другой мой знакомый мне рассказывает:
«Я, говорит, английский не понимаю. Ну что такое - плеасе? Кто так говорит? Плеасе? Гиве ми, плеасе! Понимаешь? Ну откуда мне знать, что это «плиз»! Вот я понимаю, испанский. Мы как пишем, так и говорим.»
(Тут у него звонит мобильник, и он орет в трубку: «Тойки!» - и видимо на вопрос, что взять «Доауа» -- в голову ему почему-то не приходит, что он пропустил «эс» в estoy aqui, а также буквы «с» и «г» в dos aguas.)
«И вообще, говорит, не понимаю, почему у них там лед желтый?»
Я долго думаю - может культурная разница какая? Или собак у нас много... Или... А где тут у них вообще лед? Переспрашиваю.
«Ну как,» - говорит - «лед - желтый. Желтый - лед. Не понимаю.»
По дороге обратно в машине меня охватывает истерический смех. Лед по-испански - hielo, т.е. йело. Как и yellow по-английски - желтый. Вот вам и желтый лед. Йело.
*
Первым же утром мне обьясняли про воду. Вот эту - пить. Вот из того ведерка - чистить зубы. Вот этой - поливаться, воды нет. Как нет? Так нет. В деревню холодную провели, но водопровод сломан, чинить никто не хочет. Значит, этой мыться. А вот той, из большего бака, посуду мыть, да белье стирать? Поняла.
Эээ. Ну, типа, да.
Вернувшись в Нью-Йорк, я стояла под душем. Горячим. Душем. С водой. Душем. Понимаете? И смотрела на него, как баран на новые ворота. Потому что привыкла к тому, что воды - нет, а если и есть, то в ведре, да холодная - мылься-поливайся, вот тебе и душ. Только не разбегайся особо, потому что очередь еще из десятка человек, а воды на всех на натаскаешь.
Хотя, конечно, в крайнем случае, можно пожарникам позвонить - пожары они не тушат - доехать, вроде, не успевают, но бак с водой у них большой, если что - по праздникам, типа - купить можно, а если доплатить, то вообще до дома довезут. Или донесут. Не знаю.
Ну а хочешь по-человечески помыться, так вперед, на речку, в сумку шампунь-мыло-все-остальное, полотенце на дерево, пешком до середины речки, а там тебе камушек - на него предметы свои ставишь необходимости первой, да вперед, намылился, окунулся, и т.д., и т.п. Речка начинается прямо там же, а заканчивается в ста метрах - в море впадает. Вот вам и душ.
А я-то жаловалась не так давно, что воды нет. Горячей. Ха. И еще много раз ха.
Стою я, значит, под душем, и думаю - ни фига себе изобретение...
*
Папа звонил мне в Параисо и удивлялся - почему ничего не слышно? Потому что громко. Потому что в каждкой избушке - динамики, а в динамиках - бачата.
Потому что на улице сидят люди и разговаривают. Им больше нечего делать - они и говорят. Кругом голоса, смех. Эти люди знают друг друга столько, сколько живы.
Вот тио Паулинго, он один из первых, кто сюда приехал. Точнее, его привезли родители - голандец и испанка. Землю обрабатывать начал. Сыновья его, Роберто и Онаси. Роберто - серьезный юрист, который так говорит, будто поет. А старики над ним смеются - оказывается, он так говорит с детства, растягивая слова. Онаси, с его лошадьми. Как с дества любил животных и детей, так и сейчас, как с ранчо вернется, за ним детвора бежит.
Соседки, две красивые пожилые женщины - и обе девственницы. Как так, спрашиваю? Да так. Семья большая, все мужики. Вот они и вели - домашнее хозяйство - не до ухажеров было. А потом кто умер, кто уехал. Так и остались.
На празднике патроналес, святых, т.е., который происходит раз в год, деревенские им кричат: "Ну что, парня не завела еще?" А они привыкшие, улыбаются...
А у Карло шрам на полспины - подстрелили его в другом городе. Ночью. Кто - неизвестно. Но вся деревня ходила, выхаживала. Парень в соседнем доме - хромой. Машина сбила. В детстве.
И так у каждого, у каждого человека, у каждой семьи - своя история.
*
Вернувшись, я долго не могла понять, почему на ногах так много. Всего. Тяжелого. Хожу, как с гирями. Почему-то странные ощущения чего-то там на лодыжках, чего-то еще, сжимающего пальцы, и какой козел, все-таки, выдумал каблуки?
Так бы и ходила бы в шлепках всю оставшуюся жизнь, честное слово. Надел-снял одним движением, все дела. И пошлепал себе...
*
Много часов я провела в машине, осматривая местные окресности. Реки, озера, горы. Красиво. А еще: бывшую фабрику. Раньше там был цемент. Говорят. Сейчас - не только. Поля. Еще комбинат. Аэропорт. В прошлом американский, нынче колумбийский. Выкупили. Охраняется солдатами - неофициально, вроде как, но охраняется.
Каждые несколько километров - проверочный пункт в виде будки обширной, солдата (иногда двух), его друзей-тусовшиков и скамейки и пластмассовых стульев, на которых эта компания восседает. Машины замедляют ход - иначе не проедешь, дорожные препятствия - тормозишь, и тут подходит солдат.
Я лихорадочно начинаю думать, что надо бы пристегнуться, или хотя бы убрать бутылку водки, которая стоит между нами, ну или хоть стаканы спрятать - но водитель застыл, и я тоже застываю.
Солдат подходит и тычет в лицо автоматом. Первый раз, встретившись носом с дулом, я забыла про свое разбитое сердце, нехватку воды и вообще про все на свете. Я только подумала, ты там, чувак, как-нибудь на курок не нажми, а?
А солдат, ну что, солдат - работа у него такая. Исполняет кто как, большинство вообще никак, да и то понятно - сидишь себе на солнышке, тусуешься, зарплату получаешь за то, что делаешь вид. Иногда по мелочевке кого-то и ловишь, но крупных зверей пропускаешь. За то и платят, говорят.
Солдаты подходили примерно каждый пятый раз. Светили фонариком - тормози. Мы останавливались. Солдат подходил к окну водителя, облокачивался, с автоматом своим на перевес (автоматы меня серьезно так напугали), и говорил: "Добрый." Водитель ему: "Добрый." И вперед смотрит. А я на солдата. Понимаю, что тоже надо вперед смотреть, но не могу - любопытно до смерти. Буквально. Потом пауза секунд на тридцать. Водитель смотрит вперед, краем правого глаза показывая мне, чтобы я тоже. Я смотрю на солдата, потому что дура. Солдат на меня, потому что таких дур в их краях наверное не очень много. "Ну добрый вечер," говорил потом солдат. "И вам," говорил водитель, и мы ехали дальше.
И так раз сто. Или двести.
Нас обыскали только один раз - машину, то есть. Ничего не забрали.
В какой-то нн-ый раз, когда у нас спросили, что везем, мне очень хотелось сказать: 20 кг героина, 3 тонны кокаина и травы по мелочевке. Но решила промолчать. Рассказала Джону. Чуть не высадил. Если б у них людей не крали, наверное высадил бы, за такие шуточки.
*
Купаться в море мне не разрешили. Сказали, народ тонет. Да и местные не особо лезут - все больше у берега. Но я, конечно же, належавшись на солнце, полезла.
Заплывать было легко - главное, нырнуть в волну. А вот выплывать - занятие на полчаса. Причем, отплыть, вроде, не успел. Действительно - подводные течения.
Выплыла. Местные зауважали.
Правда, потом мне рассказали, что в тех местах как раз акулы водятся. Правда, маленькие. Карибские. И ничего страшного - если увидишь акулу, ты ее хрясь так в нос, и плыви оттуда.
Хорошо, что рассказали пост-фактум. Сложно представляю себя, встретившую акулу, бьющую ее в нос.
*
Еще я побывала на петушиных боях. Попасть было сложно - женщин туда не пускают. Но мы договорились - и меня пустили. Мне обьяснили, что есть два типа боев - один более "гуманный" - когда петухи просто дерутся. Второй - когда им к лапам привязывают лезвия.
Я не выдержала бы вида лезвий, поэтому мы пошли смотреть обычные.
Нет, я не жажду крови, я просто люблю Маркеса.
Ну что ж.
На петухов я не смогла смотреть. Это было так жестоко! Я отворачивалась от сцены и рассматривала людей - за этим, собственно, я и пришла. Люди были разные. Совсем бедные, для которых это - редкое мероприятие, и какая-то нереальная надежда. Регулярные посетители. Пара богачей - в первом ряду, в дорогих часах, в красивых рубашках. И детвора за забором.
В конце, когда народ закричал, я все-таки взглянула на сцену. Один из петухов, окровавленный, одноглазый, стоял на втором, тоже окровавленным, и, кажется, мертвом.
Это было очень жестоко, и я до сих пор не понимаю, как на это можно смотреть. Меня отпаивали всю дорогу домой. Водкой, естественно. Больше пить было нечего. С водой, все-таки, проблематично.
*
Дома иногда появлялось еще одно чудо.
Моя маленькая Сунерда, дочка Доминги. Доминга - домработница. Я, по дури, подумала, что семейство живет относительно бедно - но нет, они, как оказалось, одна из самых богатых семейств в деревне. Доминга приходила из другой деревни - видимо, из тех, которые мы проезжали - где все живут в фавело-образных хижинах и там так бедно, что разрывается сердце. Иногда Доминга приходила с одной из своих девяти детей, шестилетней Сунердой.
Ах, Сунерда. Эта девочка вошла, увидела меня, застеснялась и заулыбалась. Я не помню, когда я видела столь простую и обворажительную улыбку. Наверное, никогда. И в нее я влюбилась. Сунерда говорила мало - вообще дети Доминги, как и она, не умеют читать, писать, и вообще в школу не ходят - работают, убираются, собирают урожай, что угодно. Сунерда еще совсем маленькая - помогала немного Доминге чистить горох, а так ходила приведением за мной.
В какой-то момент она взяла меня за руку. Подошла и взяла. И повела. Она водила меня вокруг дома, показывала, там дерево, там печка, там то, там се, и больше глазами, чем словами.
Я пишу и понимаю, что не могу обьяснить, насколько прекрасна была эта девочка, и как ее невозможно было не полюбить.
Она боялась звать меня по имени, и когда что-то хотела показать, брала меня за руку. У нее всегда были очень грязные маленькие ручки. И вся она была совсем худенькая, в грязной розовой маечка. Г-ди, как мне хотелось забрать ее с собой! Причесать, отмыть, научить говорить...
Мы так толком и не пообщались - походили за ручку, пообнимались - иногда сижу себе на террасе, читаю - а Сунерда подбегает и как обнимет! И краснеет! Я ее целую, а она садится рядом и смотрит в книжку. А я ей вслух читаю - какая разница, на каком языке. А она сидит и слушает, периодически трогая мои волосы - они совсем другие, не такие, как у нее.
*
Если сидеть на террасе вечером, то смотришь прямо на пояс Ориона. Три звездочки, очень яркие. Лили, одна из немногих женщин в доме, мне рассказывает: все детство, дядя, папа, брат Джон, братья Роберто и Онасси, дед, сплошные мужики! Я так хотела девочку! А лучше - три.
И родились. Три девочки. И созвездие в этой семье называется - три сестрички. Tres hijas.
Сестрички за мной тоже ходили хвостиком - старшей четырнадцать, младшей десять, средней двенадцать. Старшая, Хенеси, будущий инсульт своего отца. Такая красивая, что глаз не оторвать. Женственная - с грудью и бедрами, но очень узкой талией, и безумно длинными ногами. Типичная островитянка - их там таких много. С черными, совсем черными глазами, и очень густыми волосами - длинными, кудрявыми.
В свои четырнадцать лет ее красота привлекала к себе всех жителей мужского пола. Ее папа, бедняга, только и успел отгонять очередную толпу ребят.
А Хенеси уже поняла, что красива, но еще, увы, не поняла, что некоторые ее любят, и будут любить, только за это, и ни за что еще.
Хенеси рассматривала меня как-то утром. Очень по-женски. И потом говорит: «Нет,» говорит, «худая-то ты, конечно, худая, но попа у тебя - точно доминиканская.»
Так и сдружились.
Карла, средненькая. Девочка-болтушка. Тоже красивая, хотя, скорее, интересная. Рассказала все о своих одноклассниках, обо всех, в кого когда-либо была влюблена, и все-все-все о своей семье.
Николь, принцесса Николетта, мой маленький бегемотик. Чукча-читатель. Сестры играют, Николетка читает, сестры плавают, Николетка читает, сестры танцуют, Николетка читает. И еще Николетка очень любит есть хлеб. Из-за чего ее невозможно не называть бегемотиком - правда, я ее так называла про себя, и ругала ее сестер, когда ее обзыали они.
Надо ли говорить, что увидев мой чемодан книг, Николетка приклеилась ко мне банным листом? Я рассказала ей про наш нью-йоркский книжный магазин, Стрэнд, и обещала ее туда сводить. Наметили свидание. В июне пойдем. Я уже купила ей «Сердца трех» и «Принц и нищий» - жду впечатлений.
Вечерами девчонки просили рассказать им какую-нибудь историю. Я рассказывала - что-то из жизни, что-то - из классических произведеней, а они все слушали, слушали, слушали.
Ты нам больше всех нравишься, сказали сестренки, когда я уезжала. Все с нами разговаривают, потому что хотят сблизиться с кем-то из взрослых, а ты просто так разговариваешь - с нами.
*
А не так давно, сижу я в кресле на террасе - это я так образно, правда, выражаюсь - сижу я на самом деле на пластмассовом стуле, задрав ноги, на крыльце - и думаю о том, какой сегодня день. И - не знаю. Т.е. знаю, что декабрь, потому что в Нью-Йорке была зима, а с новым годом еще не поздравляли. Но понедельник ли, пятница ли, и какое вообще число - не знаю. Да и знать, не хочется - потому что это не имеет значения.
И это - счастье.
*
На прощанье я обняла строгую старуху Беатриз, которая меня не называла иначе, как ла руса. Спасибо, говорю, Беатриз. Ты меня откормила, говорю. «Ты поменьше кофе пей, Катя,» ответила Беатриз и пошла к дому своей горделивой походкой. Только по дороге в аэропорт до меня дошло - конечно же, она знала, как меня зовут.
Лихия подарила мне пачку кофе. Местного, вкусного, крепкого. Так, чтобы Беатриз не видела, конечно же.
Лили сказала - спасибо, что сидела с дочками. Я сказала - это скорее они со мной.
Хенеси, Карла и Николетка прибежали обниматься и целоваться. Николетка волновалась, что я забуду про книжный. Не забуду, пообeщaла я.
Лиса, мама маленького Гарри, подарила мне сережки, красивые, собственого изготовления. Гарри обнял меня и всплакнул. Потом сжал меня еще раз и пукнул. Разрядив себя и обстановку.
А Сунерда, Сунерда плакала больше всех, когда я уезжала. Сунерда, девочка моя, знай, что ты это никогда не прочитаешь, а я пишу - про тебя. И думаю - про тебя. И если б ты была совсем одна, забрала бы тебя, не думая. Потому что я хочу именно такую дочку, как ты.
Когда я садилась в машину, дед, тио Паулинго, держал меня за руку. Ты, говорит, правильный человек. Мой дом - твой дом. Ты приезжай еще, ладно?
Ладно, пообещала я. Спасибо за все тебе. Нет, говорит. Спасибо тебе.
Я не поняла, за что. Но я обязательно вернусь.
И слегла. Советом друзей и - частично - меня было принято решение: уехать. И я уехала. В отпуск. В самый настоящий отпуск - а не те два-три дня, которые я себе обычно позволяю. В самый странный отпуск - я позвонила человеку и сказала - помнишь, звал? Вот, еду.
Благо, он ответил: приезжай. Я и поехала.
И побывала - в раю.
Правда-правда, там так и было написано: Bienvenidos a Paraiso. Другими словами, добро пожаловать в рай.
Приехали, однако.
*
Вообще-то я летела в Санто-Доминго - там меня встречало такси, везло меня в гостиницу, которая была почти на пляже - и там я собиралась страдать, с чемоданом полным книг и учебником испанского, целых две недели. На следующий день должен был приехать знакомый человек, который, я надеялась, скажет, как мне жить дальше.
Но вышло все иначе. Мы приземлились в рожденственскую ночь, и слишком рано - было четыре часа ночи, на улице темно, мои линзы капитально прилипли к моим глазам, а сама я была напугана историями местных о том, как людей крадут, а таксисты грабят. Я очень волновалась, что забуду все те слова, которые я знаю по-испански.
Я выползла из самолета, купив туристический пропуск за 10 долларов - в этой очереди продают, а в этой его сдаешь - такой гениальный правительственный трюк по вымоганию денег - и пошла на выход.
Неожиданно, из толпы местных - приезжая была я одна - меня выдернули чьи-то руки. Из последних сил напрягла глаза - смотрю, мой знакомый, Джон. Я, говорит, решил, хрен с тобой, рождество все-таки и т.д. Поехали. В деревню.
Мне было настолько плохо, и я так устала, что спорить не стала. И таким образом я, не выезжающая за пределы Манхэттена, поехала в деревню.
По дороге мой знакомый, Джон, или, как говорят местные, Йон, подпевал какие-то песни на радио, я тырилась, по возможности, по сторонам, а его брат, милейший ковбой Онаси, мирно храпел на заднем сидении.
По дороге мы заезжали в несколько мест, чтобы меня покормить-напоить. Таким образом, за четыре часа езды, я успела перепробовать кучу всяких местных вкусностей, которые мне преподносили со словами «на» (точнее, словом). Я отвечала, спасибо, и тырилась дальше.
До того момента, как в очередной раз, я вкусила во что-то незнакомое, стала биться в машине, нашла кнопку, чтобы открыть окно, и отплевавшись, заорала на своего знакомого: Yo!!! No!!! Como!!! Pescados!!!!!* (Я. Не. Ем. Рыбу. Ну не ем. Совсем не ем. Я ее любимым людям жарю в противогазе.)
Так я вспомнила испанский. И заодно познакомилась с Онаси, который проснулся от воплей, долго не мог понять, где он, кто он, кто я такая и почему ору, потом - почему не ем рыбу (еда же!) - и, выяснив, что это аллергия (потому что как не есть, если еда, иначе не обьяснить), заснул снова.
Короче говоря, bienvenidos a Paraiso.
*
Я не знаю, как описать Параисо. Это деревня, вполне современная, и тем не менее не похожая на другие доминиканские деревни. Это вполне себе поселок, одноэтажный - в редких случаях, двухэтажный. Некоторые дома - красивые и относительно новые - цветные, с балконами и террасами. Некоторые - старые, сбитые из досок хижины. Но все равно - цветные.
На улицах громко - из местного магазинчика, где перечень товаров не заполнит и страницу, доностится музыка. Музыка же почти у всех дома. Чуть выше, если идти по главной улице, орет музыка из другого магазина.
Собственно, это все. Домики. Люди - все друг друга знают - годами, поколениями. Два магазинчика. Дискотека. Одна. Про нее - потом.Еще одна лавка, где продают апельсиновый сок.
Мой знакомый говорит, до чина. Я долго соображаю, при чем тут китай. И зачем нам китайцев - dos chinos -- две штуки. Оказалось сок - апельсиновый. Потому что желтый. «Ты только со своей американской политкорректоностью здесь лучше не начинай,» говорит мой знакомый.
Я и не успела. У семьи Джона два дома - днем многочисленные члены семьи бывают то тут, то там, а ночью строгий порядок - женщины спят тут, мужчины там. Кроме одного но: для меня не хватило места, при том, что в каждой комнате спят по нескольку человек. Поэтому мужским семейным советом вынесли решение: спать мне, как Карлсону на крыше.
Под звездами.
Таких звезд я не видела никогда. Даже в планетарии. Потому что ночью, когда выключали фонари, небо просто светилось. Я привыкла, что когда видны только некоторые из них, как в детстве моем, когда не было новостроек в Перово, и можно было лежать в сугробе и смотреть на небо, можно найти большую медведицу там, созвездие Ориона... а тут... Ay mi madre! Так и хотелось кому-то сказать, ну не может быть, что вот это вот все - настоящее.
И после того, как все избушку вырубали свои динамики, наступала тишина, прерываемая только воем дворовым собак и кукареканием петухов (а почему-то думала, что они только по утрам орут - ох, как я ошибалась)!
А если не спалось, можно было качаться в гамаке и смотреть на море.
Утром я вставала часов в девять (думаю - часов у меня не было), потому что начинало печь солнце.
Хочется воспроизвести этот сон тут, но, боюсь, не выйдет. За окном вечно горит фонарь, под окнами орет пьяная молодежь, чем-то, правда, напоминая петухов, а звезд, звезд на этом острове не видно. И звонящие пять будильников никак не сравниваются с лучами теплого солнца...
*
Кстати, женщины в деревне не работают - официально, конечно же. На самом деле на них хозяйство, которое в таких условиях вести непросто. Рожают они, кстати, тоже дома. Мужчины работают, кто как может. Джон разьезжает по соседним городам и чинит компьютеры. Онаси ковбой - приручает лошадей. Тио Паулинго - фермер. Роберто - юрист, работает в столице, а по выходным приезжает домой. Но они - скорее исключение. Многие в деревне подрабатывают, где могут - кто еду на улице продает, кто в магазинчике подрабатывают - а остальные сидят на улице, на пластмассовых стульях. Впрочем, там сидят все.
Которые мужчины. Женское место - дома.
*
Утром я проснулась и спустилась вниз, не найдя очки. Внизу, на кухне, было несколько силуэтов. Ой, худая. Сказал один. Подошел поближе - оказался дедулькой. В руке держал очищенный апельсин. «Садись, садись, ешь!»
И смотрит.
Я вообще не завтракаю, но пришлось есть. И так по три-четыре мандарина.
Мне неудобно было спрашивать, кто он такой, но потом оказалось, что он дед семейства, тио Паулинго, фермер, который содержит чуть ли не всю семью, выращивает, среди всего, апельсины, которыми меня кормил, и по утрам уезжает доить коров.
После апельсинового просыпания, я плелась в женский дом - там кухня, и кофе.
И еще бабки. Две штуки, две сестры тио Паулинго. Старшая, Беатриз - красивая в свои семьдесят с чем-то, с правильными чертами лица, прямой осанкой, тугим пучком. Испанка.
Беатриз на меня посмотрела, и говорит: так, la rusa, садись есть, худая слишком. И раз мне тарелку бананов-подорожников, которые плантаны, и еще полтарелки юкки. Ешь.
И осматривает. Куда вторую чашку кофе? Вредно!!! На лучше чай. И далее - две недели полезных советов. Я все слушала и думала, как хорошо, что я не успела прочитать дальше четверой главы в учебники и ничего не понимаю.
Сестра Беатриз, тихоня Лихия, меня от Беатриз оберегала. Утром, выпив первую чашку кофе под надзором Беатриз, я шла читать на террасу. В какой-то момент из-за угла свистела Лихия. Беатриз отошла. И бегом - втроем - бежали - я - за кофе, Лихия - куда-то по своим делам, малышка Николетта - за хлебом, Джордан - за конфетами.
Беатриз возвращалась и качала головой...
И так каждый день.
*
Утром сбежалась деревня. La rusa! La rusa! Русская! Мало того, что гринга, да еще и... Собственно, взрослые больше здоровались да тырились, а вот дети не отходили вообще.
В одном из домов, где я обитала, жил мой самый любимый, мой самый сладкий, мой шелковый и шоколадный доминиканский Гарри Поттер. Точнее, он вошел, я смотрю, и говорю - о! Гарри Поттер. Ну правда - крупненький для своих восьми лет, полненький, глазастый и очкастый, как его назвать иначе!
- Кто Гарри? - спросил он.
- Ты, - говорю.
- А, ну хорошо, - отвечает.
Так и познакомились. А дальше я в него влюбилась.
Гарри сидит, играет с другими детьми в домино. И вдруг как пукнет! Звуковое сопровождение на 20 секунд. И потом затихает, как мышка, точнее, тучка - вдруг никто не заметил. И как только другие дети начинают возмущаться, он как засмеется! Ну не может, не может он партизанить. И так заразительно смеется, что все остальные дети тоже ухахатываются.
Мой маленький пукающий Гарри, который почему-то меня взлюбил с первого дня. Он вышел на террасу, а я ему говорю - Гарри, научи меня танцевать. Гарри застеснялся. Ну покажи, Гарри! Гарри поломался немного и, вильнув бедром, ушел играть в домино.
Позже мы сидим в будке в соседней избушке - там билльярдная. В будке - потому что говорят, опасно, мужики играют и пьют. Мама Гарри, Лиса, там продает пиво - выдает из окошка. Ну и мы все сидим за стеклом - я, Гарри, и три сестрички - все они племяшки Джона.
Я Гарри говорю - ну Гарри, mi corazoncito, mi amorcito, сердце мое, любовь моя, ну научи меня танцевать! Гарри, оглядевшись, понимает, что кругом одни девки, за стелком его мужики не видят, и поэтому, вроде как, можно. Меня берет за руки. И говорит. Так. Катя. Правой ногой...
И тут мы с ним начинаем танцевать. Я, конечно, ему не говорила, впрочем, никому не говорила, что танцевать уже умею, причем давно. Гарри выпучивает глаза и орет на всю билльярдную: «Это яяяя! Это я ее научил!!!» Все. У меня новый лучший друг. И девчонки мне: «А меня так научи! Меня-меня-меня.»
*
Потом, на дискотеке, выряженные красавицы насмешливо меня рассматривали. Пришла, туристка. Надо сказать, что в Параисо туристов нет. На речке - бывают, но редко. В соседнем городе воров - Бараоне - где все пахнет бензином, из рук вырывают мобильники, а из ушей - сережки, где вся охрана везде с автоматами и даже мне было страшно - туда иногда кто-то забретает, случайно, наверное. Проездом. А в Параисо туристом была я.
Красавицы меня рассматривают, местные красавцы тоже - пришлось сплясать.
Все утро деревня гудела. Ла руса. Танцует. Как танцует? Так, бачату танцует! И сальсу! И меренге! Ла руса.
На следующий день на дискотеку - в этот сарай, где выбор напитков состоял из водки, рома и пива «Президенте» - собралась вся молодежь.
Никогда себя не чувствовала, как в зоопарке. До того момента. При этом белым медведем была я.
*
За две недели Гарри мне успел рассказать все и про всех. К сожалению, я фактически ничего не поняла. Обычно он прибегал и начинал тараторить. «Катя! Катя! Трататататататата домино трататататататата на пляже трататататататата ла капилал трататататататата тиопаулинго трататататататата представляешь?»
- Гарри, - умоляла я. - Despacio. Говори помедленней, а? Ме-длен-но! Не понимаю я!
- Буэно, - соглашался Гарри. Он вообще со мной не спорил.
- Deеее-spaaa-ciii-oooo, - напоминала я.
Гарри кивал головой и говорил: «Кааааа-тяяяяяя. ТРАТАТАТАТАТАТАТА! ТА!»
Через три дня я поняла, что так и не научи его говорить медленней, но иначе как «Кааа-тяяяяя» он меня называть не будет. Впрочем, я тоже виновата - с моего приезда вся деревня забыла, что Гарри на самом деле зовут Джорданом - прижилась новая кличка.
Гарри мне говорит:
- Кааа-тяяяя. А ты по-английски говоришь?
- Говорю, - говорю.
- Давай поговорим.
- Ну давай.
Гарри замолкает, задумывается, закатывает глаза, набирает полные легкие воздуха и выдает:
- Хаур-ю?
- Well, - отвечаю.
Гарри вопросительно на меня смотрит и качает головой. Нет, говорит. Не умеешь ты. Далее у нас происходит словесная битва.
- Хаур-ю?
- Well.
- Хаур-ю?
- Good.
- Хаур-ю?
- So-so.
- Хаур-ю?
- I’m okay.
- Хаур-ю?
- Okay.
- Хаур-ю?
- Not good.
- Хаур-ю?
- Bad.
- Хаур-ю?
- Very bad.
- Хаур-ю?
- Very tired of questioning.
- Хаур-ю?
Дети, они такие, незатейливые часто. Я устала и говорю, Гарри, скажи мне! Я правда не говорю по-английски.
Гарри смеется своим заливным смехом и говорит, Кааа-тяяяяя, я тебя научу. Я тебе говорю: «Хаур-ю?», а ты отвечаешь: «Гудсеньку.» Запомнила слово? Гудсеньку.
Давай потренируемся? Хаур-ю? Гудсеньку. Теперь ты мне. How are you, Harry? Гудсеньку. И так до бесконечности.
*
Другой мой знакомый мне рассказывает:
«Я, говорит, английский не понимаю. Ну что такое - плеасе? Кто так говорит? Плеасе? Гиве ми, плеасе! Понимаешь? Ну откуда мне знать, что это «плиз»! Вот я понимаю, испанский. Мы как пишем, так и говорим.»
(Тут у него звонит мобильник, и он орет в трубку: «Тойки!» - и видимо на вопрос, что взять «Доауа» -- в голову ему почему-то не приходит, что он пропустил «эс» в estoy aqui, а также буквы «с» и «г» в dos aguas.)
«И вообще, говорит, не понимаю, почему у них там лед желтый?»
Я долго думаю - может культурная разница какая? Или собак у нас много... Или... А где тут у них вообще лед? Переспрашиваю.
«Ну как,» - говорит - «лед - желтый. Желтый - лед. Не понимаю.»
По дороге обратно в машине меня охватывает истерический смех. Лед по-испански - hielo, т.е. йело. Как и yellow по-английски - желтый. Вот вам и желтый лед. Йело.
*
Первым же утром мне обьясняли про воду. Вот эту - пить. Вот из того ведерка - чистить зубы. Вот этой - поливаться, воды нет. Как нет? Так нет. В деревню холодную провели, но водопровод сломан, чинить никто не хочет. Значит, этой мыться. А вот той, из большего бака, посуду мыть, да белье стирать? Поняла.
Эээ. Ну, типа, да.
Вернувшись в Нью-Йорк, я стояла под душем. Горячим. Душем. С водой. Душем. Понимаете? И смотрела на него, как баран на новые ворота. Потому что привыкла к тому, что воды - нет, а если и есть, то в ведре, да холодная - мылься-поливайся, вот тебе и душ. Только не разбегайся особо, потому что очередь еще из десятка человек, а воды на всех на натаскаешь.
Хотя, конечно, в крайнем случае, можно пожарникам позвонить - пожары они не тушат - доехать, вроде, не успевают, но бак с водой у них большой, если что - по праздникам, типа - купить можно, а если доплатить, то вообще до дома довезут. Или донесут. Не знаю.
Ну а хочешь по-человечески помыться, так вперед, на речку, в сумку шампунь-мыло-все-остальное, полотенце на дерево, пешком до середины речки, а там тебе камушек - на него предметы свои ставишь необходимости первой, да вперед, намылился, окунулся, и т.д., и т.п. Речка начинается прямо там же, а заканчивается в ста метрах - в море впадает. Вот вам и душ.
А я-то жаловалась не так давно, что воды нет. Горячей. Ха. И еще много раз ха.
Стою я, значит, под душем, и думаю - ни фига себе изобретение...
*
Папа звонил мне в Параисо и удивлялся - почему ничего не слышно? Потому что громко. Потому что в каждкой избушке - динамики, а в динамиках - бачата.
Потому что на улице сидят люди и разговаривают. Им больше нечего делать - они и говорят. Кругом голоса, смех. Эти люди знают друг друга столько, сколько живы.
Вот тио Паулинго, он один из первых, кто сюда приехал. Точнее, его привезли родители - голандец и испанка. Землю обрабатывать начал. Сыновья его, Роберто и Онаси. Роберто - серьезный юрист, который так говорит, будто поет. А старики над ним смеются - оказывается, он так говорит с детства, растягивая слова. Онаси, с его лошадьми. Как с дества любил животных и детей, так и сейчас, как с ранчо вернется, за ним детвора бежит.
Соседки, две красивые пожилые женщины - и обе девственницы. Как так, спрашиваю? Да так. Семья большая, все мужики. Вот они и вели - домашнее хозяйство - не до ухажеров было. А потом кто умер, кто уехал. Так и остались.
На празднике патроналес, святых, т.е., который происходит раз в год, деревенские им кричат: "Ну что, парня не завела еще?" А они привыкшие, улыбаются...
А у Карло шрам на полспины - подстрелили его в другом городе. Ночью. Кто - неизвестно. Но вся деревня ходила, выхаживала. Парень в соседнем доме - хромой. Машина сбила. В детстве.
И так у каждого, у каждого человека, у каждой семьи - своя история.
*
Вернувшись, я долго не могла понять, почему на ногах так много. Всего. Тяжелого. Хожу, как с гирями. Почему-то странные ощущения чего-то там на лодыжках, чего-то еще, сжимающего пальцы, и какой козел, все-таки, выдумал каблуки?
Так бы и ходила бы в шлепках всю оставшуюся жизнь, честное слово. Надел-снял одним движением, все дела. И пошлепал себе...
*
Много часов я провела в машине, осматривая местные окресности. Реки, озера, горы. Красиво. А еще: бывшую фабрику. Раньше там был цемент. Говорят. Сейчас - не только. Поля. Еще комбинат. Аэропорт. В прошлом американский, нынче колумбийский. Выкупили. Охраняется солдатами - неофициально, вроде как, но охраняется.
Каждые несколько километров - проверочный пункт в виде будки обширной, солдата (иногда двух), его друзей-тусовшиков и скамейки и пластмассовых стульев, на которых эта компания восседает. Машины замедляют ход - иначе не проедешь, дорожные препятствия - тормозишь, и тут подходит солдат.
Я лихорадочно начинаю думать, что надо бы пристегнуться, или хотя бы убрать бутылку водки, которая стоит между нами, ну или хоть стаканы спрятать - но водитель застыл, и я тоже застываю.
Солдат подходит и тычет в лицо автоматом. Первый раз, встретившись носом с дулом, я забыла про свое разбитое сердце, нехватку воды и вообще про все на свете. Я только подумала, ты там, чувак, как-нибудь на курок не нажми, а?
А солдат, ну что, солдат - работа у него такая. Исполняет кто как, большинство вообще никак, да и то понятно - сидишь себе на солнышке, тусуешься, зарплату получаешь за то, что делаешь вид. Иногда по мелочевке кого-то и ловишь, но крупных зверей пропускаешь. За то и платят, говорят.
Солдаты подходили примерно каждый пятый раз. Светили фонариком - тормози. Мы останавливались. Солдат подходил к окну водителя, облокачивался, с автоматом своим на перевес (автоматы меня серьезно так напугали), и говорил: "Добрый." Водитель ему: "Добрый." И вперед смотрит. А я на солдата. Понимаю, что тоже надо вперед смотреть, но не могу - любопытно до смерти. Буквально. Потом пауза секунд на тридцать. Водитель смотрит вперед, краем правого глаза показывая мне, чтобы я тоже. Я смотрю на солдата, потому что дура. Солдат на меня, потому что таких дур в их краях наверное не очень много. "Ну добрый вечер," говорил потом солдат. "И вам," говорил водитель, и мы ехали дальше.
И так раз сто. Или двести.
Нас обыскали только один раз - машину, то есть. Ничего не забрали.
В какой-то нн-ый раз, когда у нас спросили, что везем, мне очень хотелось сказать: 20 кг героина, 3 тонны кокаина и травы по мелочевке. Но решила промолчать. Рассказала Джону. Чуть не высадил. Если б у них людей не крали, наверное высадил бы, за такие шуточки.
*
Купаться в море мне не разрешили. Сказали, народ тонет. Да и местные не особо лезут - все больше у берега. Но я, конечно же, належавшись на солнце, полезла.
Заплывать было легко - главное, нырнуть в волну. А вот выплывать - занятие на полчаса. Причем, отплыть, вроде, не успел. Действительно - подводные течения.
Выплыла. Местные зауважали.
Правда, потом мне рассказали, что в тех местах как раз акулы водятся. Правда, маленькие. Карибские. И ничего страшного - если увидишь акулу, ты ее хрясь так в нос, и плыви оттуда.
Хорошо, что рассказали пост-фактум. Сложно представляю себя, встретившую акулу, бьющую ее в нос.
*
Еще я побывала на петушиных боях. Попасть было сложно - женщин туда не пускают. Но мы договорились - и меня пустили. Мне обьяснили, что есть два типа боев - один более "гуманный" - когда петухи просто дерутся. Второй - когда им к лапам привязывают лезвия.
Я не выдержала бы вида лезвий, поэтому мы пошли смотреть обычные.
Нет, я не жажду крови, я просто люблю Маркеса.
Ну что ж.
На петухов я не смогла смотреть. Это было так жестоко! Я отворачивалась от сцены и рассматривала людей - за этим, собственно, я и пришла. Люди были разные. Совсем бедные, для которых это - редкое мероприятие, и какая-то нереальная надежда. Регулярные посетители. Пара богачей - в первом ряду, в дорогих часах, в красивых рубашках. И детвора за забором.
В конце, когда народ закричал, я все-таки взглянула на сцену. Один из петухов, окровавленный, одноглазый, стоял на втором, тоже окровавленным, и, кажется, мертвом.
Это было очень жестоко, и я до сих пор не понимаю, как на это можно смотреть. Меня отпаивали всю дорогу домой. Водкой, естественно. Больше пить было нечего. С водой, все-таки, проблематично.
*
Дома иногда появлялось еще одно чудо.
Моя маленькая Сунерда, дочка Доминги. Доминга - домработница. Я, по дури, подумала, что семейство живет относительно бедно - но нет, они, как оказалось, одна из самых богатых семейств в деревне. Доминга приходила из другой деревни - видимо, из тех, которые мы проезжали - где все живут в фавело-образных хижинах и там так бедно, что разрывается сердце. Иногда Доминга приходила с одной из своих девяти детей, шестилетней Сунердой.
Ах, Сунерда. Эта девочка вошла, увидела меня, застеснялась и заулыбалась. Я не помню, когда я видела столь простую и обворажительную улыбку. Наверное, никогда. И в нее я влюбилась. Сунерда говорила мало - вообще дети Доминги, как и она, не умеют читать, писать, и вообще в школу не ходят - работают, убираются, собирают урожай, что угодно. Сунерда еще совсем маленькая - помогала немного Доминге чистить горох, а так ходила приведением за мной.
В какой-то момент она взяла меня за руку. Подошла и взяла. И повела. Она водила меня вокруг дома, показывала, там дерево, там печка, там то, там се, и больше глазами, чем словами.
Я пишу и понимаю, что не могу обьяснить, насколько прекрасна была эта девочка, и как ее невозможно было не полюбить.
Она боялась звать меня по имени, и когда что-то хотела показать, брала меня за руку. У нее всегда были очень грязные маленькие ручки. И вся она была совсем худенькая, в грязной розовой маечка. Г-ди, как мне хотелось забрать ее с собой! Причесать, отмыть, научить говорить...
Мы так толком и не пообщались - походили за ручку, пообнимались - иногда сижу себе на террасе, читаю - а Сунерда подбегает и как обнимет! И краснеет! Я ее целую, а она садится рядом и смотрит в книжку. А я ей вслух читаю - какая разница, на каком языке. А она сидит и слушает, периодически трогая мои волосы - они совсем другие, не такие, как у нее.
*
Если сидеть на террасе вечером, то смотришь прямо на пояс Ориона. Три звездочки, очень яркие. Лили, одна из немногих женщин в доме, мне рассказывает: все детство, дядя, папа, брат Джон, братья Роберто и Онасси, дед, сплошные мужики! Я так хотела девочку! А лучше - три.
И родились. Три девочки. И созвездие в этой семье называется - три сестрички. Tres hijas.
Сестрички за мной тоже ходили хвостиком - старшей четырнадцать, младшей десять, средней двенадцать. Старшая, Хенеси, будущий инсульт своего отца. Такая красивая, что глаз не оторвать. Женственная - с грудью и бедрами, но очень узкой талией, и безумно длинными ногами. Типичная островитянка - их там таких много. С черными, совсем черными глазами, и очень густыми волосами - длинными, кудрявыми.
В свои четырнадцать лет ее красота привлекала к себе всех жителей мужского пола. Ее папа, бедняга, только и успел отгонять очередную толпу ребят.
А Хенеси уже поняла, что красива, но еще, увы, не поняла, что некоторые ее любят, и будут любить, только за это, и ни за что еще.
Хенеси рассматривала меня как-то утром. Очень по-женски. И потом говорит: «Нет,» говорит, «худая-то ты, конечно, худая, но попа у тебя - точно доминиканская.»
Так и сдружились.
Карла, средненькая. Девочка-болтушка. Тоже красивая, хотя, скорее, интересная. Рассказала все о своих одноклассниках, обо всех, в кого когда-либо была влюблена, и все-все-все о своей семье.
Николь, принцесса Николетта, мой маленький бегемотик. Чукча-читатель. Сестры играют, Николетка читает, сестры плавают, Николетка читает, сестры танцуют, Николетка читает. И еще Николетка очень любит есть хлеб. Из-за чего ее невозможно не называть бегемотиком - правда, я ее так называла про себя, и ругала ее сестер, когда ее обзыали они.
Надо ли говорить, что увидев мой чемодан книг, Николетка приклеилась ко мне банным листом? Я рассказала ей про наш нью-йоркский книжный магазин, Стрэнд, и обещала ее туда сводить. Наметили свидание. В июне пойдем. Я уже купила ей «Сердца трех» и «Принц и нищий» - жду впечатлений.
Вечерами девчонки просили рассказать им какую-нибудь историю. Я рассказывала - что-то из жизни, что-то - из классических произведеней, а они все слушали, слушали, слушали.
Ты нам больше всех нравишься, сказали сестренки, когда я уезжала. Все с нами разговаривают, потому что хотят сблизиться с кем-то из взрослых, а ты просто так разговариваешь - с нами.
*
А не так давно, сижу я в кресле на террасе - это я так образно, правда, выражаюсь - сижу я на самом деле на пластмассовом стуле, задрав ноги, на крыльце - и думаю о том, какой сегодня день. И - не знаю. Т.е. знаю, что декабрь, потому что в Нью-Йорке была зима, а с новым годом еще не поздравляли. Но понедельник ли, пятница ли, и какое вообще число - не знаю. Да и знать, не хочется - потому что это не имеет значения.
И это - счастье.
*
На прощанье я обняла строгую старуху Беатриз, которая меня не называла иначе, как ла руса. Спасибо, говорю, Беатриз. Ты меня откормила, говорю. «Ты поменьше кофе пей, Катя,» ответила Беатриз и пошла к дому своей горделивой походкой. Только по дороге в аэропорт до меня дошло - конечно же, она знала, как меня зовут.
Лихия подарила мне пачку кофе. Местного, вкусного, крепкого. Так, чтобы Беатриз не видела, конечно же.
Лили сказала - спасибо, что сидела с дочками. Я сказала - это скорее они со мной.
Хенеси, Карла и Николетка прибежали обниматься и целоваться. Николетка волновалась, что я забуду про книжный. Не забуду, пообeщaла я.
Лиса, мама маленького Гарри, подарила мне сережки, красивые, собственого изготовления. Гарри обнял меня и всплакнул. Потом сжал меня еще раз и пукнул. Разрядив себя и обстановку.
А Сунерда, Сунерда плакала больше всех, когда я уезжала. Сунерда, девочка моя, знай, что ты это никогда не прочитаешь, а я пишу - про тебя. И думаю - про тебя. И если б ты была совсем одна, забрала бы тебя, не думая. Потому что я хочу именно такую дочку, как ты.
Когда я садилась в машину, дед, тио Паулинго, держал меня за руку. Ты, говорит, правильный человек. Мой дом - твой дом. Ты приезжай еще, ладно?
Ладно, пообещала я. Спасибо за все тебе. Нет, говорит. Спасибо тебе.
Я не поняла, за что. Но я обязательно вернусь.