Аида О.Генри
Не знаю почему, но прекрасные, легкие, воздушные рассказы Аиды serebryakovaa часто напоминают мне моего любимого О.Генри. Почему - не спрашивайте - я не "хвелолог", как говорит Тамара tamara_borisova. Наверное, я такой грубый, тупой и циничный - male shauvinist pig.
Рассказ "Сокровище" напомнил мне новеллу "Сестры золотого кольца":
Быстро и легко белый узнает белого в дебрях Африки,
мгновенно и безошибочно возникает духовная близость у матери
и ребенка, без труда общается хозяин со своей собакой через
едва заметную пропасть, которая отделяет человека от
животного, с поразительной скоростью обмениваются короткими
мудрыми весточками двое влюбленных. Однако во всех этих
случаях взаимное понимание устанавливается медленно и как бы
на ощупь по сравнению с тем, что вам доведется наблюдать на
нашем автобусе с туристами. Вы узнаете (если не узнали еще
до сих пор), какие именно два существа из тех, что населяют
землю, при встрече быстрее всего проникают в сердце и душу
друг друга.
На лице миссис Джеймс Уильямс была изложена маленькая
библиотечка избранных мыслей человечества в трех томах. Том
I содержал в себе мнение, что Джеймс Уильямс - лучше всех в
мире. Том II был трактатом о вселенной, из коего
явствовало, что это есть восхитительнейшее место. Том III
выдвигал тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в
автобусе для туристов и путешествуют со скоростью,
превышающей всякое понимание...
Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном
оранжевом жакете и в соломенной шляпке, украшенной
виноградом и розами. Виноград и розы на одной ветке. -
Увы! это можно увидеть только во сне да в лавке шляпницы
Большими доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на
человека с рупором, когда он убежденно трубил о том, что
миллионеры достойны занимать наше воображение. В перерывах
между его отчаянными воплями она прибегала к философии
Эпиктета, воплощенной в жевательной резинке.
Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть
паломников на задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже
обозрела, а места позади все еще оставались для нее комнатой
Синей Бороды.
Она встретилась взглядом с миссис Джеймс Уильямс. Не
успели часы тикнуть, как они обменялись жизненным опытом,
биографиями, надеждами и мечтами. И все это, заметьте, при
помощи одного взгляда, быстрее, чем двое мужчин решили бы,
схватиться ли им за оружие, или попросить прикурить.
Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней и
девушкой в жакете завязалась оживленная беседа, языки их
работали быстро, точно змеиные - сравнение, в котором не
следует идти дальше сказанного. Две улыбки, десяток кивков
- и конференция закрылась.
- Может быть, вы потрудитесь объяснить, - начал он
довольно сухо, - почему вы...
- Милый, - прервала она его, - послушай. Тебе пришлось
пострадать всего час. Я сделала это для нее... Для этой
девушки, которая заговорила со мной в автобусе. Я была так
счастлива, Джим... так счастлива с тобой, ну разве я могла
кому- нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они
поженились только сегодня утром... И мне хотелось, чтобы он
успел скрыться. Пока вы дрались, я видела, как он вышел
из-за дерева и побежал через парк. Вот как было дело,
милый... Я не могла Иначе.
Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает
другую, стоящую в волшебном луче, который светит каждому
всего один раз в жизни, да и то недолго. Мужчина
догадывается о свадьбе по рису да по атласным бантам.
Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И
они быстро находят общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.
Рассказ "Аромат жасмина"напомнил Омара Ха-Эма из "Справочника Гименея"
Сейчас я собираюсь вам рассказать, как погода снабдила меня
и Айдахо Грина светским образованием.
Мы находились и горах Биттер-Рут, за хребтом Монтана,
искали золота. В местечке Уолла-Уолла один бородатый малый,
надеясь неизвестно на что, выдал нам аванс. И вот мы
торчали в горах, ковыряя их понемножку и располагая запасом
еды, которого хватило бы на прокорм целой армии на все время
мирной конференции.
В тот же день вечером пошел снег и подул сильный
восточный ветер. Мы с Айдахо перенесли свою стоянку повыше,
в старую заброшенную хижину, думая, что это всего-навсего
налетела ноябрьская метелица. Но когда на ровных местах
снегу выпало на три фута, непогода разыгралась всерьез, и мы
поняли, что нас занесло. Груду топлива мы натаскали еще до
того, как его засыпало, кормежки у нас должно было хватить
на два месяца, так что мы предоставили стихиям бушевать и
злиться, как им заблагорассудится.
Если вы хотите поощрять ремесло человекоубийства, заприте
на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать
футов. Человеческая натура этого не выдержит.
Когда упали первые снежные хлопья, мы хохотали над своими
остротами да похваливали бурду, которую извлекали из котелка
и называли хлебом. К концу третьей недели Айдахо
опубликовывает такого рода эдикт.
- Я не знаю, какой звук издавало бы кислое молоко, падая
с воздушного шара на дно жестяной кастрюльки, но, мне
кажется, это было бы небесной музыкой по сравнению с
бульканьем жиденькой струйки дохлых мыслишек, истекающих из
ваших разговорных органов. Полупрожеванные звуки, которые
вы ежедневно издаете, напоминают мне коровью жвачку с той
только разницей, что корова - особа воспитанная и оставляет
свое при себе, а вы нет.
- Мистер Грин, - говорю я, - вы когда-то были моим
приятелем, и это мешает мне сказать вам со всей
откровенностью, что если бы мне пришлось выбирать между
вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой,
колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки
вилял бы сейчас хвостом.
В таком духе мы беседуем несколько дней, а потом и вовсе
перестаем разговаривать. Мы делим кухонные принадлежности,
и Айдахо стряпает на одном конце очага, а я - на другом.
Снега навалило по самые окна, и огонь приходилось
поддерживать целый день.
Мы с Айдахо, надо вам доложить, не имели никакого
образования, разве что умели читать да вычислять на
грифельной доске "Если у Джона три яблока, а у Джеймса
пять..." Мы никогда не ощущали особой необходимости в
университетском дипломе, так как, болтаясь по свету,
приобрели кое-какие истинные познание и могли ими
пользоваться в критических обстоятельствах. Но загнанные
снегом в хижину на Биттер-Рут, мы впервые почувствовали, что
если бы изучали Гомера или греческий язык, дроби и высшие
отрасли, знания, у нас были бы кое-какие запасы для
размышлений и дум в одиночестве. Я видел, как молодчики из
восточных колледжей работают в ковбойских лагерях по всему
Западу, и у меня создалось впечатление, что образование было
для них меньшей помехой, чем могло показаться с первого
взгляда. Вот, к примеру, на Снейк-Ривер у Андру
Мак-Уильямса верховая лошадь подцепила чесотку, так он за
десять миль погнал тележку за одним из этих чудаков, который
величал себя ботаником. Но лошадь все-таки околела.
Однажды утром Айдахо шарил поленом на небольшой полке, -
до нее нельзя было дотянуться рукой. На пол упали две
книги. Я шагнул к ним, но встретился взглядом с Айдахо. Он
заговорил в первый раз за неделю.
- Не обожгите ваших пальчиков, - говорит он. - Вы
годитесь в товарищи только спящей черепахе, но, невзирая, на
это, я поступлю с вами по-честному. И это больше того, что
сделали ваши родители, пустив вас по свету с общительностью
гремучей змеи и отзывчивостью мороженой репы. Мы сыграем с
вами до туза, и выигравший выберет себе книгу, а проигравший
возьмет оставшуюся.
Мы сыграли, и Айдахо выиграл. Он взял свою книгу, а я
свою. Потом мы разошлись по разным углам хижины и занялись
чтением.
Я никогда так не радовался самородку в десять унций, как
обрадовался этой книге. И Айдахо смотрел на свою, как
ребенок на леденец.
Моя книжонка была небольшая, размером пять на шесть
дюймов, с заглавием: "Херкимеров справочник необходимых
познаний". Может быть, я ошибаюсь, но, по- моему, - это
величайшая из всех написанных книг. Она сохранилась у меня
до сих пор, и, пользуясь ее сведениями, я кого хочешь могу
обыграть пятьдесят раз в пять минут. Куда до нее Соломону
или "Нью-Йорк трибюн"! Херкимер обоих заткнет за пояс.
Этот малый, должно быть, потратил пятьдесят лет и
пропутешествовал миллион миль, чтобы набраться такой
премудрости. Тут тебе и статистика населения всех городов,
и способ, как узнать возраст девушки, и сведения о
количестве зубов у верблюда. Тут можно узнать, какой самый
длинный в мире туннель, сколько звезд на небе, через сколько
дней высыпает ветряная оспа, каких размеров должна быть
женская шея, какие права "вето" у губернаторов, даты
постройки римских акведуков, сколько фунтов риса можно
купить, если не выпивать три кружки пива в день, среднюю
ежегодную температуру города Огэсты, штат Мен, сколько нужно
семян моркови, чтобы засеять один акр рядовой сеялкой, какие
бывают противоядия, количество волос на голове у блондинки,
как сохранять яйца, высоту, всех гор в мире, даты всех войн
и сражений, и как приводить в чувство утопленников и
очумевших от солнечного удара, и сколько гвоздей идет на
фунт, и как делать динамит, поливать цветы и стлать постель,
и что предпринять до прихода доктора - и еще пропасть всяких
сведений. Может, Херкимер и не знает чего-нибудь, но по
книжке я этого не заметил.
Я сидел и читал эту книгу четыре часа. В ней были
спрессованы все чудеса просвещения. Я забыл про снег и про
наш разлад с Айдахо. Он тихо сидел на табуретке, и какое-то
нежное и загадочное выражение просвечивало сквозь его
рыже-бурую бороду.
- Айдахо, - говорю я, - тебе какая книга. Досталась?
Айдахо, очевидно, тоже забыл старые счеты, потому что
ответил умеренным тоном, без всякой брани и злости,
- Мне-то? - говорит он, - По всей видимости, это Омар
Ха-Эм (1).
- Омар X. М., а дальше? - спросил я.
- Ничего дальше. Омар Ха-Эм, и все, - говорит он.
- Врешь, - говорю я, немного задетый тем, что Айдахо
хочет втереть мне очки. - Какой дурак станет подписывать
книжку инициалами. Если это Омар X. М. Спупендайк, или
Омар X. М. Мак-Суини, или Омар Х. М. Джонс, так и скажи
по- человечески, а не жуй конец фразы, как теленок подол
рубахи, вывешенной на просушку.
- Я сказал тебе все как есть, Санди, - говорит Айдахо
спокойно. - Это стихотворная книга, автор - Омар Ха-Эм.
Сначала я не мог понять, в чем тут, соль, но покопался и
вижу, что жила есть. Я не променял бы эту книгу на пару
красных одеял.
Тебе, - говорит Айдахо, - досталась статистика - самая
низкопробная из всех существующих наук. Она отравит твой
мозг. Нет, мне приятней система намеков старикашки Ха-Эм.
Он, похоже, что-то вроде агента по продаже вин. Его
дежурный тост: "Все трын-трава". По-видимому, он страдает
избытком желчи, но в таких дозах разбавляет ее спиртом, что
самая беспардонная его брань звучит как "приглашение
раздавить бутылочку. Да, это поэзия, - говорит Айдахо, - и
я презираю твою кредитную лавочку, где мудрость меряют на
футы и дюймы. А если понадобится объяснить философическую
первопричину тайн естества, то старикашка Ха-Эм забьет
твоего парня по всем статьям - вплоть до объема груди и
средней годовой нормы дождевых осадков.
Какую пользу извлекал Айдахо из своей стихотворной книги,
я точно не знаю. Стоило ему открыть рот, и он уже
прославлял своего винного агента, но меня это мало в чем
убеждало:
Этот Омар X. М., судя по тому, что просачивалось из его
книжонки через посредство Айдахо, представлялся мне чем-то
вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную
банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до полусмерти,
усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет:
"Ну, раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в
кабачок на углу и наполним ее за мой счет".
К тому же он, кажется, был персом. А я ни разу не
слышал, чтобы Персия производила что-нибудь достойное
упоминания, кроме турецких ковров и мальтийских кошек.
Мне было невдомек, что Айдахо пытается воздействовать на
миссис Сэмпсон приемами ухаживания старикашки X. М., пока я
не узнал об этом как-то вечером, когда шел обычным своим
путем, неся ей корзиночку дикой сливы. Я встретил миссис
Сэмпсон в переулке, ведущем к ее дому. Она сверкала
глазами, а ее шляпа угрожающе накрыла одну бровь.
- Мистер Пратт, - начинает она, - этот мистер Грин,
кажется, ваш приятель?
- Вот уже девять лет, - говорю я.
- Порвите с ним, - говорит она, - он не джентльмен.
- Поймите, сударыня, - говорю я, - он обыкновенный житель
гор, которому присуще хамство и обычные недостатки
расточителя и лгуна, но никогда, даже в самых критических
обстоятельствах, у меня не хватало духа отрицать его
джентльменство. Вполне возможно, что своим мануфактурным
снаряжением, наглостью и всей своей экспозицией он противен
глазу, но по своему нутру, сударыня, он так же не склонен к
низкопробному преступлению, как и к тучности. После девяти
лет, проведенных в обществе Айдахо, - говорю я, - мне было
бы неприятно порицать его и слышать, как его порицают
другие.
- Очень похвально, мистер Пратт, что вы вступаетесь за
своего друга, - говорит миссис Сэмпсон, - но это не меняет
того обстоятельства, что он сделал мне предложение,
достаточно оскорбительное, чтобы возмутить скромность всякой
женщины.
- Да не может быть! - говорю я. - Старикашка Айдахо
выкинул такую штуку? Скорее этого можно было ожидать от
меня. За ним водится лишь один грех, и в нем повинна
метель. Однажды, когда снег задержал нас в горах, мой друг
стал жертвой фальшивых и непристойных стихов, и, возможно,
они развратили его манеры.
- Вот именно, - говорит миссис Сэмпсон. - С тех пор, как
я его знаю, он не переставая декламирует мне безбожные стихи
какой-то особы, которую он называет Рубай Ате, и если судить
по ее стихам, это негодница, каких свет не видал.
- Значит, Айдахо наткнулся на новую книгу, - говорю я, -
автор той, что у него была, пишет под пот de plume (2) X.
М.
- Уж лучше бы он и держался за нее, - говорит миссис
Сэмпсон, - какой бы она ни была. А сегодня он перешел все
границы. Сегодня я получаю от него букет цветов, и к ним
приколота записка. Вы, мистер Пратт, вы знаете, что такое
воспитанная женщина, и вы знаете, какое и занимаю положение
в обществе Розы. Допускаете вы на минуту, чтобы я побежала
в лес с мужчиной, прихватив кувшин вина и каравай хлеба, и
стала бы петь и скакать с ним под деревьями? Я выпиваю
немного красного за обедом, но не имею привычки таскать его
кувшинами в кусты и тешить там дьявола на такой манер. И
уж, конечно, он принес бы с собой эту книгу стихов, он так и
написал. Нет, пусть уж он один ходит на свои скандальные
пикники. Или пусть берет с собой свою Рубай Ате. Уж она-то
не будет брыкаться, разве что ей не понравится, что ой
захватит больше хлеба, чем вина. Ну, мистер Пратт, что вы
теперь скажете про вашего приятеля-джентльмена?
- Видите ли, сударыня, - говорю я, - весьма вероятно, что
приглашение Айдахо было своего рода поэзией и не имело в
виду обидеть вас. Возможно, что оно принадлежало к разряду
стихов, называемых фигуральными. Подобные стихи оскорбляют
закон и порядок, но почта их пропускает на том основании,
что в них пишут не то, что думают. Я был бы рад за Айдахо,
если бы вы посмотрели на это сквозь пальцы, - говорю я. - И
пусть наши мысли взлетят с низменных областей поэзии в
высшие сферы расчета и факта Наши мысли, - говорю я, -
должны быть созвучны такому чудесному дню. Неправда ли,
здесь тепло, но мы не должны забывать, что на экваторе линия
вечного холода находится на высоте пятнадцати тысяч футов А
между сороковым и сорок девятым градусом широты она
находится на высоте от четырех до девяти тысяч футов.
- Ах, мистер Пратт, - говорит миссис Сэмпсон, - какое
утешение слышать от вас чудесные факты после того, как вся
изнервничаешься из-за стихов этой негодной Рубай.
О.Генри, которого я знаю почти наизусть с детства, не раз помогал мне. Не раз с его помощью мне удавалось объяснить что-то людям, не имеющим понятия ни о О.Генри, ни о Омаре Хайяме.
Так, однажды я объяснил, что "девушки никогда не едят - "Купидон a la carte"
- Джефф, - сказала она, - мне очень жаль, что вы заговорили. Вы мне нравитесь, вы мне все нравитесь, но на свете нет человека, за которого бы я вышла замуж, и никогда не будет. Вы знаете, что такое в моих глазах мужчина? Это могила. Это саркофаг для погребения в нем бифштекса, свиных отбивных, печенки и яичницы с ветчиной! Вот - что он такое, и больше ничего. Два года я вижу перед собой мужчин, которые едят, едят и едят, так что они превратились для меня в жвачных двуногих. Мужчина - это нечто сидящее за столом с ножом и вилкой в руках. Такими они запечатлелись у меня в сознании. Я пробовала побороть в себе это, но не могла. Я слышала, как девушки расхваливают своих женихов, но мне это непонятно. Мужчина, мясорубка и шкаф для провизии вызывают во мне одинаковые чувства. Я пошла как-то на утренник, посмотреть на актера, по которому все девушки сходили с ума. Я сидела и думала, какой он любят бифштекс - с кровью, средний или хорошо прожаренный, и яйца - в мешочек или вкрутую? И больше ничего. Нет, Джефф. Я никогда не выйду замуж. Смотреть, как он приходит завтракать и ест, возвращается к обеду и ест, является, наконец, к ужину и ест, ест, ест…
- Но, Мэйми, - сказал я, - это обойдется. Вы слишком много имели с этим дела. Конечно, вы когда-нибудь выйдете замуж. Мужчины не всегда едят.
- Поскольку я их наблюдала - всегда. Нет, я вам скажу, что я хочу сделать. - Мэйми вдруг воодушевилась и глаза ее заблестели.
- В Терри-Хот живет одна девушка, - ее зовут Сюзи Феетер, она моя подруга. Она служит там в буфете на вокзале. Я работала там два года в ресторане. Сьюзи мужчины еще больше опротивели, потому что мужчины, которые едят на вокзале, едят и давятся от спешки. Они пытаются флиртовать и жевать одновременно. Фу! У нас с Сюзи это уже решено. Мы копим деньги, а когда накопим достаточно, купим маленький домик и пять акров земли. Мы уже присмотрели участок. Будем жить вместе и разводить фиалки. И не советую никакому мужчине подходить со своим аппетитом ближе чем на милю к нашему ранчо.
- Ну, а разве девушки никогда… - начал я. Но Мэйми решительно остановила меня.
- Нет, никогда. Они погрызут иногда что-нибудь, вот и все.
- Я думал, конфе…
- Ради бога, перемените тему, - сказала Мэйми.
Как я уже говорил, этот опыт доказал мне, что женское естество вечно стремится к миражам и иллюзиям. Возьмите Англию - ее создал бифштекс; Германию родили сосиски, дядя Сэм обязан своим могуществом пирогам и жареным цыплятам. Но молодые девицы не верят этому. Они считают, что все сделали Шекспир, Рубинштейн и легкая кавалерия Теодора Рузвельта.
Я не ошибался: он был слаб, как вегетарианская кошка.
- Джефф, - сказал он, - я согласен был бы спорить с тобой на эту тему неограниченное количество раундов, если бы у меня было полчаса на тренировку и плитка бифштекса в два квадратных фута для тренировки. Черт бы добрал того, кто изобрел искусство голодать! Пусть его на том свете прикуют навеки в двух шагах от бездонного колодца, полного горячих котлет. Я бросаю борьбу, Джефф. Я дезертирую к неприятелю. Ты найдешь мисс Дьюган в палатке: она там созерцает живую мумию и ученую свинью. Она чудная девушка, Джефф. Я бы победил в нашей игре, если бы мог выдержать беспищевое состояние еще некоторое время. Ты должен признать, что мой ход с голодовкой был задуман со всеми шансами на успех. Я так и рассчитывал. Но слушай, Джефф, говорят любовь двигает горами. Поверь мне, это ложный слух. Не любовь, а звонок к обеду заставляет содрогаться горы. Я люблю Мэйми Дьюган. Я прожил шесть дней без пищи, чтобы потрафить ей. За это время я только один раз проглотил кусок съестного; это когда двинул татуированного человека его же палицей и вырвал у него сэндвич, который он начал есть. Хозяин оштрафовал меня на все мое жалованье. Но я пошел сюда не ради жалованья, а ради этой девушки. Я бы отдал за нее жизнь, но за говяжье рагу я отдам мою бессмертную душу. Голод - ужасная вещь, Джефф. И любовь, и дела, и семья, и религия, и искусство, и патриотизм - пустые тени слов, когда человек голодает.
Диагноз установить было легко: требования сердца и требования желудка вступили в нем в драку, и победило интендантство.
Говорят, перед утопающим проходит панорама всей его жизни. Может быть. Но когда человек голодает, перед ним встают духи всех съеденных им в течение жизни блюд. И он изобретает новые блюда, которые создали бы карьеру повару. Если бы кто- нибудь потрудился собрать предсмертные слова людей, умерших от голода, он, вероятно, обнаружил бы в них мало чувства, но зато достаточно материала для поваренной книги, которая разошлась бы миллионным тиражом.
По всей вероятности, эти кулинарные размышления совсем усыпили мой мозг. Без всякого на то намерения я вдруг громко обратился к воображаемому официанту:
- Нарежьте потолще и прожарьте чуть-чуть, а потом залейте яйцами - шесть штук, и с гренками.
Мэйми быстро повернула голову. Глаза ее сверкали, она улыбнулась.
- Для меня среднеподжареиный, - затараторила она, - и с картошкой и три яйца. Ах, Джефф, вот было бы замечательно, правда? И еще я взяла бы цыпленка с рисом, крем с мороженым и…
- Легче! - перебил я ее. - А где пирог с курицей печенкой, и почки сотэ на крутонах, и жареный молодой барашек, и…
- О, - перебила меня Мэйми, вся дрожа, - с мятным соусом… И салат с индейкой, и маслины, и тарталетки с клубникой, и…
- Ну, ну, давайте дальше, - говорю я. - Не забудьте жареную тыкву, и сдобные маисовые булочки, и яблочные пончики под соусом, и круглый пирог с ежевикой…
Да, в течение десяти минут мы поддерживали этот ресторанный диалог. Мы катались взад и вперед по магистрали и по всем подъездным путям съестных тем, и Мэйми заводила, потому что она была очень образована насчет всяческой съестной номенклатуры, а блюда, которые она называла, все усиливали мое тяготение к столу. Чувствовалось, что Мэйми будет впредь на дружеской ноге с продуктами питания и что она смотрит на предосудительную способность поглощать пищу с меньшим презрением, чем прежде.
Ресторан был новый и хорошо поставленный. Я процитировал официанту так много строк из карточки, что он оглянулся на мой фургон, недоумевая, сколько же еще человек вылезут оттуда.
Так мы и сидели, а потом нам стали подавать. Это был банкет на двенадцать персон, но мы и чувствовали себя, как двенадцать персон. Я посмотрел через стол на Мэйми и улыбнулся, потому что вспомнил кое-что. Мэйми смотрела на стол, как мальчик смотрит на свои первые часы с ключиком. Потом она посмотрела мне прямо в лицо, и две крупных слезы показались у нее на глазах. Официант пошел на кухню за пополнением.
- Джефф, - говорит она нежно, - я была глупой девочкой. Я неправильно смотрела на вещи. Я никогда раньше этого не испытывала. Мужчины чувствуют такой голод каждый день, правда? Они большие и сильные, и они делают всю тяжелую работу, и они едят вовсе не для того, чтобы дразнить глупых девушек-официанток, правда? Вы раз сказали,.. то есть… вы спросили меня… вы хотели… Вот что Джефф, если вы еще хотите… я буду рада… я хотела бы чтобы вы всегда сидели напротив меня за столом. Теперь дайте мне еще что-нибудь поесть, и скорее, пожалуйста.
Однажды в Пурим - несколько лет назад (кстати, Пурим будет чуть больше, чем через неделю - 17 марта), одна восточная девушка - кажется, марокканка - нарядилась царицей - я обозвал ее Нефертити,
остальные - Клеопатрой.
Я рассказал про Иду из "Волшебного профиля", кассиршу из универмага, удочеренную эксцентричной скупой миллионершей:
Миссис Браун была костлявая женщина лет шестидесяти, в
порыжелом черном платье и с сумочкой из кожи того
допотопного животного, которое Адам решил назвать
аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую
приемную и спальню на самом верху, ценою два доллара в день.
И все время, пока она жила там, к ней толпами бегали
просители, остроносые, с тревожным взглядом, вечно куда-то
спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место среди
капиталисток всего мира, а эти беспокойные господа были
всего-навсего городские маклеры и дельцы, стремившиеся
сделать небольшой заем миллионов этак в десять у старухи с
доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле "Акрополь" (ну вот,
я и проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она казалась
слепком с греческих классиков. Ее красота была совершенна.
Кто-то из галантных стариков, желая выразить свое уважение
даме, сказал так: "Любовь к ней равнялась гуманитарному
образованию".
Мэгги Браун вдруг заговорила по человечески.
- Детка, - говорит она, - красивее вас я никого за всю
свою жизнь не видала. Я хочу, чтоб вы бросили работу и
перешли жить ко мне. У меня нет никого на свете, говорит,
кроме мужа да одного-двух сыновей, и я ни с кем из них не
поддерживаю отношений. Они своим транжирством только
обременяют трудящуюся женщину. Я хочу взять вас в дочки.
Говорят, будто бы я скупая и корыстная, а в газетах печатают
враки, будто бы я сама на себя готовлю и стираю Это вранье,
- продолжает она. - Я всю стирку отдаю на сторону, кроме
разве носовых платков, чулок да нижних юбок и воротничков и
разной мелочи в этом роде. У меня сорок миллионов долларов
наличными деньгами, в бумагах и облигациях, таких же верных,
как привилегированные "Стандард-Ойл" на церковной ярмарке.
Я одинокая старая женщина и нуждаюсь в близком человеке. Вы
самое красивое создание, какое я в жизни видела, - говорит
она. - Хотите вы перебраться ко мне? Вот увидят тогда,
умею я тратить деньги ила нет, - говорит она.
После церемонии я отвел Латропа в сторону.
- Вы художник, - сказал я. - Неужели вы до сих пор не
поняли, почему Мэгги Браун так сильно полюбила мисс Бэйтс,
то есть бывшую мисс Бэйтс? Позвольте, я вам покажу.
На новобрачной было простое белое платье, падавшее
красивыми складками, наподобие одежды древних греков. Я
сорвал несколько листьев с гирлянды, украшавшей маленькую
гостиную, сделал из них венок и, возложив его на блестящие
каштановые косы урожденной Бэйтс, заставил ее повернуться в
профиль к мужу.
- Клянусь честью! - воскликнул он - Ведь Ида вылитая
женская головка на серебряном долларе
А еще, читая рассказ про Новый год в детском саду, Снегурочку и кокошник, снова подумал об аидиных родителях:
- маме-волшебнице, сделавшей туфельки для Снегурочки из "чешек";
- папе - о нем я думал, когда запостил рассказ о Моран Самюэль.
У меня есть ментальный блок (или порог) со словом "Аида": моя первая учительница Аида Николаевна как-то, подходя к школе, услышала, как кто-то крикнул "Аида идет!" - и устроили линейку и дознание.
Но я над этим работаю.
Рассказ "Сокровище" напомнил мне новеллу "Сестры золотого кольца":
Быстро и легко белый узнает белого в дебрях Африки,
мгновенно и безошибочно возникает духовная близость у матери
и ребенка, без труда общается хозяин со своей собакой через
едва заметную пропасть, которая отделяет человека от
животного, с поразительной скоростью обмениваются короткими
мудрыми весточками двое влюбленных. Однако во всех этих
случаях взаимное понимание устанавливается медленно и как бы
на ощупь по сравнению с тем, что вам доведется наблюдать на
нашем автобусе с туристами. Вы узнаете (если не узнали еще
до сих пор), какие именно два существа из тех, что населяют
землю, при встрече быстрее всего проникают в сердце и душу
друг друга.
На лице миссис Джеймс Уильямс была изложена маленькая
библиотечка избранных мыслей человечества в трех томах. Том
I содержал в себе мнение, что Джеймс Уильямс - лучше всех в
мире. Том II был трактатом о вселенной, из коего
явствовало, что это есть восхитительнейшее место. Том III
выдвигал тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в
автобусе для туристов и путешествуют со скоростью,
превышающей всякое понимание...
Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном
оранжевом жакете и в соломенной шляпке, украшенной
виноградом и розами. Виноград и розы на одной ветке. -
Увы! это можно увидеть только во сне да в лавке шляпницы
Большими доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на
человека с рупором, когда он убежденно трубил о том, что
миллионеры достойны занимать наше воображение. В перерывах
между его отчаянными воплями она прибегала к философии
Эпиктета, воплощенной в жевательной резинке.
Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть
паломников на задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже
обозрела, а места позади все еще оставались для нее комнатой
Синей Бороды.
Она встретилась взглядом с миссис Джеймс Уильямс. Не
успели часы тикнуть, как они обменялись жизненным опытом,
биографиями, надеждами и мечтами. И все это, заметьте, при
помощи одного взгляда, быстрее, чем двое мужчин решили бы,
схватиться ли им за оружие, или попросить прикурить.
Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней и
девушкой в жакете завязалась оживленная беседа, языки их
работали быстро, точно змеиные - сравнение, в котором не
следует идти дальше сказанного. Две улыбки, десяток кивков
- и конференция закрылась.
- Может быть, вы потрудитесь объяснить, - начал он
довольно сухо, - почему вы...
- Милый, - прервала она его, - послушай. Тебе пришлось
пострадать всего час. Я сделала это для нее... Для этой
девушки, которая заговорила со мной в автобусе. Я была так
счастлива, Джим... так счастлива с тобой, ну разве я могла
кому- нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они
поженились только сегодня утром... И мне хотелось, чтобы он
успел скрыться. Пока вы дрались, я видела, как он вышел
из-за дерева и побежал через парк. Вот как было дело,
милый... Я не могла Иначе.
Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает
другую, стоящую в волшебном луче, который светит каждому
всего один раз в жизни, да и то недолго. Мужчина
догадывается о свадьбе по рису да по атласным бантам.
Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И
они быстро находят общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.
Рассказ "Аромат жасмина"напомнил Омара Ха-Эма из "Справочника Гименея"
Сейчас я собираюсь вам рассказать, как погода снабдила меня
и Айдахо Грина светским образованием.
Мы находились и горах Биттер-Рут, за хребтом Монтана,
искали золота. В местечке Уолла-Уолла один бородатый малый,
надеясь неизвестно на что, выдал нам аванс. И вот мы
торчали в горах, ковыряя их понемножку и располагая запасом
еды, которого хватило бы на прокорм целой армии на все время
мирной конференции.
В тот же день вечером пошел снег и подул сильный
восточный ветер. Мы с Айдахо перенесли свою стоянку повыше,
в старую заброшенную хижину, думая, что это всего-навсего
налетела ноябрьская метелица. Но когда на ровных местах
снегу выпало на три фута, непогода разыгралась всерьез, и мы
поняли, что нас занесло. Груду топлива мы натаскали еще до
того, как его засыпало, кормежки у нас должно было хватить
на два месяца, так что мы предоставили стихиям бушевать и
злиться, как им заблагорассудится.
Если вы хотите поощрять ремесло человекоубийства, заприте
на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать
футов. Человеческая натура этого не выдержит.
Когда упали первые снежные хлопья, мы хохотали над своими
остротами да похваливали бурду, которую извлекали из котелка
и называли хлебом. К концу третьей недели Айдахо
опубликовывает такого рода эдикт.
- Я не знаю, какой звук издавало бы кислое молоко, падая
с воздушного шара на дно жестяной кастрюльки, но, мне
кажется, это было бы небесной музыкой по сравнению с
бульканьем жиденькой струйки дохлых мыслишек, истекающих из
ваших разговорных органов. Полупрожеванные звуки, которые
вы ежедневно издаете, напоминают мне коровью жвачку с той
только разницей, что корова - особа воспитанная и оставляет
свое при себе, а вы нет.
- Мистер Грин, - говорю я, - вы когда-то были моим
приятелем, и это мешает мне сказать вам со всей
откровенностью, что если бы мне пришлось выбирать между
вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой,
колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки
вилял бы сейчас хвостом.
В таком духе мы беседуем несколько дней, а потом и вовсе
перестаем разговаривать. Мы делим кухонные принадлежности,
и Айдахо стряпает на одном конце очага, а я - на другом.
Снега навалило по самые окна, и огонь приходилось
поддерживать целый день.
Мы с Айдахо, надо вам доложить, не имели никакого
образования, разве что умели читать да вычислять на
грифельной доске "Если у Джона три яблока, а у Джеймса
пять..." Мы никогда не ощущали особой необходимости в
университетском дипломе, так как, болтаясь по свету,
приобрели кое-какие истинные познание и могли ими
пользоваться в критических обстоятельствах. Но загнанные
снегом в хижину на Биттер-Рут, мы впервые почувствовали, что
если бы изучали Гомера или греческий язык, дроби и высшие
отрасли, знания, у нас были бы кое-какие запасы для
размышлений и дум в одиночестве. Я видел, как молодчики из
восточных колледжей работают в ковбойских лагерях по всему
Западу, и у меня создалось впечатление, что образование было
для них меньшей помехой, чем могло показаться с первого
взгляда. Вот, к примеру, на Снейк-Ривер у Андру
Мак-Уильямса верховая лошадь подцепила чесотку, так он за
десять миль погнал тележку за одним из этих чудаков, который
величал себя ботаником. Но лошадь все-таки околела.
Однажды утром Айдахо шарил поленом на небольшой полке, -
до нее нельзя было дотянуться рукой. На пол упали две
книги. Я шагнул к ним, но встретился взглядом с Айдахо. Он
заговорил в первый раз за неделю.
- Не обожгите ваших пальчиков, - говорит он. - Вы
годитесь в товарищи только спящей черепахе, но, невзирая, на
это, я поступлю с вами по-честному. И это больше того, что
сделали ваши родители, пустив вас по свету с общительностью
гремучей змеи и отзывчивостью мороженой репы. Мы сыграем с
вами до туза, и выигравший выберет себе книгу, а проигравший
возьмет оставшуюся.
Мы сыграли, и Айдахо выиграл. Он взял свою книгу, а я
свою. Потом мы разошлись по разным углам хижины и занялись
чтением.
Я никогда так не радовался самородку в десять унций, как
обрадовался этой книге. И Айдахо смотрел на свою, как
ребенок на леденец.
Моя книжонка была небольшая, размером пять на шесть
дюймов, с заглавием: "Херкимеров справочник необходимых
познаний". Может быть, я ошибаюсь, но, по- моему, - это
величайшая из всех написанных книг. Она сохранилась у меня
до сих пор, и, пользуясь ее сведениями, я кого хочешь могу
обыграть пятьдесят раз в пять минут. Куда до нее Соломону
или "Нью-Йорк трибюн"! Херкимер обоих заткнет за пояс.
Этот малый, должно быть, потратил пятьдесят лет и
пропутешествовал миллион миль, чтобы набраться такой
премудрости. Тут тебе и статистика населения всех городов,
и способ, как узнать возраст девушки, и сведения о
количестве зубов у верблюда. Тут можно узнать, какой самый
длинный в мире туннель, сколько звезд на небе, через сколько
дней высыпает ветряная оспа, каких размеров должна быть
женская шея, какие права "вето" у губернаторов, даты
постройки римских акведуков, сколько фунтов риса можно
купить, если не выпивать три кружки пива в день, среднюю
ежегодную температуру города Огэсты, штат Мен, сколько нужно
семян моркови, чтобы засеять один акр рядовой сеялкой, какие
бывают противоядия, количество волос на голове у блондинки,
как сохранять яйца, высоту, всех гор в мире, даты всех войн
и сражений, и как приводить в чувство утопленников и
очумевших от солнечного удара, и сколько гвоздей идет на
фунт, и как делать динамит, поливать цветы и стлать постель,
и что предпринять до прихода доктора - и еще пропасть всяких
сведений. Может, Херкимер и не знает чего-нибудь, но по
книжке я этого не заметил.
Я сидел и читал эту книгу четыре часа. В ней были
спрессованы все чудеса просвещения. Я забыл про снег и про
наш разлад с Айдахо. Он тихо сидел на табуретке, и какое-то
нежное и загадочное выражение просвечивало сквозь его
рыже-бурую бороду.
- Айдахо, - говорю я, - тебе какая книга. Досталась?
Айдахо, очевидно, тоже забыл старые счеты, потому что
ответил умеренным тоном, без всякой брани и злости,
- Мне-то? - говорит он, - По всей видимости, это Омар
Ха-Эм (1).
- Омар X. М., а дальше? - спросил я.
- Ничего дальше. Омар Ха-Эм, и все, - говорит он.
- Врешь, - говорю я, немного задетый тем, что Айдахо
хочет втереть мне очки. - Какой дурак станет подписывать
книжку инициалами. Если это Омар X. М. Спупендайк, или
Омар X. М. Мак-Суини, или Омар Х. М. Джонс, так и скажи
по- человечески, а не жуй конец фразы, как теленок подол
рубахи, вывешенной на просушку.
- Я сказал тебе все как есть, Санди, - говорит Айдахо
спокойно. - Это стихотворная книга, автор - Омар Ха-Эм.
Сначала я не мог понять, в чем тут, соль, но покопался и
вижу, что жила есть. Я не променял бы эту книгу на пару
красных одеял.
Тебе, - говорит Айдахо, - досталась статистика - самая
низкопробная из всех существующих наук. Она отравит твой
мозг. Нет, мне приятней система намеков старикашки Ха-Эм.
Он, похоже, что-то вроде агента по продаже вин. Его
дежурный тост: "Все трын-трава". По-видимому, он страдает
избытком желчи, но в таких дозах разбавляет ее спиртом, что
самая беспардонная его брань звучит как "приглашение
раздавить бутылочку. Да, это поэзия, - говорит Айдахо, - и
я презираю твою кредитную лавочку, где мудрость меряют на
футы и дюймы. А если понадобится объяснить философическую
первопричину тайн естества, то старикашка Ха-Эм забьет
твоего парня по всем статьям - вплоть до объема груди и
средней годовой нормы дождевых осадков.
Какую пользу извлекал Айдахо из своей стихотворной книги,
я точно не знаю. Стоило ему открыть рот, и он уже
прославлял своего винного агента, но меня это мало в чем
убеждало:
Этот Омар X. М., судя по тому, что просачивалось из его
книжонки через посредство Айдахо, представлялся мне чем-то
вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную
банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до полусмерти,
усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет:
"Ну, раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в
кабачок на углу и наполним ее за мой счет".
К тому же он, кажется, был персом. А я ни разу не
слышал, чтобы Персия производила что-нибудь достойное
упоминания, кроме турецких ковров и мальтийских кошек.
Мне было невдомек, что Айдахо пытается воздействовать на
миссис Сэмпсон приемами ухаживания старикашки X. М., пока я
не узнал об этом как-то вечером, когда шел обычным своим
путем, неся ей корзиночку дикой сливы. Я встретил миссис
Сэмпсон в переулке, ведущем к ее дому. Она сверкала
глазами, а ее шляпа угрожающе накрыла одну бровь.
- Мистер Пратт, - начинает она, - этот мистер Грин,
кажется, ваш приятель?
- Вот уже девять лет, - говорю я.
- Порвите с ним, - говорит она, - он не джентльмен.
- Поймите, сударыня, - говорю я, - он обыкновенный житель
гор, которому присуще хамство и обычные недостатки
расточителя и лгуна, но никогда, даже в самых критических
обстоятельствах, у меня не хватало духа отрицать его
джентльменство. Вполне возможно, что своим мануфактурным
снаряжением, наглостью и всей своей экспозицией он противен
глазу, но по своему нутру, сударыня, он так же не склонен к
низкопробному преступлению, как и к тучности. После девяти
лет, проведенных в обществе Айдахо, - говорю я, - мне было
бы неприятно порицать его и слышать, как его порицают
другие.
- Очень похвально, мистер Пратт, что вы вступаетесь за
своего друга, - говорит миссис Сэмпсон, - но это не меняет
того обстоятельства, что он сделал мне предложение,
достаточно оскорбительное, чтобы возмутить скромность всякой
женщины.
- Да не может быть! - говорю я. - Старикашка Айдахо
выкинул такую штуку? Скорее этого можно было ожидать от
меня. За ним водится лишь один грех, и в нем повинна
метель. Однажды, когда снег задержал нас в горах, мой друг
стал жертвой фальшивых и непристойных стихов, и, возможно,
они развратили его манеры.
- Вот именно, - говорит миссис Сэмпсон. - С тех пор, как
я его знаю, он не переставая декламирует мне безбожные стихи
какой-то особы, которую он называет Рубай Ате, и если судить
по ее стихам, это негодница, каких свет не видал.
- Значит, Айдахо наткнулся на новую книгу, - говорю я, -
автор той, что у него была, пишет под пот de plume (2) X.
М.
- Уж лучше бы он и держался за нее, - говорит миссис
Сэмпсон, - какой бы она ни была. А сегодня он перешел все
границы. Сегодня я получаю от него букет цветов, и к ним
приколота записка. Вы, мистер Пратт, вы знаете, что такое
воспитанная женщина, и вы знаете, какое и занимаю положение
в обществе Розы. Допускаете вы на минуту, чтобы я побежала
в лес с мужчиной, прихватив кувшин вина и каравай хлеба, и
стала бы петь и скакать с ним под деревьями? Я выпиваю
немного красного за обедом, но не имею привычки таскать его
кувшинами в кусты и тешить там дьявола на такой манер. И
уж, конечно, он принес бы с собой эту книгу стихов, он так и
написал. Нет, пусть уж он один ходит на свои скандальные
пикники. Или пусть берет с собой свою Рубай Ате. Уж она-то
не будет брыкаться, разве что ей не понравится, что ой
захватит больше хлеба, чем вина. Ну, мистер Пратт, что вы
теперь скажете про вашего приятеля-джентльмена?
- Видите ли, сударыня, - говорю я, - весьма вероятно, что
приглашение Айдахо было своего рода поэзией и не имело в
виду обидеть вас. Возможно, что оно принадлежало к разряду
стихов, называемых фигуральными. Подобные стихи оскорбляют
закон и порядок, но почта их пропускает на том основании,
что в них пишут не то, что думают. Я был бы рад за Айдахо,
если бы вы посмотрели на это сквозь пальцы, - говорю я. - И
пусть наши мысли взлетят с низменных областей поэзии в
высшие сферы расчета и факта Наши мысли, - говорю я, -
должны быть созвучны такому чудесному дню. Неправда ли,
здесь тепло, но мы не должны забывать, что на экваторе линия
вечного холода находится на высоте пятнадцати тысяч футов А
между сороковым и сорок девятым градусом широты она
находится на высоте от четырех до девяти тысяч футов.
- Ах, мистер Пратт, - говорит миссис Сэмпсон, - какое
утешение слышать от вас чудесные факты после того, как вся
изнервничаешься из-за стихов этой негодной Рубай.
О.Генри, которого я знаю почти наизусть с детства, не раз помогал мне. Не раз с его помощью мне удавалось объяснить что-то людям, не имеющим понятия ни о О.Генри, ни о Омаре Хайяме.
Так, однажды я объяснил, что "девушки никогда не едят - "Купидон a la carte"
- Джефф, - сказала она, - мне очень жаль, что вы заговорили. Вы мне нравитесь, вы мне все нравитесь, но на свете нет человека, за которого бы я вышла замуж, и никогда не будет. Вы знаете, что такое в моих глазах мужчина? Это могила. Это саркофаг для погребения в нем бифштекса, свиных отбивных, печенки и яичницы с ветчиной! Вот - что он такое, и больше ничего. Два года я вижу перед собой мужчин, которые едят, едят и едят, так что они превратились для меня в жвачных двуногих. Мужчина - это нечто сидящее за столом с ножом и вилкой в руках. Такими они запечатлелись у меня в сознании. Я пробовала побороть в себе это, но не могла. Я слышала, как девушки расхваливают своих женихов, но мне это непонятно. Мужчина, мясорубка и шкаф для провизии вызывают во мне одинаковые чувства. Я пошла как-то на утренник, посмотреть на актера, по которому все девушки сходили с ума. Я сидела и думала, какой он любят бифштекс - с кровью, средний или хорошо прожаренный, и яйца - в мешочек или вкрутую? И больше ничего. Нет, Джефф. Я никогда не выйду замуж. Смотреть, как он приходит завтракать и ест, возвращается к обеду и ест, является, наконец, к ужину и ест, ест, ест…
- Но, Мэйми, - сказал я, - это обойдется. Вы слишком много имели с этим дела. Конечно, вы когда-нибудь выйдете замуж. Мужчины не всегда едят.
- Поскольку я их наблюдала - всегда. Нет, я вам скажу, что я хочу сделать. - Мэйми вдруг воодушевилась и глаза ее заблестели.
- В Терри-Хот живет одна девушка, - ее зовут Сюзи Феетер, она моя подруга. Она служит там в буфете на вокзале. Я работала там два года в ресторане. Сьюзи мужчины еще больше опротивели, потому что мужчины, которые едят на вокзале, едят и давятся от спешки. Они пытаются флиртовать и жевать одновременно. Фу! У нас с Сюзи это уже решено. Мы копим деньги, а когда накопим достаточно, купим маленький домик и пять акров земли. Мы уже присмотрели участок. Будем жить вместе и разводить фиалки. И не советую никакому мужчине подходить со своим аппетитом ближе чем на милю к нашему ранчо.
- Ну, а разве девушки никогда… - начал я. Но Мэйми решительно остановила меня.
- Нет, никогда. Они погрызут иногда что-нибудь, вот и все.
- Я думал, конфе…
- Ради бога, перемените тему, - сказала Мэйми.
Как я уже говорил, этот опыт доказал мне, что женское естество вечно стремится к миражам и иллюзиям. Возьмите Англию - ее создал бифштекс; Германию родили сосиски, дядя Сэм обязан своим могуществом пирогам и жареным цыплятам. Но молодые девицы не верят этому. Они считают, что все сделали Шекспир, Рубинштейн и легкая кавалерия Теодора Рузвельта.
Я не ошибался: он был слаб, как вегетарианская кошка.
- Джефф, - сказал он, - я согласен был бы спорить с тобой на эту тему неограниченное количество раундов, если бы у меня было полчаса на тренировку и плитка бифштекса в два квадратных фута для тренировки. Черт бы добрал того, кто изобрел искусство голодать! Пусть его на том свете прикуют навеки в двух шагах от бездонного колодца, полного горячих котлет. Я бросаю борьбу, Джефф. Я дезертирую к неприятелю. Ты найдешь мисс Дьюган в палатке: она там созерцает живую мумию и ученую свинью. Она чудная девушка, Джефф. Я бы победил в нашей игре, если бы мог выдержать беспищевое состояние еще некоторое время. Ты должен признать, что мой ход с голодовкой был задуман со всеми шансами на успех. Я так и рассчитывал. Но слушай, Джефф, говорят любовь двигает горами. Поверь мне, это ложный слух. Не любовь, а звонок к обеду заставляет содрогаться горы. Я люблю Мэйми Дьюган. Я прожил шесть дней без пищи, чтобы потрафить ей. За это время я только один раз проглотил кусок съестного; это когда двинул татуированного человека его же палицей и вырвал у него сэндвич, который он начал есть. Хозяин оштрафовал меня на все мое жалованье. Но я пошел сюда не ради жалованья, а ради этой девушки. Я бы отдал за нее жизнь, но за говяжье рагу я отдам мою бессмертную душу. Голод - ужасная вещь, Джефф. И любовь, и дела, и семья, и религия, и искусство, и патриотизм - пустые тени слов, когда человек голодает.
Диагноз установить было легко: требования сердца и требования желудка вступили в нем в драку, и победило интендантство.
Говорят, перед утопающим проходит панорама всей его жизни. Может быть. Но когда человек голодает, перед ним встают духи всех съеденных им в течение жизни блюд. И он изобретает новые блюда, которые создали бы карьеру повару. Если бы кто- нибудь потрудился собрать предсмертные слова людей, умерших от голода, он, вероятно, обнаружил бы в них мало чувства, но зато достаточно материала для поваренной книги, которая разошлась бы миллионным тиражом.
По всей вероятности, эти кулинарные размышления совсем усыпили мой мозг. Без всякого на то намерения я вдруг громко обратился к воображаемому официанту:
- Нарежьте потолще и прожарьте чуть-чуть, а потом залейте яйцами - шесть штук, и с гренками.
Мэйми быстро повернула голову. Глаза ее сверкали, она улыбнулась.
- Для меня среднеподжареиный, - затараторила она, - и с картошкой и три яйца. Ах, Джефф, вот было бы замечательно, правда? И еще я взяла бы цыпленка с рисом, крем с мороженым и…
- Легче! - перебил я ее. - А где пирог с курицей печенкой, и почки сотэ на крутонах, и жареный молодой барашек, и…
- О, - перебила меня Мэйми, вся дрожа, - с мятным соусом… И салат с индейкой, и маслины, и тарталетки с клубникой, и…
- Ну, ну, давайте дальше, - говорю я. - Не забудьте жареную тыкву, и сдобные маисовые булочки, и яблочные пончики под соусом, и круглый пирог с ежевикой…
Да, в течение десяти минут мы поддерживали этот ресторанный диалог. Мы катались взад и вперед по магистрали и по всем подъездным путям съестных тем, и Мэйми заводила, потому что она была очень образована насчет всяческой съестной номенклатуры, а блюда, которые она называла, все усиливали мое тяготение к столу. Чувствовалось, что Мэйми будет впредь на дружеской ноге с продуктами питания и что она смотрит на предосудительную способность поглощать пищу с меньшим презрением, чем прежде.
Ресторан был новый и хорошо поставленный. Я процитировал официанту так много строк из карточки, что он оглянулся на мой фургон, недоумевая, сколько же еще человек вылезут оттуда.
Так мы и сидели, а потом нам стали подавать. Это был банкет на двенадцать персон, но мы и чувствовали себя, как двенадцать персон. Я посмотрел через стол на Мэйми и улыбнулся, потому что вспомнил кое-что. Мэйми смотрела на стол, как мальчик смотрит на свои первые часы с ключиком. Потом она посмотрела мне прямо в лицо, и две крупных слезы показались у нее на глазах. Официант пошел на кухню за пополнением.
- Джефф, - говорит она нежно, - я была глупой девочкой. Я неправильно смотрела на вещи. Я никогда раньше этого не испытывала. Мужчины чувствуют такой голод каждый день, правда? Они большие и сильные, и они делают всю тяжелую работу, и они едят вовсе не для того, чтобы дразнить глупых девушек-официанток, правда? Вы раз сказали,.. то есть… вы спросили меня… вы хотели… Вот что Джефф, если вы еще хотите… я буду рада… я хотела бы чтобы вы всегда сидели напротив меня за столом. Теперь дайте мне еще что-нибудь поесть, и скорее, пожалуйста.
Однажды в Пурим - несколько лет назад (кстати, Пурим будет чуть больше, чем через неделю - 17 марта), одна восточная девушка - кажется, марокканка - нарядилась царицей - я обозвал ее Нефертити,
остальные - Клеопатрой.
Я рассказал про Иду из "Волшебного профиля", кассиршу из универмага, удочеренную эксцентричной скупой миллионершей:
Миссис Браун была костлявая женщина лет шестидесяти, в
порыжелом черном платье и с сумочкой из кожи того
допотопного животного, которое Адам решил назвать
аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую
приемную и спальню на самом верху, ценою два доллара в день.
И все время, пока она жила там, к ней толпами бегали
просители, остроносые, с тревожным взглядом, вечно куда-то
спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место среди
капиталисток всего мира, а эти беспокойные господа были
всего-навсего городские маклеры и дельцы, стремившиеся
сделать небольшой заем миллионов этак в десять у старухи с
доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле "Акрополь" (ну вот,
я и проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она казалась
слепком с греческих классиков. Ее красота была совершенна.
Кто-то из галантных стариков, желая выразить свое уважение
даме, сказал так: "Любовь к ней равнялась гуманитарному
образованию".
Мэгги Браун вдруг заговорила по человечески.
- Детка, - говорит она, - красивее вас я никого за всю
свою жизнь не видала. Я хочу, чтоб вы бросили работу и
перешли жить ко мне. У меня нет никого на свете, говорит,
кроме мужа да одного-двух сыновей, и я ни с кем из них не
поддерживаю отношений. Они своим транжирством только
обременяют трудящуюся женщину. Я хочу взять вас в дочки.
Говорят, будто бы я скупая и корыстная, а в газетах печатают
враки, будто бы я сама на себя готовлю и стираю Это вранье,
- продолжает она. - Я всю стирку отдаю на сторону, кроме
разве носовых платков, чулок да нижних юбок и воротничков и
разной мелочи в этом роде. У меня сорок миллионов долларов
наличными деньгами, в бумагах и облигациях, таких же верных,
как привилегированные "Стандард-Ойл" на церковной ярмарке.
Я одинокая старая женщина и нуждаюсь в близком человеке. Вы
самое красивое создание, какое я в жизни видела, - говорит
она. - Хотите вы перебраться ко мне? Вот увидят тогда,
умею я тратить деньги ила нет, - говорит она.
После церемонии я отвел Латропа в сторону.
- Вы художник, - сказал я. - Неужели вы до сих пор не
поняли, почему Мэгги Браун так сильно полюбила мисс Бэйтс,
то есть бывшую мисс Бэйтс? Позвольте, я вам покажу.
На новобрачной было простое белое платье, падавшее
красивыми складками, наподобие одежды древних греков. Я
сорвал несколько листьев с гирлянды, украшавшей маленькую
гостиную, сделал из них венок и, возложив его на блестящие
каштановые косы урожденной Бэйтс, заставил ее повернуться в
профиль к мужу.
- Клянусь честью! - воскликнул он - Ведь Ида вылитая
женская головка на серебряном долларе
А еще, читая рассказ про Новый год в детском саду, Снегурочку и кокошник, снова подумал об аидиных родителях:
- маме-волшебнице, сделавшей туфельки для Снегурочки из "чешек";
- папе - о нем я думал, когда запостил рассказ о Моран Самюэль.
У меня есть ментальный блок (или порог) со словом "Аида": моя первая учительница Аида Николаевна как-то, подходя к школе, услышала, как кто-то крикнул "Аида идет!" - и устроили линейку и дознание.
Но я над этим работаю.