20. Григорий. Тахикардия. Монопьеса. ч.2
Часть 1
(звонит телефон)
Слушаю! Хорошо, я понял. Я скоро поднимусь к вам. Пусть подготовят перевязочную. (вешает трубку. Молчит, вспоминает)
Помню, мне было лет пять, как-то ночью, уже лежа в постели, я вдруг подумал, что ведь папа и мама однажды умрут. И я останусь один. И мне стало страшно. И я заплакал.
А в этот момент в комнату зашла мама, чтобы, как обычно, поцеловать меня, поправить одеяло и пожелать спокойной ночи. «Ну что ты, сынуля, не надо плакать, - сказала она. - Мы с папой будем жить долго-долго». И я поверил. И перестал плакать. Потому, что теперь знал: мой собственный маленький мир - папа, мама и я, - будет существовать долго. Может быть - вечно. (пауза)
Ах, какой это был мир! Теплый, светлый… Добрый. Мы были, как сейчас принято говорить, зациклены на этом мире. Работа, учеба - все это было всего лишь досадным временным, хоть и необходимым, отвлечением от этого мира. Нам никто не был нужен. Мы были самодостаточны. Ты не поверишь: мне было далеко за 20, но в кино или в театр я любил ходить именно с мамой. Потому что, именно с ней и только с ней мне было интереснее всего обсуждать увиденное и услышанное. А в кафе или на футбол я любил ходить - с отцом. Мы с ним говорили обо всем. О жизни, о смерти. О предательстве. О работе. О женщинах и об их странных вкусах и пристрастиях… Мне было комфортно с моими родителями. Мне было комфортно в том маленьком, уютном мире.
(выслушивает ее ответ) Ну что ты! (улыбается) От девочек у меня и тогда отбоя не было. И каждая из них согласна была со мной не то, что в кино, а сразу под венец. Да и друзей было предостаточно. Ведь в том возрасте мы звали другом любого, с кем хоть раз выпили в одной компании или спели пару песен у костра на берегу какой-нибудь речушки… Или просто поспорили о влиянии Маркеса на мировую литературу или о, черт ее побери, индивидуальности каждого человека и его незаменимости!
(улыбается) Мне кажется, этим грешат все 20-летние во всем мире - обожают доказывать себе и окружающим свою уникальность и неповторимость. И это хорошо. Это прекрасно! (грустно) Вот только, надо успеть эту индивидуальность доказать, пока тебе еще двадцать или тридцать. Потому, что когда тебе сорок, ты вдруг понимаешь, что что бы ты не делал - ты был, есть и остаешься «одним из…» Может, чуть умнее или глупее, удачливее или нет, белее, чернее или желтее, но все равно - ты клон. Один из семи миллиардов…
Вот ты! Разве ты в 20 лет не была уверена, что мир вертится вокруг тебя одной? (выслушивает ее ответ и смеется) Ну, значит, я был тогда восторженным романтиком! (долгая пауза. Потом говорит задумчиво. Уже не для нее, а для себя.)
Да. Был романтиком. Наверное, я и сейчас романтик. Черт его знает. Но ведь друзей у меня почти не осталось: все стали просто приятелями или знакомыми. А моя женщина от меня ушла. (усмехается) А я все еще романтик. (вдруг срывается на крик) Или успокаиваю себя этим! Пытаюсь как-то объяснить самому себе, почему я ничего не добился в этой гребанной жизни! Стареющий рядовой хирург в районной больничке. (прерывается на ее ответ) Хорошо, пусть ты права - хороший хирург! Но, все равно! С доходами ниже среднего. С полным набором вредных привычек, отсутствием каких-либо перспектив и упорно растущим пузом. С попытками доказать самому себе, что еще молод, что еще есть порох в этих самых... как их... пороховницах. С нерегулярными визитами в тренажерный зал и с плаванием в бассейне среди жирных самок и таких же, как ты сам стареющих лысых самцов. С долгими сидениями в уличных кафе и разглядываниями проносящихся мимо длинноногих девочек. И с тахикардией… (прикладывает фонендоскоп к груди, слушает свое сердце, слышен частый сердечный стук, он улыбается)
(звонит телефон)
Слушаю! Хорошо, я понял. Я скоро поднимусь к вам. Пусть подготовят перевязочную. (вешает трубку. Молчит, вспоминает)
Помню, мне было лет пять, как-то ночью, уже лежа в постели, я вдруг подумал, что ведь папа и мама однажды умрут. И я останусь один. И мне стало страшно. И я заплакал.
А в этот момент в комнату зашла мама, чтобы, как обычно, поцеловать меня, поправить одеяло и пожелать спокойной ночи. «Ну что ты, сынуля, не надо плакать, - сказала она. - Мы с папой будем жить долго-долго». И я поверил. И перестал плакать. Потому, что теперь знал: мой собственный маленький мир - папа, мама и я, - будет существовать долго. Может быть - вечно. (пауза)
Ах, какой это был мир! Теплый, светлый… Добрый. Мы были, как сейчас принято говорить, зациклены на этом мире. Работа, учеба - все это было всего лишь досадным временным, хоть и необходимым, отвлечением от этого мира. Нам никто не был нужен. Мы были самодостаточны. Ты не поверишь: мне было далеко за 20, но в кино или в театр я любил ходить именно с мамой. Потому что, именно с ней и только с ней мне было интереснее всего обсуждать увиденное и услышанное. А в кафе или на футбол я любил ходить - с отцом. Мы с ним говорили обо всем. О жизни, о смерти. О предательстве. О работе. О женщинах и об их странных вкусах и пристрастиях… Мне было комфортно с моими родителями. Мне было комфортно в том маленьком, уютном мире.
(выслушивает ее ответ) Ну что ты! (улыбается) От девочек у меня и тогда отбоя не было. И каждая из них согласна была со мной не то, что в кино, а сразу под венец. Да и друзей было предостаточно. Ведь в том возрасте мы звали другом любого, с кем хоть раз выпили в одной компании или спели пару песен у костра на берегу какой-нибудь речушки… Или просто поспорили о влиянии Маркеса на мировую литературу или о, черт ее побери, индивидуальности каждого человека и его незаменимости!
(улыбается) Мне кажется, этим грешат все 20-летние во всем мире - обожают доказывать себе и окружающим свою уникальность и неповторимость. И это хорошо. Это прекрасно! (грустно) Вот только, надо успеть эту индивидуальность доказать, пока тебе еще двадцать или тридцать. Потому, что когда тебе сорок, ты вдруг понимаешь, что что бы ты не делал - ты был, есть и остаешься «одним из…» Может, чуть умнее или глупее, удачливее или нет, белее, чернее или желтее, но все равно - ты клон. Один из семи миллиардов…
Вот ты! Разве ты в 20 лет не была уверена, что мир вертится вокруг тебя одной? (выслушивает ее ответ и смеется) Ну, значит, я был тогда восторженным романтиком! (долгая пауза. Потом говорит задумчиво. Уже не для нее, а для себя.)
Да. Был романтиком. Наверное, я и сейчас романтик. Черт его знает. Но ведь друзей у меня почти не осталось: все стали просто приятелями или знакомыми. А моя женщина от меня ушла. (усмехается) А я все еще романтик. (вдруг срывается на крик) Или успокаиваю себя этим! Пытаюсь как-то объяснить самому себе, почему я ничего не добился в этой гребанной жизни! Стареющий рядовой хирург в районной больничке. (прерывается на ее ответ) Хорошо, пусть ты права - хороший хирург! Но, все равно! С доходами ниже среднего. С полным набором вредных привычек, отсутствием каких-либо перспектив и упорно растущим пузом. С попытками доказать самому себе, что еще молод, что еще есть порох в этих самых... как их... пороховницах. С нерегулярными визитами в тренажерный зал и с плаванием в бассейне среди жирных самок и таких же, как ты сам стареющих лысых самцов. С долгими сидениями в уличных кафе и разглядываниями проносящихся мимо длинноногих девочек. И с тахикардией… (прикладывает фонендоскоп к груди, слушает свое сердце, слышен частый сердечный стук, он улыбается)