Интересная женщина из "Школяров"
Тот самый текст из неопубликованной юношеской моей повести "Школяры". Она - о мурманских студентах, четырёх друзьях с исторического факультета. О городе, в котором они живут. О любви - и счастливой, и не слишком. И вот - об учителях, с которыми, как я сейчас особенно остро понимаю, им очень повезло.
"...Войдя в кабинет, он сейчас же увидел Епифанцева, одиноко устроившегося за последней партой. Осторожно прокравшись через весь класс, Лист сел рядом.
- Ну, ты чего? Куда пропал-то?
- Не мешай, потом… - отмахнулся Пирс.
- Тебя Светка ищет...
- Отстань... - не пожелал продолжать разговор Епифанцев.- Слушай лучше.
Пирс, казалось, целиком поглощен лекцией. "Сколько можно бравировать своей непробиваемостью. Доиграется когда-нибудь..." - подумал Лист и прислушался к тому, что говорила высокая интересная женщина у кафедры в черных, расклешенных брюках, желтой блузке и броском, ярком платке на шее. "Интересная женщина", словно в прострации, сосредоточенно ходила по классу: от двери к окну, от окна к двери, возвращалась к кафедре, останавливалась, вновь начинала движение... При этом она неторопливо, даже как-то устало, измученно, говорила. Никто из сидящих в аудитории студентов ничего не записывал. Записать монолог "интересной женщины" было невозможно - казалось, то, что она произносит, приходит к ней вот сейчас, в этот момент - столь оригинальны бывали иные находки и неожиданны повороты мысли... Это и была Крылова. Она вела у историков курс литературы.
Лекции Крыловой приходили слушать ребята со всех курсов факультета. Послушать было что... "Больным" литературой Листу и Епифанцеву лекции Крыловой были все равно что сильнодействующий наркотик - все вроде бы известно, прочитано, знакомо, но - несколько новых штрихов, и - в лицах классических персонажей выступало, проявлялось то, что доселе было скрыто, заретушевано, скомкано. Самой Крыловой чтение на истфаке дарило удовольствие и отдых:
- Я к вам сбегаю как за границу, в эмиграцию. Отдышусь немножко и обратно - в родные пенаты, - к любимым и надоевшим филологам.
Литература... Лист подумал, что и он, и Пирс - в похожем положении. Они тоже всегда рады сбежать от истории: королей и президентов, войн и правительственных кризисов, казней и дней независимости, холеры, чумы, прочей чепухи прошлого, и укрыться - в литературе: зарыться в книги, начать писать что-то, выдумывать, чудить на бумаге. Так сбегают от наскучившей старой жены к молодой и красивой любовнице.
Крылова, хорошо знавшая Листа, однажды впрямую спросила его: почему, собственно, история - не хотел бы он учиться на филологическом? Лист отговорился, свалил все на судьбу-злодейку, на то, что "не всегда мы сами вольны определять свой путь..." А про себя подумал: "Нет, ни за что!
Милый, сумасшедший истфак был слишком дорог ему. Перейти под поблекшие знамена скучного бесталанного факультета словесников, где и словесники-то перевелись, а слово - то СЛОВО, которому он привык поклоняться, которое любил и которым жил, это СЛОВО - казенно и мертво. Уйти - да нет, это, право, чушь! И говорить об этом не стоило. Он и помыслить не мог...
Литфак был, пожалуй, самым незаметным факультетом института. Жил он какой-то уж очень своей, законсервированной жизнью, этот "факультет молчальников". Если что-то и было там внутри: бурлило, кипело, варилось, то отдельно от прочих, тайно - в уголке, за книжной полкой. А скорее всего ничего и не было - никакой потаенной жизни. Одна только вялость, да тяжелый сон, да длинные списки книг, которые нужно обязательно прочесть. Должно быть, на собственно писание времени и желания не оставалось. Может обилие прочитанных шедевров, великие имена мешали - громоздились пудовыми гирями, сковывали, прерывая не начавшийся полет? Были, конечно, и на литфаке свои «звезды», свои знаменитости. Хотя бы и всем известный Bacя...
Мрачноватый циник, писавший издевательские стишки-побасенки о сусликах и зайцах, изобиловавшие натуралистическими описаниями ужасов, происходивших с несчастными животными по Васиной воле. То, как говорил и то, что говорил Вася с высоты своего удивительного роста, было и смешно и грустно, и умело, и талантливо. Только вот радости, настоящего веселья Лист почему-то в этом не чувствовал - как-то "не грело", что ли... Черный юмор не ложился на душу, за ним ощущалась пустота, бездна... Ох уж этот Васькин юмор, напоминавший юмор приговоренного к смерти, юмор из покойницкой! Смерть интересовала Васи особенно: умирали зайцы и суслики, хомячки и ежики, и даже русалка из магазина "Океан" - и та героически погибла под разделочным ножом. Когда Лист встречал Васю в институте, пожиратель русалок, как водится, мрачно и серьезно, говорил: "Какое сегодня мерзкое утро... Душно. Мне душно... Опять видеть эти лица. Слышать эти слова..." Он произносил это трагично, с едва заметной издевкой, разыгрывая беспроигрышную карту веселящегося меланхолика. От одного вида Василия вполне уже можно было хохотать. Но все ждали от него шуток - тех самых, мрачных, все ждали, что вот сейчас вытащит Васенька из-за пазухи кролика за длинные розовые уши и всем станет до чертиков весело. И, бывало, вытаскивал...
Но Васька все же был исключением, ярким штришком, контрастирующим с общим невзрачным фоном литфака. Листу литфак представлялся именно таким - безликим, плоским - ни одного лица не мог он выделить, вспомнить... И, что самое обидное и печальное - ни одного девичьего лица! А девчонок-то на литфаке было мope... Нo никто из них не взволновал, не заставил при встречах с надеждой, осторожно ловить ускользающий взгляд. "Очень они похожи - одна на другую и все вместе... И глаза потухшие, без чертовщинки…" - сказал как-то по поводу "филологинь" Пирс.
Крылова была перебежчицей-эмигранткой с того самого литфака, о котором только что она отозвалась так нелестно и без удовольствия.
В воздухе витали имена и судьбы, случаи из жизни и небылицы, цитаты и неожиданные "озарения" посещавшие Крылову в ходе лекции, после чего она обычно забывала о той генеральной теме, которой, собственно, и посвящался разговор, увлекалась и уходила по цепи личных ассоциаций далеко-далеко от главной дороги, в такие дебри... Но это-то и было самым замечательным и ценным в ее монологах о литературе... Потом она спохватывалась, говорила, завершая мысль: "Заикнусь еще, потому что начала уже заикаться..." - и возвращалась к оставленному пути, в испытанное, традиционное русло.
Лекция была о Маяковском. Крылова говорила о Хлебникове, о футуристах, о бесчинствах столичной богемы 10-х годов, о том времени, о революционной и советской литературе - ровным, скучающим голосом, не пытаясь менять интонацию, сопереживать. А там - в мире, о котором она рассказывала, творились безумства и стихи...
Звонок прервал Крылову когда Маяковский, после двухмесячной самоизоляции, наконец-то, увидел Брик, и - под стук колес, в купе, где они были одни, плача, читал ей "Про это"...
"...Войдя в кабинет, он сейчас же увидел Епифанцева, одиноко устроившегося за последней партой. Осторожно прокравшись через весь класс, Лист сел рядом.
- Ну, ты чего? Куда пропал-то?
- Не мешай, потом… - отмахнулся Пирс.
- Тебя Светка ищет...
- Отстань... - не пожелал продолжать разговор Епифанцев.- Слушай лучше.
Пирс, казалось, целиком поглощен лекцией. "Сколько можно бравировать своей непробиваемостью. Доиграется когда-нибудь..." - подумал Лист и прислушался к тому, что говорила высокая интересная женщина у кафедры в черных, расклешенных брюках, желтой блузке и броском, ярком платке на шее. "Интересная женщина", словно в прострации, сосредоточенно ходила по классу: от двери к окну, от окна к двери, возвращалась к кафедре, останавливалась, вновь начинала движение... При этом она неторопливо, даже как-то устало, измученно, говорила. Никто из сидящих в аудитории студентов ничего не записывал. Записать монолог "интересной женщины" было невозможно - казалось, то, что она произносит, приходит к ней вот сейчас, в этот момент - столь оригинальны бывали иные находки и неожиданны повороты мысли... Это и была Крылова. Она вела у историков курс литературы.
Лекции Крыловой приходили слушать ребята со всех курсов факультета. Послушать было что... "Больным" литературой Листу и Епифанцеву лекции Крыловой были все равно что сильнодействующий наркотик - все вроде бы известно, прочитано, знакомо, но - несколько новых штрихов, и - в лицах классических персонажей выступало, проявлялось то, что доселе было скрыто, заретушевано, скомкано. Самой Крыловой чтение на истфаке дарило удовольствие и отдых:
- Я к вам сбегаю как за границу, в эмиграцию. Отдышусь немножко и обратно - в родные пенаты, - к любимым и надоевшим филологам.
Литература... Лист подумал, что и он, и Пирс - в похожем положении. Они тоже всегда рады сбежать от истории: королей и президентов, войн и правительственных кризисов, казней и дней независимости, холеры, чумы, прочей чепухи прошлого, и укрыться - в литературе: зарыться в книги, начать писать что-то, выдумывать, чудить на бумаге. Так сбегают от наскучившей старой жены к молодой и красивой любовнице.
Крылова, хорошо знавшая Листа, однажды впрямую спросила его: почему, собственно, история - не хотел бы он учиться на филологическом? Лист отговорился, свалил все на судьбу-злодейку, на то, что "не всегда мы сами вольны определять свой путь..." А про себя подумал: "Нет, ни за что!
Милый, сумасшедший истфак был слишком дорог ему. Перейти под поблекшие знамена скучного бесталанного факультета словесников, где и словесники-то перевелись, а слово - то СЛОВО, которому он привык поклоняться, которое любил и которым жил, это СЛОВО - казенно и мертво. Уйти - да нет, это, право, чушь! И говорить об этом не стоило. Он и помыслить не мог...
Литфак был, пожалуй, самым незаметным факультетом института. Жил он какой-то уж очень своей, законсервированной жизнью, этот "факультет молчальников". Если что-то и было там внутри: бурлило, кипело, варилось, то отдельно от прочих, тайно - в уголке, за книжной полкой. А скорее всего ничего и не было - никакой потаенной жизни. Одна только вялость, да тяжелый сон, да длинные списки книг, которые нужно обязательно прочесть. Должно быть, на собственно писание времени и желания не оставалось. Может обилие прочитанных шедевров, великие имена мешали - громоздились пудовыми гирями, сковывали, прерывая не начавшийся полет? Были, конечно, и на литфаке свои «звезды», свои знаменитости. Хотя бы и всем известный Bacя...
Мрачноватый циник, писавший издевательские стишки-побасенки о сусликах и зайцах, изобиловавшие натуралистическими описаниями ужасов, происходивших с несчастными животными по Васиной воле. То, как говорил и то, что говорил Вася с высоты своего удивительного роста, было и смешно и грустно, и умело, и талантливо. Только вот радости, настоящего веселья Лист почему-то в этом не чувствовал - как-то "не грело", что ли... Черный юмор не ложился на душу, за ним ощущалась пустота, бездна... Ох уж этот Васькин юмор, напоминавший юмор приговоренного к смерти, юмор из покойницкой! Смерть интересовала Васи особенно: умирали зайцы и суслики, хомячки и ежики, и даже русалка из магазина "Океан" - и та героически погибла под разделочным ножом. Когда Лист встречал Васю в институте, пожиратель русалок, как водится, мрачно и серьезно, говорил: "Какое сегодня мерзкое утро... Душно. Мне душно... Опять видеть эти лица. Слышать эти слова..." Он произносил это трагично, с едва заметной издевкой, разыгрывая беспроигрышную карту веселящегося меланхолика. От одного вида Василия вполне уже можно было хохотать. Но все ждали от него шуток - тех самых, мрачных, все ждали, что вот сейчас вытащит Васенька из-за пазухи кролика за длинные розовые уши и всем станет до чертиков весело. И, бывало, вытаскивал...
Но Васька все же был исключением, ярким штришком, контрастирующим с общим невзрачным фоном литфака. Листу литфак представлялся именно таким - безликим, плоским - ни одного лица не мог он выделить, вспомнить... И, что самое обидное и печальное - ни одного девичьего лица! А девчонок-то на литфаке было мope... Нo никто из них не взволновал, не заставил при встречах с надеждой, осторожно ловить ускользающий взгляд. "Очень они похожи - одна на другую и все вместе... И глаза потухшие, без чертовщинки…" - сказал как-то по поводу "филологинь" Пирс.
Крылова была перебежчицей-эмигранткой с того самого литфака, о котором только что она отозвалась так нелестно и без удовольствия.
В воздухе витали имена и судьбы, случаи из жизни и небылицы, цитаты и неожиданные "озарения" посещавшие Крылову в ходе лекции, после чего она обычно забывала о той генеральной теме, которой, собственно, и посвящался разговор, увлекалась и уходила по цепи личных ассоциаций далеко-далеко от главной дороги, в такие дебри... Но это-то и было самым замечательным и ценным в ее монологах о литературе... Потом она спохватывалась, говорила, завершая мысль: "Заикнусь еще, потому что начала уже заикаться..." - и возвращалась к оставленному пути, в испытанное, традиционное русло.
Лекция была о Маяковском. Крылова говорила о Хлебникове, о футуристах, о бесчинствах столичной богемы 10-х годов, о том времени, о революционной и советской литературе - ровным, скучающим голосом, не пытаясь менять интонацию, сопереживать. А там - в мире, о котором она рассказывала, творились безумства и стихи...
Звонок прервал Крылову когда Маяковский, после двухмесячной самоизоляции, наконец-то, увидел Брик, и - под стук колес, в купе, где они были одни, плача, читал ей "Про это"...