Вина как трансцендирование в текст 1/2
© Слабинский В.Ю. Вина как трансцендирование в текст // Философия, психология, теология вины: Материалы научной конференции / под ред. В.А.Сакутина. - Владивосток, ДВГМА, 1998. - С. 41-52 - 1 часть
Вину в вино умею превращать…
А. Мирзоян
Возможно ли рассмотрение вины как проблемы трансценденции, является ли вина символом, задающим «пространство возможной осуществимости или полноты всякого собственно человеческого акта» [13, 18]. По всей видимости, на заданный вопрос можно ответить утвердительно, если трансцендирование - это «выход человека за заданную ему стихийно и натурально ситуацию, за его природные качества» [11, 24].
Философ Уайтхед однажды заметил, что «в то время как арифметика является наукой отдельных чисел и операций с ними, алгебра - это наука, возникшая при замене слова «данный» (particular) словом «любой» (any)» [1,167]. В таком случае, может быть, проблема трансцендирования - это проблема, требующая для своего понимания метаподхода. Где может расположиться сторонний наблюдатель, могущий подтвердить данные самонаблюдения? В то же время это самое самонаблюдение, рефлексируемое или репрезентируемое, не находит ли некое, пусть и приближенное, понимание у стороннего субъекта, «…ибо то, что человек говорит, есть общественное, а то, что он думает, - личное» [12, 58]. Но, когда человек думает, он использует те же паттерны репрезентации, принятые в культурно-знаковом контексте, в языке, что и когда он говорит.
Разве чувство, возникающее при чтении романа или просмотре кинофильма и говорящее нам, насколько достоверно поведение героев, основано не на несформулированном знании психической причинности? И разве сама объективная психическая причинность не изменяется при перемещении действующего субъекта из одной культуры в другую, и, более того, разве не изменяется она при смене эпистемы внутри одной и той же культуры? Если сказанное справедливо, то «между общественными и личными данными трудно провести определенную границу» [12, 59].
В таком случае трансцендирование - это акт личного решения общественной проблемы с последующим процессом передачи субъективно полученного опыта с помощью рефлексии или самонаблюдения другому субъекту.
Неореалист Б. Рассел об ограниченности субъект-объектного подхода говорит следующее: «Если физика - эмпирическая наука, утверждения которой могут быть подтверждены или опровергнуты наблюдением, то ее необходимо дополнить законами, касающимися связи между стимулом и ощущением. Сейчас такие законы являются принадлежностью психологии. Таким образом, то, что эмпирически подтверждается, относится не к области чистой физики, а к физике плюс соответствующий раздел психологии» [Там же, 61].
Если человек говорит о своей вине, то являются ли данные, которые могут быть получены физическими методами, данными, объективизирующими его субъективное переживание вины? И как вообще мы можем сделать заключение о том, что он действительно испытывает вину?
Вероятно, мы только верим в то, что слышим в его говорении, и в то, что видим в его физиологических паравербальных проявлениях. «Когда человек во что-нибудь верит, у него должны существовать или соответствующие слова, или соответствующие образы, или, по крайней мере, соответствующие мускульные приспособления» [Там же, 114]. Когда человек говорит о вине, для того, чтобы понять, что он говорит не бессмыслицу, мы должны иметь нечто, некий опыт, соответствующий тому, о чем он говорит. Это просто понять, если слова обозначают предметы и действия, а как быть со словом «вина»?
Рассел пишет, что «язык имеет две первичные функции: функцию выражения и функцию коммуникации» [Там же, 70]. Под этими функциями понимается интравертный процесс понимания и экстравертный процесс сообщения. Тогда «музыка может рассматриваться как форма языка, в которой эмоция отделена от информации, тогда как телефонная книга дает информацию без эмоции» [Там же, 70]. Но когда мы говорим о вине, о чем именно мы говорим - об эмоции или об информации?
По нашему мнению, язык всегда и прежде всего говорит о способе существования субъекта в мире, о том, что М.Хайдеггер называл расположением. Д.Гриндер и Р.Бендлер так иллюстрируют этот процесс:
МИР → полная языковая репрезентация / глубинная структура / трансформация → поверхностные структуры (n+1)
«Человеческий язык представляет собой один из способов репрезентации или представления мира… Семантическое значение, репрезентируемое этими процессами, - это экзистенциальное, бесконечно богатое и разнообразное значение. Способ репрезентации и коммуникации этих экзистенциальных значений подчиняется правилам» [Там же, 58].
Под правилами понимаются, прежде всего, ограниченное число языковых форм (синтаксис). Не вдаваясь в излишние подробности лингвистической модели, заметим только, что глубинная структура идентифицирует на входе линейную структуру символов, и ее же выдает на выходе; поверхностная же структура идентифицирует на входе и выдает на выходе иерархически организованные структуры в виде дерева [Там же, 264].
Слово вина, являясь номинализацией, то есть словом, обозначающим состояние, а не процесс, вызывает эффект приостановки, отсрочивания Бытия в реальности Мира.
З.Фрейд как терапевт, столкнувшись с эффектом приостановки, назвал его «негативной терапевтической реакцией», а из своих наблюдений сделал вывод, что существует бессознательное чувство вины, «которое находит свое удовлетворение в болезни и отказывается прекратить наказание страданием» [Цит. по: 14,183].
Трансакционные аналитики М. и Р. Гулдинг выделяют три группы людей, чувствующих вину. «С технической точки зрения, вина - это скорее суждение, нежели эмоция. Человек считает себя виновным и поэтому ощущает грусть, гнев, беспокойство или стыд… Большинство виновных невротиков редко совершают что-то плохое или неправильное. На самом деле их худшее преступление - то, что они используют вину как орудие воспитания детей… Псевдовиновные носят свою вину как почетный орден за благородство и чувствительность… Люди третьей группы наносят вред другим людям, чувствуют вину и продолжают вредить» [3,155].
Обратим внимание на то, что вина - это суждение. Человек считает себя виновным, соотнося себя с неким невинным эталоном, а, соотнося, познает себя как виновного, как Я, зажатое ложной оппозицией: вина - невинность. Оппозицией, в которой истинным является лишь расщепление дефисом. «Познание в том смысле, в каком оно является не только регистрацией настоящих чувственных впечатлений, состоит главных образом из приготовлений для задержанных реакций. Такие приготовления во всех случаях могут быть названы «верой», и называются «знанием» только тогда, когда они обещают успешные реакции или, по крайней мере, оказываются связанными с относящимися к ним фактам, таким образом, что их можно отличить от приготовлений, которые можно было бы назвать «ошибками» [12, 107].
Какая реакция может быть названа успешной при подготовке познания вины? Успешно ли признание себя виновным и что такое ошибка в этом процессе - признания себя невиновным? Что означает словосочетание «чувствовать себя невиновным», не содержит ли оно само в себе понятие виновности как единственно возможное?
Юлия Кристева, опираясь на работы Р.Шпица, показывает, что «благодаря порождаемой им новой фонематической и ритмической сетке, отказ становится источником «эстетического наслаждения». Таким образом, не отклоняясь от смысловой линии, он ее разрывает и реорганизует, оставляя на ней следы прохождения импульса через тело: от ануса до рта» [Цит. по: 6, 134]. Вина, доставляющая наслаждение, подчеркивающая утонченную чувственность?
Грунерт, также ссылаясь на Шпица, показывает, что отрицание можно понимать позитивно как элемент борьбы за автономию, «учитывая, что процесс обособления и индивидуализации также включает в себя впоследствие сближение» [14, 184]. Неудивительно, что психоаналитики выводят бессознательное чувство вины за пределы эдипова соперничества. Сопротивление сверх-Я оказывается только «вершиной пирамиды, корни которой глубоко уходят в мир бессознательных желаний» [Там же, 184-185].
Однако негативная терапевтическая реакция является еще и ответом на отношения с патогенным объектом. Фигдер, опираясь на работы Малера, Гринанра, Винникота, Ротманна, считает, что чаще всего ребёнок регрессирует к «фазе нового приближения», в ходе которой происходит достижение константы объекта. Когда отец, реализованный как отдельный субъект, вступает в отношения с матерью, ребёнок, до этого находившийся с ней в симбиотическом единстве, видит себя в качестве объекта, отличного от матери, исключенного из коммуникации. «Но ребёнок одновременно знакомится таким образом и с чем-то иным: быть другим или быть отлученным вовсе не означает оказаться потерянным. Отец подает малышу пример модели отношений между двумя автономными субъектами» [15, 136].
В этой фазе происходит окончательное различение двух родителей: матери в аспекте поврежденного (после разрыва симбиотической связи с ребёнком) тела, которое надо «залатать», и отца, взятого в аспекте хорошего, целостного объекта, который надо вернуть. По мнению Лакана, «здесь-то и проявляется как нельзя отчетливо тот факт, что желание человека получает свой смысл в желании другого - не столько потому, что другой владеет ключом к желаемому объекту, сколько потому, что главный его объект - это признание со стороны другого» [9, 38].
Признание как животное желание - это мольба о физическом слиянии, приостановка драмы социализации, названной Фрейдом «любовной историей»; человеческое желание признания, о котором говорит Лакан, появляется только лишь после проживания момента социализации, совпадающего, по его мнению, с моментом рождения ребёнка в язык. «В своём бессознательном каждый отпрыск разведенных родителей мечтает о возрождении матери и возвращении отца» [4, 244]. Возникающее при этом чувство вины не просто позволяет ребёнку справиться со своим лишением, принимая его, но низводит желание, так как приостановка предвосхищает, провоцируя разом присутствие и отсутствие объекта. «И объект этот, немедленно воплотившись в символическую пару двух элементарных восклицаний, говорит о происшедшей в субъекте диохронической интеграции фонем» [12, 88].
Проживая в одном моменте два, совмещая прошлое и будущее, сжимая время до полного исчезновения настоящего, виновный, как и алкоголик, «так компонует воображаемое прошлое, как если бы мягкость причастия прошедшего времени, соединялась с твёрдостью вспомогательного настоящего: я бывало-любил, я бывало-делал» [4, 191].
В этом эффекте ускользания прошлого, в этой утрате всякого объекта и заключается депрессивный аспект вины; именно этот эффект, дающий право на существование, пусть вне живой реальности, а не поиск удовольствия порождает обсессивное желание быть виноватым. «Когда женщина высказывает мне, что она меня понимает, что я ей не безразличен, что считает меня привлекательным, я не могу сказать «нет», как если бы я не имел права отклонить ее предложение» [15, 339]. Чувство вины всегда двойственно: это не вина за желание, но это вина за желание и отказ от его реализации. Отказ как вырывание себя из физического другого, как приостановленное страхом желание быть съеденным. Такой субъект в своей одуряющей сентиментальности «изо всех сил пытается остановить настоящее, жаждет перенести в него самое нежное из своих самоотождествлений - а именно, отождествление с совершенным прошлым, в котором его любили абсолютно, исключительно и без малейшего шанса для соперников - любила вот это самая женщина» [4, 193].
Следует оговориться, что, когда мы говорим о прошествии времени, мы говорим не об общественном времени, которым измеряются не только физические события, но и психические [12, 103], но о личном времени, существующем по ту сторону реальности в личной памяти и ожиданиях. Для объективного наблюдателя воспоминания и их «прошлость», однако, субъективна: то, что я вспоминаю, я вспоминаю теперь, и всё моё вспоминание есть факт настоящего» [там же, 105].
Таким центром для виновного является событие, когда и произошла первотравма. Центр для него не просто фиксирован во вне, но и сам он фиксирован в это центре, событие и есть расщепления «Я»-виновного. События, приписываемые другими прошлому, являются для него настоящим состоянием из ожидания прошлого, в «личной временной последовательности имеется также и будущее, которое является будущим ожиданием» [там же, 104]. Существование других, живущих в реальном мире и руководствующихся общественным временем, которое, несмотря на свою субъективную фиктивность, представляется объективным участнику эйнштейновского эксперимента, наполняет вину болью. Зацикленный на прочтении одного и того же монолога, на игру одной и той же роли виновный стремится вырваться из интрапсихического транса во вне, насыщая внутреннюю сцену псевдособытиями, претендующими быть тем, что могло бы случиться. Но даже это псевдоосуществление наполняется страхом, который на боль заставляет реагировать не движением, но пассивностью; именно поэтому вина и «подводит нас к чему-то, что не является ни действием, ни страданием, а именно - к бесстрастному удалению и сжатию»[4, 230]. Именно поэтому вина сочетается с особенной жестокостью, включающей в себя все моменты любви и ненависти, даруемые свыше хорошим, но утраченным объектом, который исчезает и всегда даст лишь то, что давал уже прежде. Объектом, являющимся по сути интропсихической проекцией, внутренностями виновного, и потому всегда живущего в субъективном личном времени. Ложное «Я» - отнюдь не маска, но реальное «Я», ощущаемое как чуждое; «нереальность, бессмысленность, бесцельность и пронизывающее её восприятие, мысли, чувства и действия, всеобщая жертвенность не просто являются продуктами вторичной защиты, но представляют собой прямое следствие основополагающей динамической структуры бытия индивидуума» [10, 98-99]. В то же время истинное «Я», желая сосуществовать, отказывается от существования. «На таком уровне его чувство вины не было привязано к чему-то, что он думал или делал: он ощущал, что у него нет права занимать пространство» [там же, 138]. Ощущал себя лишенным права, без права апелляции, ведь первотравма, запечатленная в образах родителей, «в качестве супер эго, это голос Бога - то есть того, кто запрещает, а мы даже не знаем, что именно запрещено, поскольку узнать об этом можно только с его санкции» [4, 232]. Именно в этом «двойном зажиме» берёт начало стремление виновного к пассивной анонимности и особенно в удовольствии. И в этом же причина, по которой виновный, пытаясь преодолеть собственную приостановку перед удовольствием, заключает с другими и собой самые разнообразные регламентирующие договоры. Для виновного крайне важно, чтобы договор был истинным, в идеале это договор с самим Богом, это его заповеди. Чувственность вины - это болезненно сладостное предвкушение, анонимное наблюдение за отражениями. Чувственность вины - попытка расщепленного «Я» стать человечным, это ощущение, что еще чуть-чуть, еще один миг, и… «но затем его охватывает религиозное чувство, в котором нет «ничего чувственного» [5, 198]. Вина - это трансцендирование от животной целостности к человеческой расщеплённости. Вина - это трансцендирование человека в жизнь вечную, в Текст Бытия.
Обобщая данные психоаналитических исследований, можно выделить следующие основополагающие черты виновности как способа существования:
1. - приостановка - сжатие времени, выражающее тот способ, каким страх воздействует на сексуальное напряжение и препятствует ему дорасти до оргазма;
2. особое значение фантазии как формы существования «Я», в которой осуществляется будущее конросуществление:
3. жертвенность как демонстративную убедительность ложного «Я», посредством которой выставляется напоказ страдание, призванное вернуть утраченный объект;
4. - договор - посредством которого истинное «Я» пытается прожить первотравму и родиться в язык, понять законы текста, самому стать текстом;
5. негация - как вызывающее требование наказания, шантаж во время подписания договора, позволяющее хоть на мгновение ускользнуть от страха, вернуть себе уверенность в обсессивности риска.
Слабинский В.Ю. Вина как трансцендирование в текст, продолжение - 2 част http://dr-slabinsky.livejournal.com/248548.html