Классовое чувство
18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ диаконом АНДРЕЕМ ВЯЧЕСЛАВОВИЧЕМ КУРАЕВЫМ
В дни «русской весны» я говорил, что у меня антропологическое отторжение от той гопоты, что захватила власть в «народных республиках». Это ужас очкарика перед дворовыми «пацанами». Этот ужас в некоторые эпохи обеспечивал лояльность «прослойки» к самой страшной врасти, если только та могла дать хотя бы бытовую защиту от такого пробудившегося «народа».
И вот нашел подробное описание такой встречи:
17-летний парень, переживший блокаду, теперь (в 1943-м) едет на Карельский фронт с другими мобилизованными:
« Кто-то вынимает кусок вяленого мяса и начинает тут же его жевать; на нары высыпаются булки, пироги, сухари, один даже под общий смех ставит миску с овсяным киселем, и несколько человек лезут к нему с ложками…
Вагон наполняется. Шум, крики похвальба.
- А я у той тетки - раз! - пряженники - и ходу! Она блажит.
- А мы с Митькой, - задыхаясь от смеха, говорит парень в белой козьей шапке, - у бабы бидон молока поддали! Все молоко на землю! Баба матерится! Митька все лапти в молоке намочил!
Митька действительно снял лапти и сушит онучи у печки. Вагон хохочет. Лапти, полные молока, умиляют всех.
- Весь базар разбежался!
- Будут помнить мантуровцев!
- Да и межаков тожа!
- А старуха-то, та и ныне ревёть!
Я смотрю на все происходящее с изумлением. Что это? Удаль молодецкая? Грабеж? Все эти молодые парни - из голодных военных деревень, прекрасно знают, какая сейчас цена бидону молока или десятку пирожков, и вот так, за здорово живешь, без всякой к тому нужды - ведь все котомки полны всякой снедью, - они грабят старух, женщин, вынесших на жалкий шарьинский базар свои несчастные пирожки или сухари, оторванные от голодных детей!
Я не могу поверить своим глазам, меня чтото придавливает. У нас в детдоме воровство преследовалось жестоко: за каждую уворованную репу или морковку, не говоря уже о казенных простынях и наволочках, обмененных на продукты у крестьян, виновника наказывали, прорабатывали на линейке, изредка лишали обеда, а главное, укравший мальчишка или девчонка становились на долгое время объектом презрения и недоверия.
А здесь, среди бела дня на моих глазах происходил массовый грабеж! Мало того, этот грабеж идет как веселая потеха, как лихая мужская игра!
Мы едем четвертые сутки. Едем невообразимо медленно. Жизнь учит меня грубо и жестоко. Я уже не психую и не лезу в драку, когда на каждой остановке человек тридцать срываются громить базар, а только с тоской гляжу, как разбегаются бабы, утаскивая свои нехитрые пожитки, уже не замечаю ежедневных трофеев с базара, жадное, скотское поглощение их, а то и просто игру трофеями. Летят в прохожих из вагона вареная картошка, куски хлеба, кости от мяса… Пашка и рыхлый сегодня, как всегда, развлекались у дверей, кидая поленья в проходящих у насыпи. Вдруг Пашка схватил большой кряж и, выглядывая из вагона, стал ждать. Потом ухнул, бросил кряж, и сразу они захлопнули дверь, и попрыгали на нары. Я выглянул в верхнее окно и увидел, как на насыпи раскинулась фигура с желтым флажком. Около головы - кряж. Поезд уходил все дальше, а фигура все лежала на снегу, и рядом темнел кряж.
Кто погиб так бессмысленно от руки скота и хулигана семнадцатого ноября 1943 года, на линии Котельнич - Горький? Никто не знает, да и не узнает никогда.
И дальше катится телячий вагон, унося с собой шестьдесят судеб, запах махры и дегтя, горящего в печке, разноголосый шум,топот лаптей, нехитрые деревенские частушки и тревожное ожидание будущего.
А пока… Пока идет разгул. Все больше остается за нами разгромленных базаров, опрокинутых бидонов с молоком, пролитых бабьих слез и пьяной похвальбы потом.
Я как-то спросил Вадима - зачем? - и услышал ответ, поразивший меня своей первобытной логикой, чем-то напомнивший мне прочитанное о Золотой Орде:
- Все едино помирать едем, хоть гульнем напоследок!
Лев Разумовский. «Нас время учило...» (Нева, 1995, № 11 и 12)
imwerden.de
А это - элитный госпиталь в Москве:
«Однажды, пробегая мимо палаты саперов (у них нет рук и глаз), слышу крик. Захожу. В углу сгрудились раненые, чтото кричат, возмущаются, а на койке катается весь замотанный, с забинтованной головой человек и страшно кричит. Прибегает сестра, пытается его успокоить, он отталкивает ее замотанными обрубками рук и кричит еще сильнее, еще надрывнее.
Постепенно до меня доходит смысл его слов. Он просит себя убить, требует цианистого калия, он все равно жить не будет, не будет, не будет…
Такого я еще не видел. Спрашиваю, и мне объясняют.
В палату зашли какието раненые. Кто, откуда - никто не знает, вся палата слепая. Этот парень в углу - слепой и безрукий - попросил дать закурить. Дали. Дали папиросу зажженным концом в рот. Пошутили.
Засмеялись и ушли».