РАНЕВСКАЯ Фаина Георгиевна (часть 3)
Лауреат Государственной премии СССР (1951 - за исполнение роли Агриппины Солнцевой в спектакле «Рассвет над Москвой» А. А. Сурова)
Сколько пришлось тогда натерпеться! Прохудилась крыша - я гримировалась под зонтиком, холод, костюмерной нет, машины не дождешься. В пять утра мы с Веркой, не раздеваясь, топали по пустым московским улицам в длиннополых платьях.
- Фуфа, - просила она, - меньше шаг - я валюсь от усталости! Случайные прохожие в ужасе шарахались от нас, а мы упорно шли…
- А «Свадьбу» я до сих пор смотрю и буду смотреть с удовольствием! - сказал я».
Летом 1945 года Раневская легла в Кремлевскую больницу, где перенесла операцию по удалению незлокачественной опухоли. «Кремлевка - это кошмар со всеми удобствами» - так отзывалась она о больнице. В том же году в театре начинаются репетиции спектакля «Лисички» Лилиан Хелман, а в кино ее приглашают на роль Маргариты Львовны в фильм «Весна с Любовью Орловой в главной роли.
Из книги Г.Скороходова «Разговоры с Раневской»: «Я впервые снялась у них (Александрова, Орловой) только после войны - в «Весне». Была безумно благодарна им, что они меня взяли на те съемки, что шли в Праге, на «Баррандове» - бывшей немецкой студии… Тогда ее хотели превратить в филиал «Мосфильма», оснащенный самой лучшей техникой и роскошными павильонами…
Тогда я впервые попала за границу - повидала брата, с которым не виделась почти тридцать лет…»
«Премьера «Весны» прошла со средним успехом: фильм показался громоздким, утомительным, а порой… и скучным. Восторг вызвали, пожалуй, только сцены Раневской и Плятта, особенно знаменитый кульбит на лестнице, фразы Маргариты Львовны: «Я возьму с собой «Идиота», чтобы не скучать в троллейбусе!», разговор по телефону: «Скорую помощь! Помощь скорую! Кто больной? Я больной. Лев Маргаритович. Маргарит Львович».
Кстати, и этот текст придумала сама Раневская. Когда Александров пригласил ее сниматься в «Весне», то в сценарии Маргарите Львовне отводился один эпизод: она подавала завтрак своей знаменитой племяннице. - Можете сделать себе роль, - сказал Александров. Именно персонаж Раневской и оказался наиболее интересным в этом фильме. И смешным тоже. А без смеха какая комедия?»
В августе 1946 году было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Ленинград» и смене руководства журнала «Звезда» с критикой поэзии А.Ахматовой и прозы М.Зощенко. Раневская была в это время в Ленинграде.
Из воспоминаний Раневской: «…примчалась к ней после «Постановления». Она открыла мне дверь, в доме было пусто. Она молчала, я тоже не знала, что ей сказать. Она лежала с закрытыми глазами. Я видела, как менялся цвет ее лица. Губы то синели, то белели. Внезапно лицо становилось багрово-красным и тут же белело. Я подумала о том, что ее «подготовили» к инфаркту. Их потом было три, в разное время».
«В 46-м году я к ней приехала. Она открыла мне дверь, потом легла. Тяжело дышала. Об «этом» мы не говорили. Через какое-то время она стала выходить на улицу и, подведя меня к газете, прикрепленной к доске, говорила: «Сегодня хорошая газета, меня не ругают». Долго молчала: «Скажите, Фаина, зачем понадобилось всем танкам проехать по грудной клетке старой женщины» - и опять промолчала. Я пригласила ее пообедать: «Хорошо, но только у вас в номере» - очевидно, боялась встретить знающих ее в лицо. В один из этих страшных ее дней спросила: “Скажите, вам жаль меня?» - «Нет», - сказала я, боясь заплакать. - «Умница, меня нельзя жалеть».
В 1946 году Раневскую пригласили на роль бабушки в фильме «Слон и веревочка». Из книги Г.Скороходова «Разговоры с Раневской»: «Я дважды снималась не с девочкой, а с живым чудом - с Наташей Защипиной. Вы знаете эти картины - «Слон и веревочка» и эта самая - «У них есть Родина».
Я сначала боялась за Наташу, все актеры боятся играть с детьми: они ведь не играют, а живут, так верят в происходящее, что разоблачают любого актера, который такой веры не нашел. Неожиданно мы подружились. Может оттого, что я вообще не умею сюсюкать и говорила с Наташей, как со взрослой. А ей было шесть! Кроха!... Она приходила ко мне в уборную и наблюдала как меня гримируют.
- Тебе интересно играть мою бабушку? - спрашивала.
- Интересно.
- А ты меня уже любишь? - снова спрашивала она, когда мне натягивали парик.
- Я тебя всегда люблю, - говорила я.
- Но теперь, когда ты уже моя бабушка, сильнее?..»
Раневскую в этот период много снимают. Фильм «Золушка» относится к числу тех, о котором Ф.Г. говорила, что он принес ей настоящую радость.
Из книги Г.Скороходова «Разговоры с Раневской»: «В одной из своих реплик возмущенная Мачеха говорит о «сказочном свинстве». Его Раневская успешно воплотила в своей роли. В ее Мачехе зрители узнавали, несмотря на пышные «средневековые» одежды, сегодняшнюю соседку-склочницу, сослуживицу, просто знакомую, установившую в семье режим своей диктатуры. Это бытовой план роли, достаточно злой и выразительный. Но в Мачехе есть и социальный подтекст. Сила ее, безнаказанность, самоуверенность кроются в огромных связях, в столь обширной сети «нужных людей», что ей «сам король позавидует».
Причем у Шварца король не завидует Мачехе, но боится ее (это король-то!) именно из-за этих связей.
- У нее такие связи - лучше ее не трогать, - говорит он. Мачеха-Раневская прекрасно ориентируется в сказочном государстве, она отлично знает, какие пружины и в какой момент нужно нажать, чтобы достичь цели.
Пусть сказочно нелепа задача, которую она себе поставила, - ее и ее уродливых дочек должны внести в Книгу первых красавиц королевства, - но средства, которыми она пытается добиться своего, вполне реальны. Мачеха знает: нужны прежде всего факты («Факты решают все!» - лозунг!), нужны подтверждения собственного очарования и неотразимости, а также аналогичных качеств ее дочерей. И начинается увлекательная охота за знаками внимания короля и принца; сколько раз король взглянул на них, сколько раз сказал им хотя бы одно слово, сколько раз улыбнулся «в их сторону». Учету «знаков внимания высочайших особ» Мачеха и ее дочки посвящают весь сказочный королевский бал.
Это одна из замечательных сцен фильма. В ней все смешно: и то, чем занимается милое семейство, и то, как оно это делает. Раневская здесь, повторим, минимальный соавтор Шварца-сценариста, но полная хозяйка роли. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт. Ф. Г. ничего не добавила в текст. Она только повторила в несколько усеченном виде реплики дочерей. На экране сцена выглядела так:
Анна. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза...
Мачеха. Взглянул - три раза.
Анна. Улыбнулся один раз...
Мачеха. Улыбнулся - один.
Анна. Вздохнул один, итого - пять.
Марианна. А мне король сказал: «Очень рад вас видеть» -один раз.
Мачеха. Видеть - один раз.
Марианна. «Ха-ха-ха» - один раз.
Мачеха. «Ха-ха-ха» - один раз.
Марианна. И «Проходите, проходите, здесь дует» - один раз.
Мачеха. Проходите - один раз.
Марианна. Итого три раза.
Свои реплики Раневская произносила меланхолически-деловито, как бы повторяя слова дочерей для себя. Притом она с легкой небрежностью вела запись в блокноте - точно так, как это делают современные официанты. Закончив запись, Мачеха, не моргнув глазом, подытожила ее тоже не менее «современно»:
- Итак, пять и три - девять знаков внимания со стороны высочайших особ!
Реплика неизменно вызывала смех. Находка Раневской вскрывает немудреный подтекст роли. В пору, когда любая критика чуть «выше управдома» находилась под запретом, подобные намеки находили у зрителя радостное понимание.
Я поитересовался, как Евгений Львович относился к таким «вольностям» актрисы?
- О, он был очень доволен, - сказала Ф. Г., - хотя, как никто другой, бережно, даже болезненно бережно относился к каждой фразе, каждому слову в сценарии. Очевидно, потому, что работал над своими вещами необычайно тщательно. Меня Шварц любил и позволил несколько отсебятин - правда, согласованных с ним.
Там была еще такая сцена. Я готовлюсь к балу, примеряю разные перья - это я сама придумала: мне показалось очень характерным для Мачехи жаловаться на судьбу и тут же смотреть в зеркало, прикладывая к голове различные перья и любоваться собой. Но для действия мне не хватало текста. Евгений Львович посмотрел, что я насочиняла, хохотнул и поцеловал руку: «С Богом!». Теперь эпизод стал таким. Мачеха, всхлипывая, садится к зеркалу, а Золушка подает ей диковинные перья.
- Я работаю, как лошадь. Бегаю (перо), хлопочу (перо), требую (перо), добываю и добиваюсь (перо), очаровываю (тощее павлинье перо).
Кстати, хотя все это и вошло с разрешения Евгения Львовича в фильм, но, издавая сценарий, Шварц остался верен первоначальному варианту своего текста и вымарал все мои «добавки, все эти «добываю и добиваюсь» - еще одно свидетельство, как относился он к написанному.
Мачеха - одна из лучших комедийных ролей Раневской. Но вот загадочная метаморфоза: злая Мачеха - объект ненависти читателей «3олушки» в фильме вызывает восхищение и восторг. Даже юные зрители, которые часто острее взрослых воспринимают зло, встречают появление Мачехи на экране с радостным оживлением. И по окончании фильма говорят о ней не с возмущением, а с любовью…»
В этот период Раневская знакомится с маршалом Федором Ивановичем Толбухиным. Они встретились в Тбилиси и подружились. К сожалению, дружба их не была долгой. В 1949 году Ф.И.Толбухин умер.
В 1947 году Раневская переезжает с улицы Герцена в Старопименовский переулок. Окно выходило на стену соседнего дома, в комнате царил полумрак и всегда горел торшер. Здесь у нее часто бывала в гостях журналистка Т.Н.Тэсс, благодаря статьям которой Раневская написала несколько пародийных писем под именем А.Кафинькина.
14 января 1948 года погиб Соломон Михайлович Михоэлс. «Гибель Михоэлса - после смерти моего брата - самое большое горе, самое страшное в моей жизни». («Дневник на клочках» СПб, 2000 г.).
В 1949 году Раневская получает Сталинскую премию за роль жены Лосева в спектакле «Закон чести» А.Штейна. В этом же году на экраны страны выходят два фильма с ее участием: «Встреча на Эльбе» и «У них есть Родина».
Из книги Г.Скороходова «Разговоры с Раневской» о фильме «У них есть Родина»:
«…Да, фрау Вурст у меня получилась. Вурст - по-немецки колбаса. Я и играю такую толстую колбасу, наливающую себя пивом. От толщинок, которыми обложилась, пошевелиться не могла. И под щеки и под губы тоже чего-то напихала. Не рожа, а жопа. Но когда я говорю о михалковском дерьме, то имею в виду одно: знал ли он, что всех детей, которые после этого фильма добились возвращения на Родину, прямым ходом отправляли в лагеря и колонии? Если знал, то тридцать сребреников не жгли руки?»
В 1949 году Раневская уходит из Театра Драмы и поступает на работу в Театр им. Моссовета.
1949 - 1956 гг.
"…Ничего, кроме отчаянья от невозможности что-либо изменить в моей судьбе…"
Данная глава полностью взята из книги Д.Щеглова «Фаина Раневская».
Театр Моссовета…
«В 50-е годы театр стал едва ли не убежищем для опальных. После разгрома еврейского театра Завадский принял в труппу молодую Этель Коневскую. Приютил космополитов, дал работу близкому родственнику одного из «врагов народа» -- Аркадию Вовси. Помог Михаилу Названову. И отказался взять Алису Коонен. И привечал чудовищ типа Суркова и Сафронова. Он делал то, что мог. Другие - собственно, большинство - куда меньше. Плятт и Марецкая всегда играли при нем много. Плятт даже на эпизоды соглашался. Играл все, что давали, везде, где надо было спасать, вытягивать и т.д. Мордвинов - этот большой рукастый человек с самоощущением последнего русского трагика, любивший удить рыбу и мечтавший о Фоме Гордееве (его так и называли «Фома») - куда меньше. Что они только не играли в то время! Даже Раневскую с помощью сложнейших манипуляций уговорили на какую-то небывалую старуху в «Рассвете над Москвой», этакую матерь-совесть, режущую правду-матку, - роль, которую от скуки и раздражения она превратила в капустник на заданную тему, каждое ее появление сопровождалось аплодисментами.
В «Рассказах о Турции» она играла кормилицу героя, оказавшегося предателем. Довольно дурацкое действо оживлялась мощнейшим монологом Раневской в финале. «Я проклинаю тебя, Кемиль!» - кричала турецкая кормилица.
Вскоре Фаина Георгиевна «разрешилась от бремени» добавочной сценой. Дело там происходило в сумасшедшем доме. В ремарках значилось приблизительно следующее: пожилая и очень полная актриса в бюстгальтере и панталонах носится по палате, совершая кулъбиты, сальто и прочие сложные упражнения, с воодушевлением обращаясь к невозмутимому санитару: «Кемиль, умоляю тебя, возьми мое молоко!» Сцена погружается во мрак, вопли нарастают.
А вот заседание худсовета в самом начале 50-х. Идет обсуждение репертуара. Все чинно, неторопливо - по типу кремлевских сборищ, Завадский авторитетно молчит, давая высказаться другим. Строятся планы, выдвигаются предположения. Дипломатично, тщательно подбирая слова. Слово берет Раневская. Даже сквозь гладкопись стенограммы чувствуется, что она погибает от скуки и бешенства.
«...Пьесу Симонова ставить нет никакого смысла, тем более что она и не кассовая. Не хотелось бы, чтобы в репертуаре нашего театра фигурировали однодневные, случайный пьесы, надо выбирать без скидки. Были у нас такие пьесы, как «Шелковое сюзане» и «Честь семьи», рассчитанные как бы на четверть человеческого сознания, а израсходовано столько сил и средств попусту. Из этих же соображений следует отказаться от пьесы Спешнева, Пьесы Нариньяни показались мне беспредельной пошлостью... Хотелось бы, чтобы в репертуаре нашего театра были Горький и Чехов независимо от всяких юбилейных дат. «Дуэль», может быть, хорошо, пьесы не читала. Но театр, который в свое время дал такой поэтический спектакль, как «Чайка», сумеет осуществить хороший чеховский спектакль. Кроме того, театру, который ездит за границу, представляет наше театральное искусство, нельзя без Горького и Чехова. Это не на уровне. Мне кажется, что репертуар надо выбирать по большому счету... Не следует гоняться за посредственными авторами...»
Резюмирует Марецкая: «Мне кажется, что репертуар надо рассматривать с нескольких точек зрения. Один из критериев - артисты. У нас прекрасные артисты, которые не используются по-хозяйски, а держатся в футляре. В первую очередь - Раневская, которая играет лишь в устарелой пьесе "Рассвет над Москвой" и эпизод в "Шторме", - явно мало. В нашем репертуаре нет материала для нее. Об этом надо подумать. Пьесы Мартина-Андерсена «Нексе» я не читала, но, если очень мрачно, не надо ставить ее. Раневской надо играть роли яркие, живые.
Подводится итог: «К пьесе «Нексе» отношение отрицательное. А Ф.Г.Раневскую хотелось бы посмотреть в более светлой роли, которая посещалась бы, чтобы Раневская стала еще более популярной и любимой народом». Так это было. В результате - ни «Нексе», ни роли. Ни мрачного, ни светлого.
...Мы хотим, чтобы Раневская стала еще более популярной и любимой...
Любезнейшие, это никогда не зависело от ваших желаний. И даже желание или нежелание Завадского тут ни при чем. Прошла всего пара месяцев со времени этого чинного обсуждения, и она напишет "Ю.А." грозный рапорт. Вряд ли его появление могло быть вызвано одним частным случаем.
«29 апреля 1950г.
Ю.А.ЗАВАДСКОМУ
Дорогой Юрий Александрович! Считаю необходимым поставить Вас в известность о том, что произошло на спектакле в день моего выхода на сцену в нашем театре в Москве. Режиссер спектакля Шмыткин не счел нужным предупредить меня о том, что в спектакле будет занят не Иванов, с которым я репетировала и играла, а Андреев, с которым в самом начале работы над ролью я провела только 2 репетиции и ни разу не играла.
Молодой и очень неопытный актер Андреев путал реплики и мизансцены, чем вывел меня из творческого состояния. Почему режиссер Шмыткин назначил в этот день именно Андреева, когда это не было вызвано производственной необходимостью? Почему Шмыткин не дал мне хотя бы репетицию накануне или в день спектакля и даже не предупредил о новом партнере? Такое невнимание со стороны режиссера к себе, как к человеку творческому и взыскательному, я допустить не могу, а по отношению к театру считаю такой поступок режиссера непрофессиональным... За период работы со мной по вводу в "Модную лавку» тов.Шмыткин имел возможность убедиться, что я не халтурщица, что я отнеслась к этой малоинтересной для меня роли с предельной добросовестностью и серьезностью. Чем же я заслужила в ответ на мое больше чем добросовестное отношение к работе такое небрежение со стороны театра?
Меня можно обижать по каким-то частным случаям, но то, что касается сцены, спектакля, т.е. моего искусства, - для меня навсегда свято, хотя я и не вышла из недр МХАТа.
Мне вдвойне больно, что это огорчение причинили мне в театре, где Вы являетесь руководителем, т.е. его душой. Вы - тот художник, с которым я мечтала соединить остаток моей жизни на сцене, и если в Вашем театре могут происходить такие «случайности» с ведома режиссера - Вашего же ученика Шмыткина, то посоветуйте, что мне делать дальше...
...Дорогой Юрий Александрович, я никогда не бросаю слов на ветер там, где речь идет о моей работе в театре, а потому к моему заявлению прошу отнестись со всей серьезностью.
Примите мои добрые пожелания.
Горячо Вас любящая Ф.Раневская».
Петиция на самом деле почти в два раза длиннее, и в связи со всякими недобросовестными (по отношению к Раневской) поступками в ней упомянуты еще несколько имен. Вряд ли это поддерживало к актрисе горячую признательность коллег. Тем более что ее гнев и презрение чаще всего выражались не в форме подобных донесений, а в устном творчестве.
«Помесь гремучей змеи со степным колокольчиком», - сказала она про одну деловую даму. В «Шелковом сюзане» актриса X. играла узбечку - девушку с активными формами и наивной улыбкой. Раневская фыркнула на прогоне: «Не могу смотреть, когда шлюха корчит невинность». Донесли. Живописали. Актриса пользовалась большой симпатией Завадского. Не только творческой. Со временем припомнили.
Раневская действовала открыто. Она выражала. Все, что думала и чувствовала. Потому что это было ее профессией, она не делила ее на сцену и жизнь. Она жила одной жизнью. Против нее - почти всегда в кулуарах. Потому что боялись открытого выражения гнева, его цельности, сценической завершенности формы - сами-то жили разными жизнями, многими жизнями, не сводимыми воедино. И собирали какие-то собрания. Требовали «покончить с Освенцимом Раневской». Один настойчивый партиец доказывал, что однажды на гастролях товарищ Раневская украла аплодисменты у товарища Сталина. Аплодировали, мол, вождю, а раскланиваться вышла она. К счастью, Раневская была защищена не одной только симпатией Усатого. «Любовь широких масс» оставалась с ней и когда вождь почил.
Впрочем, зависимость от царьков рангом пониже ощущалась в полной мере.
- Вы знаете, что сказала о вас Раневская? - спрашивали Завадского.
- Что?! - с радостным нетерпением вспыхивал тот.
- Юрий Санныч, она сказала... вытянутый лилипут.
- Правда? - Завадский начинал искренне хохотать.
- Юрий Санныч, а еще... - доверительно склонялись к режиссерскому уху. По счастью, оно было безошибочно музыкально.
-Лилипут сделал пи-пи в трамвае?!! - Завадский хохотал еще громче. - Фаина, ну, лилипут - понятно, но почему в трамвае? По-моему, это дико смешно.
Раневская сразу начинала заикаться. Хохот стоял необыкновенный. До поры.
- Ну, что еще сказала про меня Фаина?
- Маразмист-затейник.
- Капризы беременной кенгуру.
- Блядь в кепочке.
- Но я не ношу кепочек.
- У вас и енотовой шубы нет...
- При чем здесь шуба?..
- Фаина Георгиевна сказала, что вы родились не в сорочке, а в енотовой шубе.
- Прелестно...
Завадский хотел казаться легкомысленным. Это иногда получалось. Чаще нет. Нужно было гнать репертуар, ставить что-то к Октябрю, Февралю, Маю, еще к каким-то месяцам, к съездам. Он взял «Шторм» Билль-Белоцерковского. Раневской дал эпизод. Боялся, что откажется. Взяла. На первую же репетицию принесла огромный талмуд. Все знали: Раневская переписывает роль от руки. Но тут было что-то другое. Она принесла десятки вариантов каждого кусочка, чуть ли не каждой реплики своей роли. Она почти полностью переписала текст, Завадский замер. «Фаина... но драматург, что он скажет?» Драматург прочитал, побагровел и стал так хохотать, что все испугались. «Здесь ничего нельзя менять, - сказал он, - все оставить... как у Раневской». «Но я хотела бы уточнить...» - виновато начала актриса, раскрыла тетрадь, а уже на следующий день принесла еще несколько вариантов.
- Оставьте ее, - говорил драматург, - пусть играет как хочет и что хочет. Все равно лучше, чем она, эту роль сделать невозможно.
В том-то и дело, что она видела перед собой не роль, а образ. Единое целое. Плоть. И текст, оставаясь в канве сюжета, менялся раз от разу.
Контролерши на каждом спектакле пробирались из фойе в зал, по ходу дела сообщая любопытным, сколько времени осталось до сцены Раневской.
«Введите арестованную!» - кричал за кулисы чекист, и по залу пробегало легкое движение, разрастающийся щепоток, - на сцену задом выпихивалось нечто огромное в полушубке, с красными от мороза руками, негнущимися сосисчатыми пальцами. И начиналось. Чекист задавал вопрос и после первого же «Шо грыте?» в ответ зал начинал корчиться, давиться от хохота, обливаясь слезами. Впрочем, это как описывать музыку.
Виктор Ефимович Ардов попытался описать ее в частном письме актрисе:
«...диалог с чекистом. Реплик много, и у автора они не так-то уж блестящи. Завсегдатай кулис, я явственно слышу отличные «отсебятины», которыми именно Вы украсили пьесу.
...Когда под полушубком оказывается платье из блесток - пошлая роскошь бывшей владелицы («Артиска, у цирке на холове ходила»,- Д.Щ.)... это не только смешно, но и в высшей степени типично как для самой Машки, так и для самой эпохи, в которой данная Машка жила и действовала. Вместе с горестною репликою о граммофоне, который тоже выменян у «артистки», но «не поет», удивительно точно переносит нас в 19-й год. Такая деталь (тоже, думается, Ваша собственная, а не от автора) куда убедительнее музыки к спектаклю, повторяющей «на соседних нотах» революционные песни тех лет.
Словом, тип, изображенный Вами, описан с предельной выразительностью и смелостью. Вообще я должен сказать, что смелость - одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности. Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радуют меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные, даже самые одаренные, артисты. Актрисы - чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Из всех виденных мной артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас с Екатериной Васильевной Гельцер. Да, да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимический выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере... Спасибо Вам, дорогая моя, за то наслаждение, которое Вы мне доставили своей игрой. Я рад, что не по радио, а в театре смотрел эту сцену. По радио, говорят, у Вас получается образ почти трагический. В данном случае это - не повышение в чине (в жанре), а, наоборот, - обеднение. И вот почему: со всеми комическими и бытовыми эффектами, с наглядностью зрительной Ваша героиня страшнее и достовернее.
Я слышал, что какие-то умники собирались Вас притушить до уровня всего спектакля, мотивируя это тем, что Вы вырываетесь из пьесы, а для отрицательного персонажа это не по «чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина... Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна - чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен».
В письме Ардова есть, правда, одна неточность. Или, может быть, дипломатическое умолчание: насчет умников. Был один главный умник, ревновавший к успеху Раневской больше других и имевший на ревность все основания. Режиссер спектакля. Какое-то время Завадский терпел. Точнее, вынужден был мириться с ошеломительным успехом актрисы в этом эпизоде.
Раневская подарила эту фотографию с дарственной надписью Н. Сухоцкой
Продолжение следует...