РАНЕВСКАЯ Фаина Георгиевна (часть 4)
Лауреат Государственной премии СССР (1951, за исполнение роли фрау Вурст в фильме «У них есть Родина»)
Весной 55-го в Москву приезжал Брехт. Посмотрел «Шторм» и без особой дипломатии сказал лишь о Раневской: «Она великолепна, ходячий V-эффект. Поразительная человеческая глыба, очень смелая артистичность».
Сергей Юткевич в своих воспоминаниях достаточно подробно разъясняет значение этого термина. «V- это заглавная немецкая буква "ф", с которой начинается термин «Vereremdung - Effekt», или по-русски «эффект очуждения» - основа всей брехтовской поэтики. Расшифровывается он как показ знакомых, примелькавшихся явлений, характеров средствами искусства с непривычной, "очужденной" стороны, или, точнее, следуя определению самого Брехта:
"Эффект очуждения» состоит в том, что вещь, которую надо довести до сознания, на которую требуется обратить внимание, - эта вещь из привычной, известной, лежащей перед нашими глазами, превращается в особенную, бросающуюся в глаза, неожиданную». Изымая из русской транскрипции только одну букву «т» из внешне схожего слова "отчуждение", мы коренным образом меняем его смысл, тем самым приближая к точному значению термина Брехта.
Ведь неутомимый новатор театра, так же, как Станиславский, Мейерхольд, Вахтангов, боролся со штампами, омертвляющими все новое, подлинное, живое. Поэтому закономерно, что носительницей - переведем по-русски - «Ф-эффекта» оказалась в глазах Брехта актриса, чье имя по случайности начинается с той же буквы, - Фаина Раневская.
Когда театр Брехта приезжал вторично, Елена Вейгель - вдова драматурга - спросила Раневскую: «Почему же Вы не играете «Кураж», ведь Брехт просил Вас играть Кураж, писал Вам об этом?» Раневская долго молчала, стараясь подобрать нужные слова,
- У меня ведь нет своего театра, как у вас...
- Но ведь геноссе Завадский обещал Брехту, что поставит «Кураж».
Брехта уже не было в живых.
- У геноссе Завадского плохая память, - ответила Раневская,
Ю.А. продолжал дорабатывать «Шторм», пытался сместить акценты, ввел еще больше массовых сцен. Раневская посмотрела, вышла за кулисы. Подошел кто-то из артистов: «Как Вам, Фаина Георгиевна?»
- Да что как! Все то же. Третьесортная грандиозность. Наконец соломоново решение было принято. Простое и грандиозное. Акценты расставлены идеально: сцену со спекулянткой решено было изъять.
- Чем это вызвано? - спросила Ю.А. Раневская.
Завадский, загадочно улыбнувшись, взялся за карандаши.
- Фаина, не скрою, что отчасти это вызвано и вами. Вы слишком ярко играете свою роль.
- Разве можно играть слишком ярко?
- Можно, если роль запоминается как чуть ли не главная фигура в спектакле.
- Юрий А-а-лександрович, в-вы в-полне п-понимаете, что говорите?
- Более чем, - Завадский вышел из-за своего стола-самолета, бросил карандаши и тут же вновь подхватил их. - Понимаете, - он характерно всплеснул руками и вскинул бровки, - наш спектакль о чем-то большем, и этот дивертисмент со спекулянткой становится инородным, - вы играете его как вставной номер.
- Но ведь вы же в-выпускали спектакль?! Что же с тех пор изменилось?
- Все дело в акценте...
Раневская поднялась уходить. Все самое удивительное всегда происходит вдруг. Она неожиданно повернулась:
- Если нужно для д-дела, обещаю играть с-свою роль значительно хуже. Завадский стал очень розовым, карандаши стремительно забегали у него между пальцев:
- Не надо провоцировать меня на заведомо глупый разговор. Считаю за лучшее закончить его своим молчанием. Но и вас, Фаина Георгиевна, просил бы более ничего не говорить. Я отлично знаю ваш язык.
Вот я и замолчала. И молчу до сих пор. Что великого сделал Завадский в искусстве? Выгнал меня из «Шторма».
...Завадский любил собирать труппу для бесед. Как величественно это звучало: «Я хочу собрать труппу, чтобы познакомить актеров с последними стихами Расула Гамзатова». Темой «беседы» могло стать что угодно: последняя прочитанная книга, этический ликбез или пророческий сон Юрия Александровича.
- Фаина Георгиевна, а почему вы не ходите на беседы Завадского о профессии артиста? Это так интересно...
- Голубушка, я не терплю мессы в борделе. Да и что за новости?! Знаете, что снится Завадскому? Что он умер и похоронен в Кремлевской стене. Бедный! Как это, наверное, скучно лежать в Кремлевской стене - никого своих... Скажу по секрету: я видела его гипсовый бюст. По-моему, это ошибка. Он давно должен быть в мраморе.
На одной из репетиций, раздраженный непонятливостью артиста, Завадский выскочил из зала: «Пойду и повешусь!» В кромешной паузе раздался отчетливый виолончельный голос: «Не б-беспокойтесь, он вернется сам. В это время Юрий Александрович обычно посещает т-т-уалет».
Во время гастролей в Свердловске Завадский пришел на сбор труппы взвинченный, раздраженный. Что-то сказал насчет игры Раневской в прошедшем спектакле.
- Не делайте мне замечаний. Они неточны и неинтересны.
Стопка карандашей полетела на стол, Завадский, побагровев, вскочил.
- Вон из театра! - пронзительно закричал он.
Таким его не видели никогда.
Раневская встала со своего места. Она заполнила собой зал, выросла над партером, ее поднятая рука протянулась над сценой:
- Вон из искусства!»
Раневская ущла из театра Моссовета в 1956 году.
Раневская получила на Котельнической двухкомнатную квартиру в начале 50-х. Квартира считалась высшей категории - две смежно-изолированные комнаты, небольшой холл, просторная кухня, черный ход и подземный гараж внизу. Ставить туда Фаине Георгиевне было нечего. За всю жизнь - ни машины, ни дачи. Не накопила. Черный ход почти сразу пришлось заколотить. Категория была высшая, квартира плохая. В окна дуло, слышимость - почти идеальная. Когда по утрам в булочной разгружали лотки и с треском швыряли ящики, казалось, что во дворе идет перестрелка. С другой стороны дома находился кинотеатр «Иллюзион». «Живу над хлебом и зрелищем» - это была дежурная шутка.
Далеко от центра, от театра, от своих - от Павлы Леонтьевны, пока она была жива, - в общем, все неладно, все, как всегда. «Вы же знаете, я бытовая дура...»
Однажды поехала со знакомыми за холодильником. Естественно, не нашла нужной модели. Возвращаясь на такси, проезжали через площадь Революции с вырастающнм из какой-то странной прямоугольной штуки Марксом.
«Что вы хотите, - глядя на облокотившегося уродца, произнесла Раневская, - видите, Маркс вылезает из моего холодильника».
Разве что с соседями повезло. Этажом выше - Светлана и Сергей Майоровы. Спустя почти тридцать лет после Баку судьба распорядилась поселить рядом своих.
В том же подъезде - обожаемый и обожающий ее Твардовский.
«Здравствуйте, моя великая соседка!» Иногда они вместе гуляли в сквере неподалеку. Однажды живший в том же доме Никита Богословский, воздев руку, крикнул: «Привет, старуха!» Твардовский побагровел: «Можно я его изобью?»
Раневская удержала: он добрый, талантливый, и, знаете, он не всегда так здоровается.
Часто приезжали Уланова, Рындин. Неподалеку жила Вероника Витольдовна Полонская - подруги ее называли Норочка - последняя любовь Маяковского, слышавшая роковой выстрел, когда выходила из квартиры на Лубянке. Этого Раневская ей простить не могла. «Бедный, бедный, никто его не любил, и Норочка... как она могла!» Заходила Татьяна Тэсс, особа, «приближенная к кругам» (имелось в виду КГБ), писавшая актрисе длинные, обстоятельные письма о своих трудностях, в частности о поездке в Англию на очередной форум, и сладкоречивые, сиропные статьи, называемые Раневской «сопли в сахаре». Это была крайне деловая и состоятельная дама, подробно интересовавшаяся кругом знакомств Раневской, полагавшая, что она является лучшей подругой «милой Фаины».
- Богата-а-я! - говорила про нее Раневская. И добавляла в тон: - А попросишь занять, скажет: «Нет, Фаиночка, вам будет тяжело отдать». Изобретательная форма отказа.
Слева направо: Сергей Образцов, Фаина Раневская, Пол Скофилд, Майя Плисецкая.
1956 - 1964 гг.
«…Скончалась в муках Павла Леонтьевна, а я еще живу, мучаюсь, как в аду»
Раневская перешла в театр Пушкина (бывший Камерный театр). Надеялась, что стены таировского театра помогут ей. Таирова уже не было. Главным режиссером был Туманов.
«…Как я боялась возвращаться в театр, где начинала свою московскую карьеру! Меня убеждали: Камерного давно нет, он перестроен! Да, зрительный зал изувечили в мещанском ампире - с канелюрами, с ионическими завитушками, с ложами, обитыми плюшем. У Таирова был строгий модерн - от него и следа не осталось. Но сцена, сцена была та же. Я думала, не смогу на нее снова ступить. И только когда увидела современных партнеров, поняла: да от таировского театра ничего не осталось! Ах, какие у него были женщины и мужчины. Фигуры, грация, пластика! Я всегда ждала, что Александр Яковлевич не сегодня-завтра поставит балет. Обязательно. Ну, не «Лебединое», так «Дон Кихот» точно!
Моя бабушка в «Деревьях», кстати, тоже испанка, и Касона написал ее так, что пуститься в пляс, рассыпая каблуками дробь фламенко, ей ничего не стоит. Меня очень смущало это. Но играла же я американок, никогда не видя их в глаза. И немок тоже. Но на встрече с испанкой настояла. Она была из тех, кого в конце тридцатых годов привезли к нам ребенком из Испании. Вы этого не можете знать - вас тогда на свете не было, а вся Москва восторгалась детьми в красных шапочках с кисточками - испанками. Так вот, встреча с этой погрузневшей, но внутренне подтянутой женщиной очень помогла мне. Ничего я не копировала - никогда этим не занималась! Но все-таки что-то ухватила: тон, настрой, манеру речи. И платок - настоящий испанский - она помогла достать мне. Когда он лежал у меня на плечах - особым образом, чуть прикрывая край плеча! - я чувствовала себя испанкой. Меня хвалили за эту роль… …Наша ассимилированная испанка показала мне несколько движений знаменитого фламенко. Я даже пыталась танцевать с нею у себя дома. И потом перенесла одно движение на сцену. Нет, я при этом сидела, но этот жест был как воспоминание о молодости, вовсе не пресной!..»
«В начале 60-х в театре им. Пушкина на репетиции ей сделали замечание: «Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту».
Напросились. «А вы разве не знаете, что у меня полон рот говна». И вскоре ушла. Нет, конечно, не только из-за этой репризы. Объяснять почему? Можно, конечно. Занудно и долго описывать атмосферу холуйства и хамства, клеймить халтурщиков. Раневская предпочитала краткость. Так все же почему, Фаина Георгиевна? «Потому что признавала все формы любви, кроме скотоложества». Обида. «Ну разве так можно, Фаиночка!» Оказалось, можно. Ушла, признавая дарование Равенских. Оставляя любимые роли, свою «Бабуленьку» из «Игрока»: «Моему ндраву не препятствуй!»
«Не знаю артистки, которая обладала бы лучшими данными для исполнения этой роли. Вот где развернулись все способности Раневской. Как всегда, она выросла над партнерами, но тут она встала рядом с великим автором. О Раневской в «Игроке» надо сказать: она играет конгениально Достоевскому», - писал об этой работе Виктор Ардов.
«Старухой» ее называли и раньше, но после «Игрока» это прозвище закрепилось за ней окончательно».
«Фаина Георгиевна торопилась - у нее дома на Котельнической лежали письма ее сестры из Парижа и брата из Румынии - нашлись ее родные, была жива ее мать. В 1957 году Раневская решила ехать. Решила увидеть свою семью, которую потеряла 40 лет назад. В Румынию Раневская поехала поездом.
Мать хотела видеть всю семью вместе. Раневская попыталась это сделать - собрать всех у матери в Румынии… Но тогда Белла не смогла приехать, встречи всей семьи не получилось…»
«В 1958 году Раневская в последний раз отдыхала во Внуково с Павлой Леонтьевной Вульф. Они часто повторяли: «Хочу в 19-й век!» Это был их рефрен, пароль, стон, жалоба… Павла Леонтьевна капризничала. Она изводила дочь жалобами на отсутствие тишины и почтения. Она была ревнива и, как бы сказать… неадекватна, эта великая мама Лиля, спасшая от улицы Фаину - единственную свою ученицу. Она нуждалась в прислуге, обиходе, в лучших врачах, лучшей музыке, литературе, в лучшем театре. Ей нужен был 19-й век. Срочно!
И через год, в 59-м, в отдельной палате кунцевской больницы лежала маленькая, высохшая старушка, переставшая капризничать, изводить врачей и близких, ставшая очень спокойной, чуть скорбной, без жалоб и слез уходившая от века, который так и не стал - не мог стать - ей своим. Уходившая к себе и в себя. В свой час и в свой век…
Долгое время Раневскую невозможно было представить без папиросного дыма, неотменимого, как сама смерть, «Беломора» и прозвища «Фуфа», вызванного этими папиросными клубами. Когда умерла Павла Леонтьевна, она бросила курить. Нераспечатанные пачки валялись повсюду в доме, и неестественная чистота поблескивающих пепельниц была куда страшнее любых слов самого беспощадного монолога. Ты опять куришь, Фаина…»
Из дневника Раневской о фильмах, в которых она снималась в эти годы:
«…Снимаюсь в ерунде. Съемки похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди - провал, срам, если картина вылезет на экран.» (1960 г.)
«В начале 60-х она получила письмо от сестры. Какое-то время Белла жила в Париже, потом вышла замуж и переехала в Турцию. Похоронив мужа, осталась совсем одна. Она помнила про сестру, знала о ее славе, признании… Была уверена, что Фаина баснословно богата. Написала о своих обстоятельствах, вполне плачевных, об одиночестве и тоске - она хотела приехать навсегда.
Помогла министр культуры СССР Е.Фурцева. Сестра приехала. Когда подъезжали к Котельнической, Раневская показала: вот мой дом.
- Хороший дом, - легкомысленно сказала красавица Белла. Она не сразу сориентировалась, что это великолепие обернется двумя смежно-изолированными комнатами с видом на гараж и помойку.
Белла так и не адаптировалась к социалистической действительности. Не успела. Через несколько лет у нее обнаружили рак. Она не знала, что скоро умрет. Раневская вызывала лучших врачей, проводила с ней - уже безнадежной - ночи. Больница, операция - все было бессмысленно. Они прожили вместе всего несколько лет. В 1964 году Белла умерла и на Донском кладбище появилось скромное надгробие, камень из лабрадора, надпись: «Изабелла Георгиевна Аллен. Моей дорогой сестре».
1964 - 1970 гг.
«…Огорчить могу - обидеть никогда. Обижаю разве что себя самое... Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней...»
«…Я думала, что оставляя Москву, отойду от себя, но мне и тут невыносимо тоскливо и ужасно одиноко. Когда-то я была здесь с Павлой Леонтьевной и маленьким Алешей и была счастливой. Дом отдыха переполнен, масса знакомых, а незнакомые лезут с разговорами. Место некрасивое, в то время как здесь повсюду чудесные, поэтичные места. Кроме того, в нескольких шагах железная дорога, по которой с утра и до утра носятся поезда, грохочут и гудят паровозы. Дом почти на рельсах, и я назвала его Д/О имени Анны Карениной. Масса старух, старухи выходят из берегов!»
В Комарове в то время часто бывала Ахматова. Это было время нового, послереквиемного этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени.
- Шведы требуют для меня нобелевку, - сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. - Вот в Стокгольме напечатали.
- Стокгольм, - произнесла Раневская. - Как провинциально!
Ахматова засмеялась:
- Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится.
- Париж, Нью-Йорк, продолжала та печально. - Все, все провинция.
- Что же не провинция, Фаина?
- Провинциально все, кроме Библии.
В комаровское «логово» Раневской проникали и всевозможные лазутчики. Одна из них - Надежда Кошеверова, автор замечательной «Золушки», - долгое время считалась подругой Раневской. Ну и считалась бы и по сей день, если бы не провал ее фильма «Осторожно, бабушка!», который «злая Фуфа» восприняла как личное оскорбление, поскольку участвовала в нем. Раневскую пригласили на роль директора цирка в фильме «Сегодня новый аттракцион». Надо сказать, довольно прилично выписанную роль. Сама Кошеверова, помня о ссоре, звонить актрисе боялась и выслала к ней в Комарово лазутчиков. Они вернулись без подписи под договором, но с ультиматумом к режиссеру: «Пусть сама приезжает и валяется в ногах». Пришлось ехать «бабушке», как звали Кошеверову на студии после фильма «Осторожно, бабушка!». Под сенью комаровских рощ, в вестибюлях и в самом номере Раневскую обрабатывали двое суток подряд. Подпись получить удалось. Но и сам договор поражал воображение дирекции причудливыми условиями и их подробными толкованиями. Бедной Раневской пришлось с боем вырывать то, на что она имела полное право. По воспоминаниям А.А.Джорогова, это выглядело так: во-первых, двойная оплата. Для выполнения этого пункта напрягшимся сценаристам пришлось сочинять сцены, которые, как было известно заранее, сниматься не будут. Дальше. Зловредная Фуфа заявила, что приедет на студию только один раз, - значит, декорации выстраиваются под нее. Ехать она должна в отдельном купе - не над колесами, а в середине вагона. Жить - в «Европейской», причем непременно с видом на Русский музей - в том крыле, где поселяют иностранцев. Любой контракт с животными исключался напрочь (по сценарию директор испытывает к ним патологическую страсть), официально это объяснялось острейшей астматической реакцией.
- Соглашайтесь, а то она еще что-нибудь выдумает, - посоветовали Кошеверовой, и та приняла все требования. На практике они были выполнены едва ли наполовину.
«Раневскую с содроганием ждала вся студия. Наконец она появилась, долго выбирала номер в гостинице, ругала администрацию - и выбрала, разумеется, худший. Новый «Москвич», который ей предоставили, она назвала неприличным словом и заявила, что когда едет в такой гадкой и низкой машине, то ей кажется, что у нее «жопа скребет по асфальту». Пришлось отдать директорскую «Волгу».
Договорились, что Раневская всего один раз пройдет мимо клеток с животными.
А вот со зверями договориться оказалось труднее. В первые же минуты появления актрисы один из львов обильно нагадил в клетку. Раневская выскочила из павильона, закричала, что все это подстроено, чтоб уничтожить «любимую народом актрису!». В ход пошел валидол.
В конце концов это изнурительное мероприятие завершилось - к обоюдной радости сторон. Но еще до того, как оно началось, уверенная, что не примет в нем участия, Раневская писала Гариным: «…Роль хорошая, но сниматься не стану. Я очень люблю зверей, но, когда бываю в цирке, страдаю при виде дрессированных животных. Страдаю почти физически. Этого я Наде (Кошеверовой) не скажу, сошлюсь на то, что мне трудно часто ездить, - роль большая. Сил уже мало. Деньги мне не нужны, не на кого их тратить… Бегаю по лесу королем Лиром! Ах, до чего одиноко человеку. …У Нади такое дурновкусие, упрямство, какое бывает только у недаровитых людей. Человечески она мне абсолютно чужая, а когда-то я к ней неплохо относилась». И после этого согласилась на съемку.
Такой характерный поворот в жанре Раневской… Предпочесть разыгрывать злого демона, актрису-монстра, нежели сознаться в жалости к зверью: потому что знала - и это сочтут сантиментом, преувелечением, наигрышем. А раз наигрывать, то по-крупному. Нате! Получите за зверей - ЗВЕРЮГУ!
Между прочим, в том же письме сообщается, что сумма гонорара оказалась вдвое меньше обещанной. Куда ей было тягаться в ушлости с жохами!»
Раневская возвращается к Завадскому. Он не помнил обид. Точнее, не хотел сосредотачиваться на них. Он умел казаться великодушным. Иногда он был таким. Его передразнивали, «показывали», это было нетрудно. Характерно подчеркнутая артикуляция, легкое пришептывание, вскинутые брови и руки - вот и Ю.А. Тот, кто хоть раз видел Завадского, узнает его даже по самому приблизительному показу. Даже если не видел его самого, а лишь эти актерские показы. О его летучем, божественном равнодушии ходили легенды. Легенды превращались в мифы. Их было не меньше, чем знаменитых карандашей Завадского, порхающим по всем воспоминаниям об этом вечно штрихующем человеке - рисовальщике бесчисленных рож и узоров.
- Ну что, Фаина? - спрашивал он Раневскую после того, как с ней на гастролях случился сердечный приступ и он лично повез ее в больницу, дождался пока ей сделают уколы.
- Ну что - что, - тоскливо отозвалась Раневская, - грудная жаба.
Он страшно огорчился - ах, какой ужас, грудная жаба… - и тут же, увлекшись вдохновительным пейзажем за окном машины, мелодично запел: «Грудна-а-я жа-а-ба, гру-у-удна-а-я жа-а-аба…»
- Ну, какая вы право, Фаина Георгиевна, - сказала услышавшая эту историю Ия Саввина, - а кто другой из ныне живущих «гениев-режиссеров» лично повез бы вас в больницу?
- А я разве что-нибудь говорю, я ведь только в самом положительном смысле».
В 1964 году Раневская играла роль Марии Александровны Мордасовой в спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому. «…если спектакль в целом не показался удачным, то участие в нем Раневской делало его событием.
К сожалению, «Дядюшкин сон» вскоре лишился этого козыря. Театр собирался на гастроли в Париж. Завадский вызвал Ф.Г.
- Фаина, хотел с вами посоветоваться. Как быть с Верой Петровной? Марецкая - украшение нашего театра, а ей не с чем ехать во Францию!
- Ну, пусть она играет Марию Александровну, я откажусь от роли.
- А как же Париж?
- Я была в Париже. И не раз. Боюсь, что теперь он уже не для меня.
Больше в «Дядюшкином сне» Раневская не появлялась.
- У меня не получилась роль, - сказала она Завадскому. - Не волнуйтесь, больше я на нее не претендую.
Огромная работа оказалась перечеркнутой».
Продолжение следует...