Ницшеанство мирового гегемона (6 из 7, часть I)
XXI ВЕК ГЛАЗАМИ ДРЕВНЕГО РИМА
Предыдущая часть --- Начало --- Следующая часть
6. ФИЛОСОФИЯ ГЛОБАЛЬНОЙ ПЕРЕСТРОЙКИ (Часть I)
Иллюстрация 6.01. Этот самодовольный ковбой с ницшеанскими усами - великий американский философ и педагог Джон Дьюи (1859-1952), архитектор американского культурного доминирования. Всю жизнь он работал над одной главной задачей: как сделать так, чтобы европейские дети не вырастали во взрослых-европейцев. В руках он держит антиевропейский «Молот ведьм» - свою книгу «Реконструкция в философии», которая похоронила Европу.
Нередко приходится слышать о том, что американская элита только в конце XX века отказалась от собственных духовных основ, от базовых европейских ценностей, и стала двигаться куда-то в иную сторону. И если в первой половине XX века Америкой управляли европейцы и христиане (по духу), то сегодня, якобы, победила какая-то «негритянская струя». Сами американцы тоже иногда подыгрывают этому тренду и жалуются на засилье чужеродных тенденций. Так, например, популярный в России американский консерватор Патрик Бьюкенен любит во всем винить неомарксистов, подчинивших себе умы американской интеллектуальной элиты. Между тем, изучение коренной американской философии показывает, что все, совершаемой Америкой сегодня в сфере культуры и общественной морали, от «двойных стандартов» в политике до борьбы с традиционными ценностями, было запланировано американскими мыслителями еще в начале XX века. И проявившаяся сегодня «деевропеизация» - не результат какого-то «системного сбоя», а вполне сознательный расчет в ходе войны за культурное доминирование над Европой. Причем американские философы не только не скрывали эти «зловещие планы» от остального человечества, но честно обнародовали свой «Майн Кампф», и даже специально ездили разъяснять его элитам тех стран, которые намеревались стать на пути американской гегемонии. Например, Джон Дьюи в 1919 году прочитал целую серию лекций в Японском Императорском университете в Токио на тему: «Не подражайте немцам, не читайте Канта, бросьте в топку Гегеля, иначе мы сделаем с вами то же, что сделали с немцами». Но если лошадь не обращает внимания на команды ковбоя и понимает только удары плеткой, то это проблема самой лошади.
В наиболее общей форме американскую программу глобального культурного переформатирования сформулировал педагог и философ Джон Дьюи (1859-1952), в книге «Реконструкция в философии». Это, своего рода, «Тезисы Вильсона» для философии, морали и социальных наук, написанные американским мыслителем в 1919 г., на волне роста американского самосознания и мессианства. Напомню, что президент Вильсон в своих знаменитых «14 пунктах», адресованных воюющей Европе, бросил вызов прагматичной европейской традиции «сдержек и противовесов» во внешней политике. Америка, уже включившаяся в борьбу за мировое доминирование, видела максимальную опасность для себя в вестфальских дипломатических традициях старой Европы, где высшей ценностью выступало равновесие сил и выстраивание коалиций против того, кто в данный момент «тянет одеяло на себя». Поскольку Америка как раз собиралась очень сильно «потянуть одеяло на себя», ей было выгодно дезактивировать «старинную магию Вестфаля», которой располагали европейцы, и обеспечить прямое вторжение гуманистической демагогии в сферу высокой политики. Дьюи обобщил эту программу, и, наскоро проштудировав Ницше, направил американский «лазерный луч Добра» на разрушение всего вообще багажа ценностей и традиций старой Европы, как потенциально опасных для американского мирового господства.
Дьюи повел «вильсоновскую» кампанию в отношении классической европейской философии, прежде всего - против Канта и немецких эпигонов кантианства. Он опознал в европейской философии ту «старинную магию», которая позволяла европейским элитам не рухнуть под бременем «восстания масс» и успешно выстраивать в этой обстановке сложные иерархически организованные социумы. Он обвинил европейских мыслителей XIX века в том, что они, предоставив полную свободу разуму в деле разрушения предрассудков, мешающих развитию науки и техники, в области морали и религии, напротив, создали непробиваемую консервативную броню, о которую американский ракоскорпион может сломать свои клешни. Американец предложил европейским умникам отказаться от всех этих «пережитков феодализма» и, сняв свинцовый скафандр, сплясать голышом на радиоактивном пепелище.
Разумеется, культурная атака Америки на Европу не ограничилась одной единственной книгой: она интересна как наиболее ранее и связное выражение определенного замысла. Этот замысел впоследствии получил системное воплощение и породил целый ряд доминирующих тенденций в сфере идеологии, образования, массовой культуры и пропаганды. Он подтолкнул развитие наиболее влиятельных и модных трендов в европейском мышлении XX века, от неопозитивизма и попперианства до деконструктивизма и постструктурализма. Постмодерн и contemporary art, мультикультурализм и диктатура толерантности, атака на традиционные гендерные роли и семейные ценности, двойные стандарты в международной политике и «педагогические» гуманитарные бомбометания, - все это логически вытекает из доктрины Дьюи. При этом для нашего исследования не столь важно, является ли он первоисточником этого замысла, или проводником общих мыслей тогдашней американской элиты.
Размышления Дьюи интересны еще и тем, что позволяют лучше понять, что, в представлении американцев, делает Европу - Европой, что они считают наиболее опасным для себя в европейском наследии, что, по их мнению, обеспечило доминирование Европы над всем миром. Это важно для нас, поскольку одним из элементов антиевропейского культурного переформатирования является стирание в нашей памяти всего того, что делало Европу - Европой, а европейцев - европейцами. Этот процесс зашел уже достаточно далеко. Многие из тех, кто сегодня выбирают «европейский шлях», по сути руководствуются американским муляжом «Европы» и «европейскости». Наша последняя надежда на истину - заглянуть в инструкции инквизиторов и узнать, какую «европейскую магию» им было предписано уничтожать в первую очередь. Книга Дьюи и есть такой современный аналог «Молота ведьм». Она поможет нам выяснить, какие же элементы европейского наследия кажутся Америке неприемлемыми.
1) Нападки на охранительный характер европейской философии.
Старая традиция гуманитарного мышления, восходящая к античности, по мысли Дьюи, является охранительной в отношении общественной морали и социальных устоев. Она и появилась в ответ на «социальный заказ»: «потребность в согласовании нравственных стандартов и идеалов, зашифрованных в традиции, с постепенно набирающим рост «прозаичным» положительным знанием». «Ее задачей было разумное объяснение вещей, ранее принимавшихся на веру ввиду их соответствия эмоциональным потребностям людей и требованиям социального престижа». По мере развития цивилизации, рост интеллектуальных способностей человека стал угрожать старым обычаям и традициям, и тогда набежали «Дугины» с «Холмогоровыми» и стали исправлять ситуацию.
«Что же следовало сделать? Следовало развить метод рационального изучения и доказательства, благодаря которому важнейшие элементы традиционной веры обрели бы непоколебимую основу; выработать метод мышления и познания, который в ходе очищения традиции оставил бы в полноте и сохранности нравственные и социальные ценности; более того, очистив их, он добавил бы им силы и веса. В двух словах это звучит так, что вещи, основанные на обычае, подлежали бы реставрации, после которой они были бы основаны уже не на стандартах прошлого, а непосредственно на метафизике Бытия и Вселенной».
Следует пояснить, что здесь автор не восторгается находчивостью европейских философов, а наоборот, «гневно разоблачает», порицает их за недостаток революционности: «прикрываясь маской интереса к абсолютной реальности, философия фактически занималась благородными ценностями, закрепленными в социальных традициях». «…Основные усилия мыслителей, разумеется, направлялись на то, чтобы свести к минимуму сокрушительный эффект перемен, умерить напряжение перехода, все примиряя и согласовывая».
«Философия отнюдь не развивалась беспечно из открытого и первозданного первоисточника. Задачи ей были ясны с самого начала. Для нее уже была определена миссия, которую ей предстояло исполнить и которой она авансом присягнула. Философии надлежало извлечь рациональное нравственное зерно из пошатнувшихся традиционных верований прошлого. Дальше - больше: эта работа была критической и отвечала требованиям самого истинного консерватизма, то есть такого, который оберегает созданные человеком ценности и не бросается ими понапрасну. В то же время философия предопределялась к тому, чтобы добывать эту нравственную суть в манере, конгениальной духу прошлых верований. Их слишком многое связывало с воображением и общественными авторитетами, чтобы можно было основательно разрушить эту связь. Не представлялось возможным постичь сущность социальных институтов в форме, радикально отличной от той, которая была им свойственна в прошлом. Разумное обоснование если не формы, то духа общепринятых верований и традиционных порядков стало задачей философии».
«Немногим отличная от этого ситуация характеризует и ведущие философские системы Германии начала XIX века, когда Гегель взял на себя задачу обосновать с точки зрения рационального идеализма те учения и институты, которые могли бы пострадать от нового подъема науки и идей народовластия. В результате великие системы оказались несвободными от некоторого духа предвзятости, выражавшегося в верности предписанным понятиям. Но поскольку они одновременно претендовали на абсолютную интеллектуальную независимость и разумность, философии в конечном итоге слишком часто бывал присущ элемент неискренности, коварство которого усугублялось тем, что люди, интересующиеся философией, совершенно не замечали его».
«В конце концов это была всего лишь попытка разлить новое вино в старые бутыли. Ее целью не являлось формирование у людей свободного и непредвзятого представления о том, какую власть над природными силами дает познание, - иными словами, целенаправленная опытная акция по преобразованию верований и устоев. Античная традиция все еще оставалась достаточно мощной для того, чтобы подспудно влиять на способ мышления человека, затрудняя и сдерживая проявление поистине новых сил и стремлений. Серьезная философская реконструкция представляет собой попытку задать прогрессивным факторам и результатам познания путь, свободный от ненужных им наследственных влияний».
В последнем процитированном абзаце я выделил жирным шрифтом то, что можно было бы назвать философским кредо самого Дьюи. А именно, целенаправленное экспериментирование по «преобразованию ценностей и устоев» и освобождение человечества от античной традиции и прочих ненужных ему «наследственных влияний» (т.е. реминисценций традиционной морали и социальных практик). Нетрудно заметить, что это - та самая «переоценка всех ценностей», которую чуть раньше провозгласил Ницше, и которая сегодня на практике осуществляется в западных странах. Дехристианизация, дегуманизация культуры, разрушение традиционных гендерных ролей и семейных ценностей, - все это (и не только это) часть проекта, у истоков которого стоит Дьюи. Впрочем, полноценным ницшеанцем его назвать нельзя, поскольку он не приемлет идею «Вечного Возвращения», полярно противоположную американской вере в Прогресс.
Мы не будем здесь полемизировать с Дьюи. Нам важно уточнить, зачем ему все это: чем, собственно, помешала ему «античная традиция» европейской мысли, от которой европейцы не захотели отказаться даже в эпоху Нового времени. Ответ лежит на поверхности. Пока эта традиция актуальна, европейские элиты оказываются слишком опытными и искушенными, слишком опасными. Имея такую традицию, они сумели направить «восстание масс» в безопасное русло. Колоссальный прогресс, который пережила Европа в Новое время, был бы невозможен без институтов, которые обеспечивали внутренний порядок, накопление ресурсов и подпитку тех социальных ниш, которые необходимы для выживания интеллектуалов. Охранительная философия в сфере морали, религии и социальных отношений играла роль «графитового стержня» в ядерном реакторе. И тут приходит добрый американский дядюшка и говорит: «Непорядок! Зачем вы замедляете реакцию? Если вытащить графитовые стержни, то энергии получится значительно больше!» И он совершенно прав: на какое-то время энергии получится больше. Только это будет уже не электростанция, а бомба. «Социальный Чернобыль». Направление мысли Дьюи совершенно прозрачно: он предложил европейцам «поковыряться» в том наборе ценностей и традиций, которые составляют необходимое условие стабильной и безопасной работы «европейского реактора».
2) Нападки на европейский культ разума и рационализма.
Европейский рационализм, систематический европейский разум, по мысли Дьюи, «завирусован» элементами «феодализма», - а именно, в него встроено разделение на высшее и низшее, идея иерархии, идея сегрегации. Весь последующий французский деконструктивизм и постструктурализм можно считать развитием именно этой критики Дьюи, а не исходных взглядов Ницше, хотя сами представители этого направления тщательно заретушировали свою зависимость от американского мышления.
«Классическое мышление основывалось на феодальной модели порядка классов или видов, при котором каждый «получал» от высшего и передавал к низшему руководство для действия и службы. …Родство, род, класс, происхождение - синонимичные понятия, берущие истоки в социальном и конкретном и восходящие к специальному и абстрактному. …дробление мира на разрозненные виды - природа каждого из которых качественно отлична от природы других родов и которые соединяют друг с другом бесчисленное множество различных индивидов, не позволяя их личным особенностям превысить установленный предел, - может быть без преувеличения названо проекцией семейного принципа на мир в целом». «Вселенная создана по аристократическому - воистину говоря, феодальному - плану. Роды, виды не перемешиваются и не перекрывают друг друга, исключения здесь редки и обязаны случаю или хаосу. Иначе говоря, все заранее отнесено к определенному классу, а этот класс занимает свои фиксированные позиции в иерархии бытия». «…Подобный способ мышления является пережитком традиции усматривать в природе подобие социальных взаимоотношений, причем не обязательно феодальных, но всегда отношений господства и подчинения, суверена и объекта его воли».
И хотя классическое мышление было серьезно поколеблено в науках о природе, в сфере политики и морали необходимая революция еще только предстоит.
«Старинная система понятий все еще в полной мере властвует над общественным сознанием. Пока господствовала догма о фиксированных неизменных типах и видах, об отнесении всего к классам высшим и низшим, о подчинении преходящего индивидуума всеобщему, или роду, и ее власть над наукой о жизни не была основательно поколеблена, новые идеи и методы не имели шансов полноценно прижиться в общественной и нравственной жизни. Так не кажется ли вам, что интеллектуальная задача XX столетия состоит в осуществлении этого последнего шага?»
«Наш последний и решительный шаг» оказывается в итоге признанием никчемности самого Разума, с его синтетическими априорными суждениями, привычкой охватывать мир как целое и навязывать его объектам четкую схему классификации. Дьюи выступает за «замену феодальной системы иерархической градации больших и неравных классов демократией индивидуальных и равнозначных фактов», задавая тем самым контуры мышления раннего Витгенштейна и неопозитивизма «Венского кружка». В итоге он предлагает отказаться от привычки мыслить по-европейски и заменить разум на конформистский и сугубо инструментальный «интеллект».
«Сегодня мы начинаем поражаться тому, насколько «разум» как способность, изолированная от опыта, открывающая нам высшую область универсальных истин, далек, неинтересен и не важен для нашей жизни. Разум как описанная Кантом способность привносить в опыт обобщенность и законосообразность все больше и больше шокирует нас своей ненужностью - до чего же излишне это творение людей, приверженных традиционному формализму и строгой терминологии. Его роль с лихвой выполняют конкретные предположения, которые возникают на основе прошлого опыта, развиваются и вызревают в свете потребностей и несовершенств настоящего, применяются в качестве целей и методов специфической перестройки знания и проверяются успехом или поражением в реализации задачи нового приспособления человека к миру. Таким эмпирическим предположениям, которые в конструктивной манере применяются для достижения новых целей, и дано носить название «интеллект»».
Мысль о превосходство деятельного и экспериментирующего американского «интеллекта» над систематическим европейским «разумом» не осталась для Дьюи темой отвлеченных рассуждений. Эта идея легла в основу его педагогической доктрины. Суть педагогики Дьюи: ребенок, подобно крысе, запущенной в лабиринт, мотивируется к усвоению знаний, оказываясь перед необходимостью решения практических задач, для которых эти знания необходимы. Никакое «после» и «впрок» не маячит перед обучением в качестве цели. При этом в жертву приносится систематический характер учения и усвоение той базы знаний, которая потребуется ребенку в дальнейшем, при обучении в вузе. В СССР идеи Дьюи были популярны в первое десятилетие, пока продолжались большевистские эксперименты в сфере культуры и образования. Когда же началась индустриализация, и Сталину потребовались миллионы квалифицированных специалистов, книги Дьюи запретили и вернулись к классической «немецкой» модели обучения.
С точки зрения Дьюи, разум должен уступить место «интеллекту» еще и потому, что он политически неблагонадежен. Он направляет развитие европейских обществ не по той дороге, которая сделает их достаточно слабыми и беспомощными перед лицом Америки. По мысли Дьюи, он стимулирует европейцев к строительству сильных государств и империализму.
«О догматической строгости рационализма лучше всего свидетельствуют результаты кантовской попытки подпереть опыт чистыми понятиями, который в их отсутствии якобы хаотичен. Поначалу Кант заявил о себе похвальной попыткой не дать непомерным претензиям разума распространиться на область опыта. Он называл свою философию критической. Но в силу того, что, согласно его учению, для понимания используются неизменные, априорные концепты, благодаря которым в опыт привносится связанность, тем самым делая познаваемые объекты возможными (то есть стабильными, упорядоченными отношениями качеств), он породил в немецкой мысли небывалое презрение к живому разнообразию опыта и столь же небывало преувеличенное представление о ценности системы, порядка, законосообразности. Причины же более практического характера довершили эту работу по культивированию характерного германского почтения к муштре, дисциплине, «порядку» и послушанию.
Но задача философии Канта состояла в том, чтобы обеспечить этой подчиненности индивидов неизменным и готовым универсалиям, «принципам», законам интеллектуальное оправдание, или «рациональную обоснованность». Разум и закон считались синонимами. И подобно тому как разум вторгался в опыт извне и свыше, закон должен был приходить в жизнь из какого-то внешнего или верховного авторитетного источника. На практике абсолютизм проявляется строгостью, жесткостью, негибкостью нрава. Когда Кант учил, что некоторые понятия, причем самые важные, априорны, что они не возникают из опыта и не могут быть удостоверены или испытаны в нем, что без таких готовых добавок к опыту тот остается неуправляемым и хаотичным, он тем самым поощрял дух абсолютизма, даже несмотря на то, что формально отрицал возможность абсолютов. Его преемники оказались более верны его духу, нежели букве, и принялись исповедовать абсолютизм как систему. То, что немцам со всей их научной компетенцией и технологической грамотностью суждено было прийти к трагически жесткому и «надменному» образу мысли и действия (трагическому, так как подобный образ мысли вверг их в неспособность к пониманию мира, в котором они живут), служит достаточным уроком, свидетельствующим о том, к чему может привести систематическое отрицание экспериментального характера интеллекта и его понятий».
С американской точки зрения, Гитлера породил непосредственно Кант со своим категорическим императивом и априорными синтетическими суждениями. Австралийский провинциал Карл Поппер впоследствии подхватил и развил эту линию «политической критики западных философов» в своей книге «Открытое общество и его враги». Но ее родоначальник - именно Дьюи. Он значительно раньше Поппера развернул критику европейского рационализма как критику государственнической, «авторитарной» направленности этого рационализма.
«Следствием, если не целью, немецкого идеализма в сфере социальной философии было обеспечение бастиона, который помог бы политическому статус-кво вынести натиск радикальных идей, доносящихся из революционной Франции. Хотя Гегель отчетливо выразил мысль о том, что конечная цель институтов и государств заключается в осуществлении свободы для всех, из его философии вытекало, что Прусское государство священно, а бюрократический абсолютизм должен быть сохранен».
Дьюи полагает, что концепция европейского «национального государства» укоренена в самой структуре европейского разума, и это еще одна причина его уничтожить.
«В качестве примера нам очень подходит современная концепция государства, поскольку одним из прямых последствий классического порядка неизменных родов, построенных по иерархическому принципу, является попытка немецкой политической философии XIX века определить некоторый набор институтов, каждый из которых имеет свое глубокое и незыблемое значение; и перечислить эти институты в порядке «эволюции» достоинства и ранга соответствующих им значений. Национальное государство помещалось на самый верх как завершение и кульминация, а также основа всех других институтов. Гегель - выдающийся столп такого строительства, но он далеко не единственный. Многие… школы мышления, хотя различия между ними в вопросах метода и заключениях носили даже еще более глубокий характер, были совершенно согласны друг с другом относительно позиции государства как окончательного объединительного образования. Возможно, они не заходили так далеко, как Гегель, и не думали, что единственный смысл истории состоит в эволюции национальных территориальных государств, каждое из которых воплощает в себе нечто большее, чем просто первичную форму существенного значения или понятия государства вообще, шаг за шагом вытесняя ее в себе более совершенными формами до тех пор, пока нам не будет явлен триумф исторической эволюции, Прусское государство. Но ни у кого из них не вызывали сомнения уникальные и верховные позиции государства в общественной иерархии. Как и следовало ожидать, данная концепция окаменела и превратилась в незыблемую догму под названием «суверенное государство».
И хотя пересмотр Вестфальской системы не является темой книги Дьюи, он дает понять, что предлагаемая им «реконструкция философии» есть необходимый этап на пути к этому. У него уже присутствует тот дискурс, который сегодня позволяет Америке «с чистой совестью» вмешиваться во внутренние дела суверенных государств.
«Противоречие между претензией на независимость и самоопределение как условие существования территориального национального государства и ростом международных и так называемых транснациональных интересов. Счастье и горе всякого современного государства связано с состоянием всех других государств. Пределы слабости, беспорядка, лживых принципов, характеризующих какое-либо государство, не совпадают с границами его территории. Они распространяются далее и поражают другие государства».
Что-то подобное сегодня вполне могли бы озвучить Обама или Псаки, мотивируя «гуманитарное бомбометание» против очередной «неправильно мыслящей» страны.
Продолжение
Предыдущая часть --- Начало --- Следующая часть
6. ФИЛОСОФИЯ ГЛОБАЛЬНОЙ ПЕРЕСТРОЙКИ (Часть I)
Иллюстрация 6.01. Этот самодовольный ковбой с ницшеанскими усами - великий американский философ и педагог Джон Дьюи (1859-1952), архитектор американского культурного доминирования. Всю жизнь он работал над одной главной задачей: как сделать так, чтобы европейские дети не вырастали во взрослых-европейцев. В руках он держит антиевропейский «Молот ведьм» - свою книгу «Реконструкция в философии», которая похоронила Европу.
Нередко приходится слышать о том, что американская элита только в конце XX века отказалась от собственных духовных основ, от базовых европейских ценностей, и стала двигаться куда-то в иную сторону. И если в первой половине XX века Америкой управляли европейцы и христиане (по духу), то сегодня, якобы, победила какая-то «негритянская струя». Сами американцы тоже иногда подыгрывают этому тренду и жалуются на засилье чужеродных тенденций. Так, например, популярный в России американский консерватор Патрик Бьюкенен любит во всем винить неомарксистов, подчинивших себе умы американской интеллектуальной элиты. Между тем, изучение коренной американской философии показывает, что все, совершаемой Америкой сегодня в сфере культуры и общественной морали, от «двойных стандартов» в политике до борьбы с традиционными ценностями, было запланировано американскими мыслителями еще в начале XX века. И проявившаяся сегодня «деевропеизация» - не результат какого-то «системного сбоя», а вполне сознательный расчет в ходе войны за культурное доминирование над Европой. Причем американские философы не только не скрывали эти «зловещие планы» от остального человечества, но честно обнародовали свой «Майн Кампф», и даже специально ездили разъяснять его элитам тех стран, которые намеревались стать на пути американской гегемонии. Например, Джон Дьюи в 1919 году прочитал целую серию лекций в Японском Императорском университете в Токио на тему: «Не подражайте немцам, не читайте Канта, бросьте в топку Гегеля, иначе мы сделаем с вами то же, что сделали с немцами». Но если лошадь не обращает внимания на команды ковбоя и понимает только удары плеткой, то это проблема самой лошади.
В наиболее общей форме американскую программу глобального культурного переформатирования сформулировал педагог и философ Джон Дьюи (1859-1952), в книге «Реконструкция в философии». Это, своего рода, «Тезисы Вильсона» для философии, морали и социальных наук, написанные американским мыслителем в 1919 г., на волне роста американского самосознания и мессианства. Напомню, что президент Вильсон в своих знаменитых «14 пунктах», адресованных воюющей Европе, бросил вызов прагматичной европейской традиции «сдержек и противовесов» во внешней политике. Америка, уже включившаяся в борьбу за мировое доминирование, видела максимальную опасность для себя в вестфальских дипломатических традициях старой Европы, где высшей ценностью выступало равновесие сил и выстраивание коалиций против того, кто в данный момент «тянет одеяло на себя». Поскольку Америка как раз собиралась очень сильно «потянуть одеяло на себя», ей было выгодно дезактивировать «старинную магию Вестфаля», которой располагали европейцы, и обеспечить прямое вторжение гуманистической демагогии в сферу высокой политики. Дьюи обобщил эту программу, и, наскоро проштудировав Ницше, направил американский «лазерный луч Добра» на разрушение всего вообще багажа ценностей и традиций старой Европы, как потенциально опасных для американского мирового господства.
Дьюи повел «вильсоновскую» кампанию в отношении классической европейской философии, прежде всего - против Канта и немецких эпигонов кантианства. Он опознал в европейской философии ту «старинную магию», которая позволяла европейским элитам не рухнуть под бременем «восстания масс» и успешно выстраивать в этой обстановке сложные иерархически организованные социумы. Он обвинил европейских мыслителей XIX века в том, что они, предоставив полную свободу разуму в деле разрушения предрассудков, мешающих развитию науки и техники, в области морали и религии, напротив, создали непробиваемую консервативную броню, о которую американский ракоскорпион может сломать свои клешни. Американец предложил европейским умникам отказаться от всех этих «пережитков феодализма» и, сняв свинцовый скафандр, сплясать голышом на радиоактивном пепелище.
Разумеется, культурная атака Америки на Европу не ограничилась одной единственной книгой: она интересна как наиболее ранее и связное выражение определенного замысла. Этот замысел впоследствии получил системное воплощение и породил целый ряд доминирующих тенденций в сфере идеологии, образования, массовой культуры и пропаганды. Он подтолкнул развитие наиболее влиятельных и модных трендов в европейском мышлении XX века, от неопозитивизма и попперианства до деконструктивизма и постструктурализма. Постмодерн и contemporary art, мультикультурализм и диктатура толерантности, атака на традиционные гендерные роли и семейные ценности, двойные стандарты в международной политике и «педагогические» гуманитарные бомбометания, - все это логически вытекает из доктрины Дьюи. При этом для нашего исследования не столь важно, является ли он первоисточником этого замысла, или проводником общих мыслей тогдашней американской элиты.
Размышления Дьюи интересны еще и тем, что позволяют лучше понять, что, в представлении американцев, делает Европу - Европой, что они считают наиболее опасным для себя в европейском наследии, что, по их мнению, обеспечило доминирование Европы над всем миром. Это важно для нас, поскольку одним из элементов антиевропейского культурного переформатирования является стирание в нашей памяти всего того, что делало Европу - Европой, а европейцев - европейцами. Этот процесс зашел уже достаточно далеко. Многие из тех, кто сегодня выбирают «европейский шлях», по сути руководствуются американским муляжом «Европы» и «европейскости». Наша последняя надежда на истину - заглянуть в инструкции инквизиторов и узнать, какую «европейскую магию» им было предписано уничтожать в первую очередь. Книга Дьюи и есть такой современный аналог «Молота ведьм». Она поможет нам выяснить, какие же элементы европейского наследия кажутся Америке неприемлемыми.
1) Нападки на охранительный характер европейской философии.
Старая традиция гуманитарного мышления, восходящая к античности, по мысли Дьюи, является охранительной в отношении общественной морали и социальных устоев. Она и появилась в ответ на «социальный заказ»: «потребность в согласовании нравственных стандартов и идеалов, зашифрованных в традиции, с постепенно набирающим рост «прозаичным» положительным знанием». «Ее задачей было разумное объяснение вещей, ранее принимавшихся на веру ввиду их соответствия эмоциональным потребностям людей и требованиям социального престижа». По мере развития цивилизации, рост интеллектуальных способностей человека стал угрожать старым обычаям и традициям, и тогда набежали «Дугины» с «Холмогоровыми» и стали исправлять ситуацию.
«Что же следовало сделать? Следовало развить метод рационального изучения и доказательства, благодаря которому важнейшие элементы традиционной веры обрели бы непоколебимую основу; выработать метод мышления и познания, который в ходе очищения традиции оставил бы в полноте и сохранности нравственные и социальные ценности; более того, очистив их, он добавил бы им силы и веса. В двух словах это звучит так, что вещи, основанные на обычае, подлежали бы реставрации, после которой они были бы основаны уже не на стандартах прошлого, а непосредственно на метафизике Бытия и Вселенной».
Следует пояснить, что здесь автор не восторгается находчивостью европейских философов, а наоборот, «гневно разоблачает», порицает их за недостаток революционности: «прикрываясь маской интереса к абсолютной реальности, философия фактически занималась благородными ценностями, закрепленными в социальных традициях». «…Основные усилия мыслителей, разумеется, направлялись на то, чтобы свести к минимуму сокрушительный эффект перемен, умерить напряжение перехода, все примиряя и согласовывая».
«Философия отнюдь не развивалась беспечно из открытого и первозданного первоисточника. Задачи ей были ясны с самого начала. Для нее уже была определена миссия, которую ей предстояло исполнить и которой она авансом присягнула. Философии надлежало извлечь рациональное нравственное зерно из пошатнувшихся традиционных верований прошлого. Дальше - больше: эта работа была критической и отвечала требованиям самого истинного консерватизма, то есть такого, который оберегает созданные человеком ценности и не бросается ими понапрасну. В то же время философия предопределялась к тому, чтобы добывать эту нравственную суть в манере, конгениальной духу прошлых верований. Их слишком многое связывало с воображением и общественными авторитетами, чтобы можно было основательно разрушить эту связь. Не представлялось возможным постичь сущность социальных институтов в форме, радикально отличной от той, которая была им свойственна в прошлом. Разумное обоснование если не формы, то духа общепринятых верований и традиционных порядков стало задачей философии».
«Немногим отличная от этого ситуация характеризует и ведущие философские системы Германии начала XIX века, когда Гегель взял на себя задачу обосновать с точки зрения рационального идеализма те учения и институты, которые могли бы пострадать от нового подъема науки и идей народовластия. В результате великие системы оказались несвободными от некоторого духа предвзятости, выражавшегося в верности предписанным понятиям. Но поскольку они одновременно претендовали на абсолютную интеллектуальную независимость и разумность, философии в конечном итоге слишком часто бывал присущ элемент неискренности, коварство которого усугублялось тем, что люди, интересующиеся философией, совершенно не замечали его».
«В конце концов это была всего лишь попытка разлить новое вино в старые бутыли. Ее целью не являлось формирование у людей свободного и непредвзятого представления о том, какую власть над природными силами дает познание, - иными словами, целенаправленная опытная акция по преобразованию верований и устоев. Античная традиция все еще оставалась достаточно мощной для того, чтобы подспудно влиять на способ мышления человека, затрудняя и сдерживая проявление поистине новых сил и стремлений. Серьезная философская реконструкция представляет собой попытку задать прогрессивным факторам и результатам познания путь, свободный от ненужных им наследственных влияний».
В последнем процитированном абзаце я выделил жирным шрифтом то, что можно было бы назвать философским кредо самого Дьюи. А именно, целенаправленное экспериментирование по «преобразованию ценностей и устоев» и освобождение человечества от античной традиции и прочих ненужных ему «наследственных влияний» (т.е. реминисценций традиционной морали и социальных практик). Нетрудно заметить, что это - та самая «переоценка всех ценностей», которую чуть раньше провозгласил Ницше, и которая сегодня на практике осуществляется в западных странах. Дехристианизация, дегуманизация культуры, разрушение традиционных гендерных ролей и семейных ценностей, - все это (и не только это) часть проекта, у истоков которого стоит Дьюи. Впрочем, полноценным ницшеанцем его назвать нельзя, поскольку он не приемлет идею «Вечного Возвращения», полярно противоположную американской вере в Прогресс.
Мы не будем здесь полемизировать с Дьюи. Нам важно уточнить, зачем ему все это: чем, собственно, помешала ему «античная традиция» европейской мысли, от которой европейцы не захотели отказаться даже в эпоху Нового времени. Ответ лежит на поверхности. Пока эта традиция актуальна, европейские элиты оказываются слишком опытными и искушенными, слишком опасными. Имея такую традицию, они сумели направить «восстание масс» в безопасное русло. Колоссальный прогресс, который пережила Европа в Новое время, был бы невозможен без институтов, которые обеспечивали внутренний порядок, накопление ресурсов и подпитку тех социальных ниш, которые необходимы для выживания интеллектуалов. Охранительная философия в сфере морали, религии и социальных отношений играла роль «графитового стержня» в ядерном реакторе. И тут приходит добрый американский дядюшка и говорит: «Непорядок! Зачем вы замедляете реакцию? Если вытащить графитовые стержни, то энергии получится значительно больше!» И он совершенно прав: на какое-то время энергии получится больше. Только это будет уже не электростанция, а бомба. «Социальный Чернобыль». Направление мысли Дьюи совершенно прозрачно: он предложил европейцам «поковыряться» в том наборе ценностей и традиций, которые составляют необходимое условие стабильной и безопасной работы «европейского реактора».
2) Нападки на европейский культ разума и рационализма.
Европейский рационализм, систематический европейский разум, по мысли Дьюи, «завирусован» элементами «феодализма», - а именно, в него встроено разделение на высшее и низшее, идея иерархии, идея сегрегации. Весь последующий французский деконструктивизм и постструктурализм можно считать развитием именно этой критики Дьюи, а не исходных взглядов Ницше, хотя сами представители этого направления тщательно заретушировали свою зависимость от американского мышления.
«Классическое мышление основывалось на феодальной модели порядка классов или видов, при котором каждый «получал» от высшего и передавал к низшему руководство для действия и службы. …Родство, род, класс, происхождение - синонимичные понятия, берущие истоки в социальном и конкретном и восходящие к специальному и абстрактному. …дробление мира на разрозненные виды - природа каждого из которых качественно отлична от природы других родов и которые соединяют друг с другом бесчисленное множество различных индивидов, не позволяя их личным особенностям превысить установленный предел, - может быть без преувеличения названо проекцией семейного принципа на мир в целом». «Вселенная создана по аристократическому - воистину говоря, феодальному - плану. Роды, виды не перемешиваются и не перекрывают друг друга, исключения здесь редки и обязаны случаю или хаосу. Иначе говоря, все заранее отнесено к определенному классу, а этот класс занимает свои фиксированные позиции в иерархии бытия». «…Подобный способ мышления является пережитком традиции усматривать в природе подобие социальных взаимоотношений, причем не обязательно феодальных, но всегда отношений господства и подчинения, суверена и объекта его воли».
И хотя классическое мышление было серьезно поколеблено в науках о природе, в сфере политики и морали необходимая революция еще только предстоит.
«Старинная система понятий все еще в полной мере властвует над общественным сознанием. Пока господствовала догма о фиксированных неизменных типах и видах, об отнесении всего к классам высшим и низшим, о подчинении преходящего индивидуума всеобщему, или роду, и ее власть над наукой о жизни не была основательно поколеблена, новые идеи и методы не имели шансов полноценно прижиться в общественной и нравственной жизни. Так не кажется ли вам, что интеллектуальная задача XX столетия состоит в осуществлении этого последнего шага?»
«Наш последний и решительный шаг» оказывается в итоге признанием никчемности самого Разума, с его синтетическими априорными суждениями, привычкой охватывать мир как целое и навязывать его объектам четкую схему классификации. Дьюи выступает за «замену феодальной системы иерархической градации больших и неравных классов демократией индивидуальных и равнозначных фактов», задавая тем самым контуры мышления раннего Витгенштейна и неопозитивизма «Венского кружка». В итоге он предлагает отказаться от привычки мыслить по-европейски и заменить разум на конформистский и сугубо инструментальный «интеллект».
«Сегодня мы начинаем поражаться тому, насколько «разум» как способность, изолированная от опыта, открывающая нам высшую область универсальных истин, далек, неинтересен и не важен для нашей жизни. Разум как описанная Кантом способность привносить в опыт обобщенность и законосообразность все больше и больше шокирует нас своей ненужностью - до чего же излишне это творение людей, приверженных традиционному формализму и строгой терминологии. Его роль с лихвой выполняют конкретные предположения, которые возникают на основе прошлого опыта, развиваются и вызревают в свете потребностей и несовершенств настоящего, применяются в качестве целей и методов специфической перестройки знания и проверяются успехом или поражением в реализации задачи нового приспособления человека к миру. Таким эмпирическим предположениям, которые в конструктивной манере применяются для достижения новых целей, и дано носить название «интеллект»».
Мысль о превосходство деятельного и экспериментирующего американского «интеллекта» над систематическим европейским «разумом» не осталась для Дьюи темой отвлеченных рассуждений. Эта идея легла в основу его педагогической доктрины. Суть педагогики Дьюи: ребенок, подобно крысе, запущенной в лабиринт, мотивируется к усвоению знаний, оказываясь перед необходимостью решения практических задач, для которых эти знания необходимы. Никакое «после» и «впрок» не маячит перед обучением в качестве цели. При этом в жертву приносится систематический характер учения и усвоение той базы знаний, которая потребуется ребенку в дальнейшем, при обучении в вузе. В СССР идеи Дьюи были популярны в первое десятилетие, пока продолжались большевистские эксперименты в сфере культуры и образования. Когда же началась индустриализация, и Сталину потребовались миллионы квалифицированных специалистов, книги Дьюи запретили и вернулись к классической «немецкой» модели обучения.
С точки зрения Дьюи, разум должен уступить место «интеллекту» еще и потому, что он политически неблагонадежен. Он направляет развитие европейских обществ не по той дороге, которая сделает их достаточно слабыми и беспомощными перед лицом Америки. По мысли Дьюи, он стимулирует европейцев к строительству сильных государств и империализму.
«О догматической строгости рационализма лучше всего свидетельствуют результаты кантовской попытки подпереть опыт чистыми понятиями, который в их отсутствии якобы хаотичен. Поначалу Кант заявил о себе похвальной попыткой не дать непомерным претензиям разума распространиться на область опыта. Он называл свою философию критической. Но в силу того, что, согласно его учению, для понимания используются неизменные, априорные концепты, благодаря которым в опыт привносится связанность, тем самым делая познаваемые объекты возможными (то есть стабильными, упорядоченными отношениями качеств), он породил в немецкой мысли небывалое презрение к живому разнообразию опыта и столь же небывало преувеличенное представление о ценности системы, порядка, законосообразности. Причины же более практического характера довершили эту работу по культивированию характерного германского почтения к муштре, дисциплине, «порядку» и послушанию.
Но задача философии Канта состояла в том, чтобы обеспечить этой подчиненности индивидов неизменным и готовым универсалиям, «принципам», законам интеллектуальное оправдание, или «рациональную обоснованность». Разум и закон считались синонимами. И подобно тому как разум вторгался в опыт извне и свыше, закон должен был приходить в жизнь из какого-то внешнего или верховного авторитетного источника. На практике абсолютизм проявляется строгостью, жесткостью, негибкостью нрава. Когда Кант учил, что некоторые понятия, причем самые важные, априорны, что они не возникают из опыта и не могут быть удостоверены или испытаны в нем, что без таких готовых добавок к опыту тот остается неуправляемым и хаотичным, он тем самым поощрял дух абсолютизма, даже несмотря на то, что формально отрицал возможность абсолютов. Его преемники оказались более верны его духу, нежели букве, и принялись исповедовать абсолютизм как систему. То, что немцам со всей их научной компетенцией и технологической грамотностью суждено было прийти к трагически жесткому и «надменному» образу мысли и действия (трагическому, так как подобный образ мысли вверг их в неспособность к пониманию мира, в котором они живут), служит достаточным уроком, свидетельствующим о том, к чему может привести систематическое отрицание экспериментального характера интеллекта и его понятий».
С американской точки зрения, Гитлера породил непосредственно Кант со своим категорическим императивом и априорными синтетическими суждениями. Австралийский провинциал Карл Поппер впоследствии подхватил и развил эту линию «политической критики западных философов» в своей книге «Открытое общество и его враги». Но ее родоначальник - именно Дьюи. Он значительно раньше Поппера развернул критику европейского рационализма как критику государственнической, «авторитарной» направленности этого рационализма.
«Следствием, если не целью, немецкого идеализма в сфере социальной философии было обеспечение бастиона, который помог бы политическому статус-кво вынести натиск радикальных идей, доносящихся из революционной Франции. Хотя Гегель отчетливо выразил мысль о том, что конечная цель институтов и государств заключается в осуществлении свободы для всех, из его философии вытекало, что Прусское государство священно, а бюрократический абсолютизм должен быть сохранен».
Дьюи полагает, что концепция европейского «национального государства» укоренена в самой структуре европейского разума, и это еще одна причина его уничтожить.
«В качестве примера нам очень подходит современная концепция государства, поскольку одним из прямых последствий классического порядка неизменных родов, построенных по иерархическому принципу, является попытка немецкой политической философии XIX века определить некоторый набор институтов, каждый из которых имеет свое глубокое и незыблемое значение; и перечислить эти институты в порядке «эволюции» достоинства и ранга соответствующих им значений. Национальное государство помещалось на самый верх как завершение и кульминация, а также основа всех других институтов. Гегель - выдающийся столп такого строительства, но он далеко не единственный. Многие… школы мышления, хотя различия между ними в вопросах метода и заключениях носили даже еще более глубокий характер, были совершенно согласны друг с другом относительно позиции государства как окончательного объединительного образования. Возможно, они не заходили так далеко, как Гегель, и не думали, что единственный смысл истории состоит в эволюции национальных территориальных государств, каждое из которых воплощает в себе нечто большее, чем просто первичную форму существенного значения или понятия государства вообще, шаг за шагом вытесняя ее в себе более совершенными формами до тех пор, пока нам не будет явлен триумф исторической эволюции, Прусское государство. Но ни у кого из них не вызывали сомнения уникальные и верховные позиции государства в общественной иерархии. Как и следовало ожидать, данная концепция окаменела и превратилась в незыблемую догму под названием «суверенное государство».
И хотя пересмотр Вестфальской системы не является темой книги Дьюи, он дает понять, что предлагаемая им «реконструкция философии» есть необходимый этап на пути к этому. У него уже присутствует тот дискурс, который сегодня позволяет Америке «с чистой совестью» вмешиваться во внутренние дела суверенных государств.
«Противоречие между претензией на независимость и самоопределение как условие существования территориального национального государства и ростом международных и так называемых транснациональных интересов. Счастье и горе всякого современного государства связано с состоянием всех других государств. Пределы слабости, беспорядка, лживых принципов, характеризующих какое-либо государство, не совпадают с границами его территории. Они распространяются далее и поражают другие государства».
Что-то подобное сегодня вполне могли бы озвучить Обама или Псаки, мотивируя «гуманитарное бомбометание» против очередной «неправильно мыслящей» страны.
Продолжение