Три цитаты
Об искусстве (о тождестве формы и содержания, исполнения и замысла):
«На бумаге Уолтер обладал всеми теми качествами, которых ему не хватало в жизни. Его рецензии были лаконичны и беспощадны. Злополучные старые девы, читая то, что он писал по поводу их прочувствованных поэм о Боге и страсти и красотах природы, бывали совершенно сражены его грубым презрением. Охотники за крупной дичью, получившие столько удовольствия от своих путешествий по Африке, не понимали, как это можно называть скучными описания увлекательных приключений. Юные романисты, сформировавшие свой стиль и свою композицию по лучшим образцам и смело обнажавшие тайные глубины своей сексуальной жизни, страдали, изумлялись и приходили в негодование, узнавая, что у них напыщенный язык, неправдоподобные ситуации, нереальная психология, мелодраматические сюжеты. Плохую книгу написать так же трудно, как хорошую; ее автор с такой же искренностью изливает в ней свою душу. Но так как у плохого автора душа, по крайней мере с эстетической точки зрения, низшего качества, его искренность если не всегда неинтересна сама по себе, то, во всяком случае, выражена так неинтересно, что все усилия, затраченные на ее выражение, пропадают даром. Природа чудовищно несправедлива. Талант не заменишь ничем. Трудолюбие и все добродетели здесь бесполезны. Погрузившись в хлам, Уолтер злобно высмеивал отсутствие таланта. Создатели хлама, сознававшие свое трудолюбие, свою искренность и свои добрые намерения, чувствовали себя несправедливо и жестоко обиженными.»
(Хаксли, «Контрапункт»; перевод Романовича)
«Несмотря на возбужденное состояние, в котором он находился, замечание о технике больно заскребло на сердце Михайлова, и он, сердито посмотрев на Вронского, вдруг насупился. Он часто слышал это слово “техника” и решительно не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под этим словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему достоинству, как будто можно было написать хорошо то, что было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осторожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения, и для того, чтобы снять все покровы; но искусства писать, техники тут никакой не было. Если бы малому ребенку или его кухарке также открылось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит. А самый опытный и искусный живописец-техник одною механическою способностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания. Кроме того, он видел, что если уже говорить о технике, то нельзя было его хвалить за нее. Во всем, что он писал и написал, он видел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь уже не мог исправить, не испортив всего произведения. И почти на всех фигурах и лицах он видел еще остатки не вполне снятых покровов, портившие картину.»
(Толстой, «Анна Каренина»)
Полагаю, исполнение и замысел соотносятся между собой как две стадии одного процесса. Произведение искусства существует прежде всего как замысел; то, что этот замысел должен быть материализован или же исполнен, - это лишь частность, зависящая более от свойств замысла, нежели от требований материи.
На более глубоком уровне, как мне кажется, здесь присутствует различие между формой «в смысле Аристотеля» (принципом осуществления) и формой «в смысле Платона» (принципом материализации)… То, что часто называют «формой» художественного произведения, (“manner” в цитате ниже) - это как раз платоновская форма; то есть способ исполнения, который ошибочно некоторыми отделяется от собственно самого замысла или самого произведения, как будто это некое дополнительное и постороннее украшение (та мысль, которую и раскритиковали Толстой и Хаксли).
“To the artist whom practice within the limits of one language, his own, has convinced that matter and manner are one, it comes as a shock to discover that a work of art can present itself to the would-be translator as split into form and content, and that the question of rendering one but not the other may arise at all. Actually what happens is still a monist’s delight: shorn of its primary verbal existence, the original text will not be able to soar and to sing; but it can be very nicely dissected and mounted, and scientifically studied in all its organic details.”
(Из эссе Набокова о переводе «Евгения Онегина»)
«Художнику, которого практика в пределах одного языка - его собственного - приучила к мысли, что содержание и исполнение суть одно, ошеломительно бывает обнаружить, что произведение искусства может представиться предполагаемому переводчику разделённым на форму и содержание и что вопрос о передаче одного, но не другого может вообще возникнуть. Впрочем, происходящее всё равно радует мониста: вырванный из первоначального своего языкового существования, первородный текст уже не может летать и петь; но он может быть прелестнейше рассечён и представлен, а затем и научно изучен во всех своих органических частях»
(Мой перевод цитаты)
«На бумаге Уолтер обладал всеми теми качествами, которых ему не хватало в жизни. Его рецензии были лаконичны и беспощадны. Злополучные старые девы, читая то, что он писал по поводу их прочувствованных поэм о Боге и страсти и красотах природы, бывали совершенно сражены его грубым презрением. Охотники за крупной дичью, получившие столько удовольствия от своих путешествий по Африке, не понимали, как это можно называть скучными описания увлекательных приключений. Юные романисты, сформировавшие свой стиль и свою композицию по лучшим образцам и смело обнажавшие тайные глубины своей сексуальной жизни, страдали, изумлялись и приходили в негодование, узнавая, что у них напыщенный язык, неправдоподобные ситуации, нереальная психология, мелодраматические сюжеты. Плохую книгу написать так же трудно, как хорошую; ее автор с такой же искренностью изливает в ней свою душу. Но так как у плохого автора душа, по крайней мере с эстетической точки зрения, низшего качества, его искренность если не всегда неинтересна сама по себе, то, во всяком случае, выражена так неинтересно, что все усилия, затраченные на ее выражение, пропадают даром. Природа чудовищно несправедлива. Талант не заменишь ничем. Трудолюбие и все добродетели здесь бесполезны. Погрузившись в хлам, Уолтер злобно высмеивал отсутствие таланта. Создатели хлама, сознававшие свое трудолюбие, свою искренность и свои добрые намерения, чувствовали себя несправедливо и жестоко обиженными.»
(Хаксли, «Контрапункт»; перевод Романовича)
«Несмотря на возбужденное состояние, в котором он находился, замечание о технике больно заскребло на сердце Михайлова, и он, сердито посмотрев на Вронского, вдруг насупился. Он часто слышал это слово “техника” и решительно не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под этим словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему достоинству, как будто можно было написать хорошо то, что было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осторожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения, и для того, чтобы снять все покровы; но искусства писать, техники тут никакой не было. Если бы малому ребенку или его кухарке также открылось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит. А самый опытный и искусный живописец-техник одною механическою способностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания. Кроме того, он видел, что если уже говорить о технике, то нельзя было его хвалить за нее. Во всем, что он писал и написал, он видел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь уже не мог исправить, не испортив всего произведения. И почти на всех фигурах и лицах он видел еще остатки не вполне снятых покровов, портившие картину.»
(Толстой, «Анна Каренина»)
Полагаю, исполнение и замысел соотносятся между собой как две стадии одного процесса. Произведение искусства существует прежде всего как замысел; то, что этот замысел должен быть материализован или же исполнен, - это лишь частность, зависящая более от свойств замысла, нежели от требований материи.
На более глубоком уровне, как мне кажется, здесь присутствует различие между формой «в смысле Аристотеля» (принципом осуществления) и формой «в смысле Платона» (принципом материализации)… То, что часто называют «формой» художественного произведения, (“manner” в цитате ниже) - это как раз платоновская форма; то есть способ исполнения, который ошибочно некоторыми отделяется от собственно самого замысла или самого произведения, как будто это некое дополнительное и постороннее украшение (та мысль, которую и раскритиковали Толстой и Хаксли).
“To the artist whom practice within the limits of one language, his own, has convinced that matter and manner are one, it comes as a shock to discover that a work of art can present itself to the would-be translator as split into form and content, and that the question of rendering one but not the other may arise at all. Actually what happens is still a monist’s delight: shorn of its primary verbal existence, the original text will not be able to soar and to sing; but it can be very nicely dissected and mounted, and scientifically studied in all its organic details.”
(Из эссе Набокова о переводе «Евгения Онегина»)
«Художнику, которого практика в пределах одного языка - его собственного - приучила к мысли, что содержание и исполнение суть одно, ошеломительно бывает обнаружить, что произведение искусства может представиться предполагаемому переводчику разделённым на форму и содержание и что вопрос о передаче одного, но не другого может вообще возникнуть. Впрочем, происходящее всё равно радует мониста: вырванный из первоначального своего языкового существования, первородный текст уже не может летать и петь; но он может быть прелестнейше рассечён и представлен, а затем и научно изучен во всех своих органических частях»
(Мой перевод цитаты)