Про Грина - 2
Заметки о Лиловом Драконе
Часть вторая
Пока Европа катилась к первой мировой войне, Грин кутил, наслаждаясь непривычной богемной средой, внезапно обретенной возможностью зарабатывать письмом - жалкие гроши, но уж всяко побольше, чем платили прежде за тяжкий ненавистный физический труд - и беспечно тратить. И учился писать. Учился, надо сказать, стремительно. Он, следует признать, всегда был и до конца жизни останется очень неровным автором, способным в любой момент сорваться и выдать слабый, неубедительный текст, так что каждое новое поколение желающих навсегда вычеркнуть Грина из списка краеугольных авторов русской литературы может найти улики в полном собрании его сочинений. Не очень много, но все-таки.
Однако о мастерстве художника разумно судить по его лучшим работам, а они показывают необычайно быстрый прогресс. Всего за десять лет автор пропагандистских брошюр стал мастером, способным написать «Алые паруса» - повесть-феерию, как называл ее он сам. Совершенную поэзию, воплощенную в композиционно и стилистически безупречной прозе. Если бы Александр Грин был расстрелян после очередного ареста в восемнадцатом году или умер от сыпного тифа, свалившего его в девятнадцатом, это стало бы огромной потерей для его читателей, но по сути мало что изменило бы.
Потому что написанные в 1916-м году «Алые паруса» (опубликованные, впрочем, много позже, в 1923-м) стали событием столь сокрушительной силы, что впору завершить разговор о литературе и начать толковать о магии. Но делать этого в рамках текущей работы мы, конечно же, не будем. Да и не все ли равно, каким словом называть нисхождение высшего духа в мир людей. И соответствующего ему взлета духа человеческого.
Так возводятся мосты между обыденным и немыслимым. Литература - хороший, годный инструмент для их строительства. Для этого она и нужна.
И дело вовсе не в том, что «Алые паруса» - история об исполнении мечты, как ее обычно трактуют. Некоторые мечты сбываются, некоторые нет; это, по большому счету, мало что меняет, хотя первый вариант безусловно приятней. Главная тема «Алых парусов» - торжество человеческой воли, преобразующей самого человека, жизнь окружающих его людей и (в очень отдаленной, но реальной перспективе) весь мир.
Именно воля - главный герой этой книги. И воплощение ее - Артур Грэй, чья жизнь началась с того, что в детстве он измазал похищенной у маляра краской картину, изображающую распятие, объяснив: «Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу». Он решил стать капитаном, «дьявольским моряком», и стал им вопреки здравому смыслу, своему положению, воспитанию и привычкам; это было почти невозможно, но дайте гриновскому герою единственный шанс, благословенное «почти» - остальное он сделает сам.
Почти невозможна, строго говоря, и сама книга, написанная в разгар Первой мировой войны. Вы только вообразите: привычный мир рушится, сам Грин, как нельзя более вовремя выдавший очередной «непозволительный отзыв о царствующем монархе», скрывается от жандармов в финляндской деревне, будущее не просто неопределенно, его, можно сказать, нет - в том смысле, что о нем лучше вообще не думать. И в это время Грин пишет вот что:
«...я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, - тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим - значит владеть всем».
Это - чистая правда. И одновременно - предельно внятно сформулированная генеральная задача новой литературы. Которая не была ни принята, ни даже толком осмыслена - как современниками Грина, так и теми, кто пришел в литературу после него. Но по сей день не утратила актуальность.
Есть знаменитое высказывание Фридриха Ницше: «С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, - ко злу». Мне кажется, немецкий философ перепутал причину и следствие. Просто единственное, что имеет смысл делать, когда твои корни уже в аду - устремиться к свету.
Без вариантов.
История Александра Грина - наглядная демонстрация того, как это делается на практике.
В 1917 году, узнав о февральской революции Грин вернулся из Финляндии в Петроград. И был, мягко говоря, не очарован происходящим. После Октябрьской революции Грин на время стал публицистом, за заметки и фельетоны, осуждающие жестокость и бесчинства большевиков, его арестовывали чаще, чем при царе; впрочем, и отпускали почти сразу. К счастью, так и не расстреляли, хотя к тому шло. Иногда хаос и неразбериха могут оказаться спасительными.
Осенью 1919 Александр Гриневский был призван в Красную армию. Рукопись «Алых парусов» он таскал за собой в солдатском мешке. Нам теперь и вообразить сложно, что это такое - рукопись в одном экземпляре, никаких копий. Как уцелела - бог весть. Одно из тех необъяснимых чудес, без которых не было бы вообще ничего. Включая, вероятно, нас с вами.
Как уцелел сам Грин - это тоже вопрос. Шансов на это было немного. Однако же нашелся врач, диагностировавший туберкулез и отправивший его обратно в Петроград, а там Максим Горький походатайствовал об устройстве в Боткинскую больницу - как раз вовремя, у Грина начинался сыпной тиф. Он выжил, а еще год спустя благодаря все тому же Горькому, спасшему в ту пору немало жизней, получил место в общежитии Дома Искусств, паек и даже работу, заказ на повесть для детей.
Головокружительно много для человека, который, по собственному признанию, «нравственно не умел» ходить по учреждениям, устраивая свои дела. И до вмешательства Горького оставался бездомным. Скитался по улицам, почти не ел и не спал, ночевал у знакомых, когда пускали. Рукопись «Алых парусов» по-прежнему лежала в мешке.
«Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из разрушенных зданий», - пишет Грин в рассказе «Крысолов». «Крысолов» и «Фанданго» - возможно, самые сильные и фантасмагорические новеллы Александра Грина. Местом действия в обоих случаях стал послереволюционный Петроград. И выглядит он, надо сказать, местом куда более невероятным, чем Зурбаган и Гель-Гью. В этом пространстве происходят удивительные, невозможные события, но герои Грина принимают их как должное, по-настоящему фантастической кажется им только возможность поесть и согреться.
Не сомневаюсь, так оно было и для самого автора.
Поразительным образом начало двадцатых годов, время тяжелое и страшное, стало лучшим периодом в жизни Александра Грина. У него появилась крыша над головой. Был паек, публикации приносили какие-то деньги. Он встретился с Ниной Мироновой, которая стала его третьей женой, лучшим другом и главным человеком его жизни, а для Грина не было ничего важнее. «Ребенком, прочтя «Молли и Нолли» Кота-Мурлыки (Вагнера), затосковал он о той любви, жажда которой потом всю жизнь сопровождала его, - пишет Нина Грин в своих воспоминаниях. - Вот как рассказывал он мне об этом: «Я не знаю, что со мною стало, когда я прочел эту сказку, я не понимал тогда ни слова «любовь», ни всего сопровождающего это слово, но детская душа моя затомилась, и теперь, переведя это на язык взрослых, я как бы сказал себе: «Хочу такого для себя!»
Что ж, по крайней мере, это желание сбылось в полной мере.
В начале двадцатых Грин очень много и продуктивно работал, причем писал не в стол, не в расчете на далекие будущие возможности. В ту пору его охотно печатали. В 1923 году были наконец изданы «Алые паруса». И тогда же появился первый и, возможно, самый важный роман Александра Грина «Блистающий мир».
«Самый важный» говорю я, потому что «Блистающий мир» - это роман о чуде, которое доступно человеку на этой земле. И одновременно мало для кого возможно, потому что между человеком и чудом стоит страх. «Блистающий мир» и об этом тоже. Среди множества важных вещей, сказанных там автором, есть совершенно прямолинейное, в лоб предупреждение: «Помните, что страх уничтожает реальность».
Когда Друд, «Человек Двойной Звезды» взлетает в цирке, страх публики, причем не случайной, а сознательно купившей перед этим дорогие билеты, чтобы поглазеть на чудо, уничтожает если не сам полет, то его смысл.
«Галерея завыла; крики: "Сатана! Дьявол!" подхлестывали волну паники; повальное безумие овладело людьми; не стало публики: она, потеряв связь, превратилась в дикое скопище, по головам которого, сорвавшись с мощных цепей рассудка, бешено гудя и скаля зубы, скакал Страх. Многие, в припадке внезапной слабости или головокружения, сидели, закрыв руками лицо. Женщины теряли сознание; иные, задыхаясь, рвались к выходам; дети рыдали. Всюду слышался треск балюстрад. Беглецы, запрудив арену, сталкивались у выходов, сбивая друг друга с ног, хватая и отталкивая передних. Иногда резкий визг покрывал весь этот кромешный гвалт; слышались стоны, ругательства, грохот опрокинутых кресел».
А всего-то горя - человек взлетел. Казалось бы.
Александр Грин объясняет, почему так произошло: «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь, но когда оно наконец блеснет, готовы закричать или спрятаться».
Он, к сожалению, абсолютно прав.
Сам Грин считал «Блистающий мир» романом не фантастическим, а символистским, «не о летающем человеке, а о парении духа». Мне же сейчас, отсюда, из сложившегося к началу двадцать первого века культурного контекста, «Блистающий мир» кажется абсолютно реалистическим романом об эволюции сознания. Или если угодно о «смещении точки сборки». После Кастанеды Грин читается совершенно иначе, чем до него, местами его книги выглядят наглядными иллюстрациями к лекциям дона Хуана: смотрите, вот так работает воля, а так - намерение. А вот как разворачивает крылья восприятие - тут ставим ссылку на «Блистающий мир».
В этом смысле, в начале двадцать первого века Александр Грин выглядит гораздо более актуальным писателем, чем был при жизни. Но, по большому счету, его время не пришло до сих пор. Он все еще не сбылся для русской литературы, не оказал почти никакого влияния на логику ее развития, не стал основой хотя бы мало-мальски внятного направления, заданный им вектор деятельного спасения души практически игнорируется до сих пор. А жаль. Хорошая могла бы получиться традиция. Многим русским читателям очень ее не хватает. Мы ищем и находим утешение на стороне, в литературе зарубежной, в диапазоне от магического реализма латиноамериканцев до бойких рейдов в неведомое японца Харуки Мураками.
Но этого мало, конечно.
Но по крайней мере, Грин не забыт, не исчез из нашего поля зрения вовсе. Стоит туманной стеной на границе нашего периферийного зрения и молчит столь выразительно, что «мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов».
Это я уже цитирую «Бегущую по волнам», роман, написанный на одном дыхании, взахлеб, переполненный событиями и чувствами, пестрый, немного избыточный, как ставший центром его композиции карнавал в Гель-Гью. Созданный словно бы специально для того, чтобы читатель мог «увидеть, как много невидимого».
Эта книга начинается с совершенно гипнотического монолога о власти несбывшегося: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом, стараясь разглядеть, не начнет ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?»
А заканчивается «Бегущая по волнам» в раю, попасть в который, оказывается, можно, не умирая.
Еще и не такое возможно в системе координат Лилового дракона.
Сперва может показаться, что «Бегущая по волнам» - история любви. Но на самом деле она, конечно, о вере. И о неверии. «Гарвей, этого не было?! - Биче, это было», - вот нам центральный диалог романа. «Все открыто для всех. - Для меня - закрыто», - извечный спор между духовидцами и атеистами. Обе стороны правы, никто не виноват, общего языка им не найти никогда, но «Бегущая по волнам» - внятная попытка строительства моста между ними. Шанс если не договориться, то по крайней мере, не держать друг на друга зла.
Кроме всего, «Бегущая по волнам» - это роман, написанный очень счастливым человеком, в лучшие дни жизни. Которые, к сожалению, вскоре закончились.
Но сперва, еще в свои хорошие времена, Грины успели перебраться в Крым, куда перед этим ездили отдыхать и влюбились, как это часто случается с жителями севера, попавшими на юг. Выбрали Феодосию, о которой рассказывали «как о тихом, очень дешевом сонном городке». И стали там жить. В Феодосии был написан по-мальчишески счастливый и по-мальчишески же увлекательный роман «Золотая цепь», закончена работа над «Бегущей по волнам». Там же родился рассказ «Фанданго», стоящий любого романа. В Феодосии Грину очень хорошо работалось.
Крым вполне мог бы стать для Гринов земным раем, чем-то вроде дома, где поселились Гарвей и Дэзи в финале «Бегущей по волнам» - с поправками на время и обстоятельства. Однако - помните песенку, которой дразнила маленького Сашу обозленная жизнью мать?
Ветерком пальто подбито,
И в кармане - ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
Мать давно умерла, а подлая песенка продолжала звучать - ладно бы, если только в ушах. Но под ее незамысловатую мелодию крутилось колесо судьбы.
Иными словами, дела шли плохо. И чем дальше, тем хуже. Публиковали Грина все реже и неохотнее, ту же «Бегущую по волнам» не удавалось пристроить целых два года, и только в конце 1928 года она увидела свет в издательстве «Земля и фабрика». Частный издатель Вольфсон, начавший было издавать 15-томное собрание сочинений Грина, был арестован ГПУ - не из-за Грина конечно, просто эпоха НЭПа закончилась, и предпринимательство стало опасным делом. Регулярные поездки в Москву за гонорарами становились все более унизительными и менее результативными. Грин не входил в число официально запрещенных авторов, он просто становился не нужен. А это на самом деле гораздо страшней. «Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей - такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу», - писал о себе Александр Грин.
Нет, художник не должен быть голодным. И страдание его вовсе не возвышает, а только отвлекает от работы. Никогда больше не повторяйте эти глупости.
«Если мы не уплатим 1 ноября 233 рубля вексельных долгов, - писал Грин адвокату Н. Крутикову в октябре 1929 года, - неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение 6 лет. <...> Я в тоске, угнетен; не могу работать». И через несколько дней новое письмо: «У меня что-то вроде бреда на почве страха крупных материальных бедствий. <...> Мне бы немедленно найти на квартплату - плачу и пишу».
Это как-то совсем нечестно. Так не должно быть. Но было - именно так.
«Вы не хотите откликаться эпохе и, в нашем лице, эпоха Вам мстит» - так было сказано Грину в одном из издательств, где он получал отказ за отказом.
Месть удалась вполне.
Грины голодали. Из Феодосии им пришлось переехать в Старый Крым, где жизнь была еще дешевле, но все равно слишком дорога для них. Поданное в Союз писателей заявление с просьбой о пенсии по болезни было оставлена без ответа. На заседании правления Лидия Сейфуллина заявила: «Грин - наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!» Без ответа осталась и просьба о помощи, направленная Горькому. Грин пытался стрелять из самодельного лука окрестных птиц, жена вязала платки и береты, которые можно было обменять на продукты.
Нищета, от которой Грин убегал всю жизнь, настигла его снова. Но дело не только в нищете.
Признание (читай - понимающее приятие) жизненно необходимо большому художнику. И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий художник ведет диалог не только со своей аудиторией, но как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика для художника - это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать - ее язык. И человеческое равнодушие равносильно молчанию всего мира. Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.
Александр Грин начал умирать не в августе 1931-го года, когда его окончательно свалила болезнь. Это случилось раньше. Писатель - это его книги, подлинная жизнь - это текст. В 1930-м году был дописан роман «Дорога никуда» - самая разрушительная из книг Александра Грина. Внимательный читатель не может не увидеть, что его рукой уже тогда водила смерть.
Наделите своего героя теми качествами, которые вы считаете высшим оправданием человеческой породы; пошлите ему удачу, сделайте его почти всемогущим, пусть его желания исполняются прежде, чем он их осознает; окружите его юными феями и мудрыми взрослыми мужчинами, бескорыстно предлагающими ему дружбу, помощь и добрый совет. А потом отнимите у него все, и посмотрите, как он будет выкарабкиваться. Если выкарабкается (а он выкарабкается, поскольку наделен недюжинной силой) - убейте его: он слишком хорош, чтобы оставаться в живых. Пусть сгорит быстро, как сухой хворост - это жестоко и бессмысленно, зато достоверно. Вот по такому рецепту испечен ядовитый колдовской пирог Грина, роман под названием «Дорога Никуда».
Классический, узнаваемый сюжет: одинокий мечтатель скитается по миру в поисках двери, которая приведет его в волшебную страну; в конце концов, после множества передряг он добивается своего. Александр Грин вывернул эту традиционную схему наизнанку. Главный герой «Дороги Никуда» Тиррей Давенант оказывается в своей волшебной стране внезапно и без усилий и покидает ее почти случайно, хотя не без зловещих предзнаменований. Перелом в романе наступает после того как Давенант выходит из дома своих друзей «таинственно», через «темный путь» в старом саду, через железную калитку в стене, которая отпирается старинным ключом; ключ этот сделан из меча Ричарда Львиное Сердце, закален в крови дракона и отпирает дверь только при слове «Аргазантур». Все смеются и дурачатся; тем не менее, Тиррей, ушедший «темным путем», оказывается навсегда изгнанным из нечаянно обретенной страны чудес. Больше он в этот сад не вернется. Девять лет спустя он умрет в далекой стране, а его друг навестит дом с садом и не застанет там никаких юных фей - только почтенную мать семейства, озабоченную болезнью сына, и девушку с капризным лицом и расшатанными нервами. Все кончено, река времени, настоящая Дорога Никуда, вынесла неловких пловцов - каждого на свою отмель.
Первоначально, кстати, книга должна была называться «На теневой стороне». Но «Дорога Никуда», безусловно, точнее.
«Прощай и ты - я сам, который там был, - ты тоже прощай. Было слишком хорошо, чтобы могло быть так долго, всегда». Так прощается со своей волшебной страной Тиррей Давенант. И одновременно так прощается автор - еще не с самой жизнью, но с Лиловым драконом, чьим полетом была она.
Александр Грин умер 8 июля 1932 года. Среди причин его смерти указывают слишком поздно диагностированный рак желудка и запущенный туберкулез легких; правда однако состоит в том, что умер он от голода - не будь так истощен, продержался бы еще довольно долго. Возможно, смог бы работать и все-таки закончил бы «Недотрогу» - свой последний роман, о котором говорил жене: «Теперь «Недотрога» легла во мне ясно, все туманности исчезли; как только наберу сил - начну писать». И потом, совсем незадолго до смерти: «"Недотрога" окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что, вспоминая их, я сам улыбаюсь».
Но сил хватило только на самое начало. Ужасно жалко. Хоть плачь.
Судя по воспоминаниям Нины Грин, «недотрога» - это не только название цветка, но и определение, найденное Грином для некоторой породы людей, к которой и он сам, безусловно, относился. «Эти люди с обостренной душевной чувствительностью и любовью ко всему истинно красивому, чистому и справедливому настолько привыкают таить в себе все чувства, что они редко заметны окружающим. И лишь гибель их может иногда косвенно указать на пережитые ими страдания», - так пересказывает слова покойного мужа Нина Грин. Это описание мне кажется неудачным, определение «недотрога» - еще более неудачным. Но сформулировать лучше я тоже пока не могу.
Мне кажется, Грин напоследок взялся говорить о вещах, находящихся вообще за пределами возможностей языка. А за пределами языка обычно находятся предметы и явления, не вмещающиеся в сознание его носителей. Скажем так, должна накопиться некоторая критическая масса сознаний, способных вместить явление. После этого непременно отыщутся способы о нем говорить.
Грин просто очень уж рано озадачился темой «недотрог».
Сейчас, кстати, тоже еще рано.
Ничего удивительного, что Грин не смог дописать свой последний роман. Но совершенно поразительно, что он все-таки оставил нам несколько страниц, написанных торопливо, нуждающихся в правке, но какая разница, даже их, по идее, быть не могло.
Там, на этом небольшом участке более-менее готового текста гриновские «недотроги» не просто живут своей тихой, глубокой, непонятной другим жизнью, но дают деятельный, адекватный отпор злу, спокойно признавая его злом и спокойно же не желая иметь с ним дела - любой ценой. И у них все получается. Мясник бежит от револьвера, направленного на него потенциальной жертвой, старуха-сводня гибнет как бы от несчастного случая, наказанная судьбой, принявшей облик кота, Гуд, отрубивший ноги птице, сам гибнет от топора Дегжа.
И самое главное. Давая деятельный отпор злу, гриновские персонажи сами не становятся злом, не допускают его в себя. И это Грин успел показать читателю более чем наглядно - в романе, который не то что не закончил, а так толком и не начал писать.
Все это означает, что Лиловый дракон вернулся. Зря мы поверили, будто «Дорога Никуда» увела его навсегда. Так не бывает.
«Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики: чужд я им, странен и непривычен», - писал о себе Александр Грин сто лет назад, в 1914 году.
С тех пор почти ничего не изменилось. Грина по-прежнему признают «нехотя, против воли» и только до тех пор, пока удается представлять его безобидным мечтателем и фантазером - вопреки неопровержимым фактам, то есть, текстам, которые красноречиво говорят об обратном.
Потому что, цитируя одного из персонажей «Блистающего мира», убийцу, безуспешно охотившегося на Друда: «Неподвижную, раз навсегда данную, как отчетливая картина, жизнь волнует он, и меняет, и в блестящую даль, смеясь, движет ее. Но мало этого. Есть жизни, обреченные суровым законом бедности и страданию безысходным; холодный лед крепкой коркой лежит на их неслышном течении; и он взламывает этот лед, давая проникать солнцу в тьму глубокой воды».
Потому что - возвращаемся к тому, с чего начали: «Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое». То есть, чудо. Которое уже случилось с нами, его читателями, настоящими и потенциальными, и это - неотменимо.
Какое счастье.
Начало тут
Часть вторая
Пока Европа катилась к первой мировой войне, Грин кутил, наслаждаясь непривычной богемной средой, внезапно обретенной возможностью зарабатывать письмом - жалкие гроши, но уж всяко побольше, чем платили прежде за тяжкий ненавистный физический труд - и беспечно тратить. И учился писать. Учился, надо сказать, стремительно. Он, следует признать, всегда был и до конца жизни останется очень неровным автором, способным в любой момент сорваться и выдать слабый, неубедительный текст, так что каждое новое поколение желающих навсегда вычеркнуть Грина из списка краеугольных авторов русской литературы может найти улики в полном собрании его сочинений. Не очень много, но все-таки.
Однако о мастерстве художника разумно судить по его лучшим работам, а они показывают необычайно быстрый прогресс. Всего за десять лет автор пропагандистских брошюр стал мастером, способным написать «Алые паруса» - повесть-феерию, как называл ее он сам. Совершенную поэзию, воплощенную в композиционно и стилистически безупречной прозе. Если бы Александр Грин был расстрелян после очередного ареста в восемнадцатом году или умер от сыпного тифа, свалившего его в девятнадцатом, это стало бы огромной потерей для его читателей, но по сути мало что изменило бы.
Потому что написанные в 1916-м году «Алые паруса» (опубликованные, впрочем, много позже, в 1923-м) стали событием столь сокрушительной силы, что впору завершить разговор о литературе и начать толковать о магии. Но делать этого в рамках текущей работы мы, конечно же, не будем. Да и не все ли равно, каким словом называть нисхождение высшего духа в мир людей. И соответствующего ему взлета духа человеческого.
Так возводятся мосты между обыденным и немыслимым. Литература - хороший, годный инструмент для их строительства. Для этого она и нужна.
И дело вовсе не в том, что «Алые паруса» - история об исполнении мечты, как ее обычно трактуют. Некоторые мечты сбываются, некоторые нет; это, по большому счету, мало что меняет, хотя первый вариант безусловно приятней. Главная тема «Алых парусов» - торжество человеческой воли, преобразующей самого человека, жизнь окружающих его людей и (в очень отдаленной, но реальной перспективе) весь мир.
Именно воля - главный герой этой книги. И воплощение ее - Артур Грэй, чья жизнь началась с того, что в детстве он измазал похищенной у маляра краской картину, изображающую распятие, объяснив: «Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу». Он решил стать капитаном, «дьявольским моряком», и стал им вопреки здравому смыслу, своему положению, воспитанию и привычкам; это было почти невозможно, но дайте гриновскому герою единственный шанс, благословенное «почти» - остальное он сделает сам.
Почти невозможна, строго говоря, и сама книга, написанная в разгар Первой мировой войны. Вы только вообразите: привычный мир рушится, сам Грин, как нельзя более вовремя выдавший очередной «непозволительный отзыв о царствующем монархе», скрывается от жандармов в финляндской деревне, будущее не просто неопределенно, его, можно сказать, нет - в том смысле, что о нем лучше вообще не думать. И в это время Грин пишет вот что:
«...я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, - тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим - значит владеть всем».
Это - чистая правда. И одновременно - предельно внятно сформулированная генеральная задача новой литературы. Которая не была ни принята, ни даже толком осмыслена - как современниками Грина, так и теми, кто пришел в литературу после него. Но по сей день не утратила актуальность.
Есть знаменитое высказывание Фридриха Ницше: «С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, - ко злу». Мне кажется, немецкий философ перепутал причину и следствие. Просто единственное, что имеет смысл делать, когда твои корни уже в аду - устремиться к свету.
Без вариантов.
История Александра Грина - наглядная демонстрация того, как это делается на практике.
В 1917 году, узнав о февральской революции Грин вернулся из Финляндии в Петроград. И был, мягко говоря, не очарован происходящим. После Октябрьской революции Грин на время стал публицистом, за заметки и фельетоны, осуждающие жестокость и бесчинства большевиков, его арестовывали чаще, чем при царе; впрочем, и отпускали почти сразу. К счастью, так и не расстреляли, хотя к тому шло. Иногда хаос и неразбериха могут оказаться спасительными.
Осенью 1919 Александр Гриневский был призван в Красную армию. Рукопись «Алых парусов» он таскал за собой в солдатском мешке. Нам теперь и вообразить сложно, что это такое - рукопись в одном экземпляре, никаких копий. Как уцелела - бог весть. Одно из тех необъяснимых чудес, без которых не было бы вообще ничего. Включая, вероятно, нас с вами.
Как уцелел сам Грин - это тоже вопрос. Шансов на это было немного. Однако же нашелся врач, диагностировавший туберкулез и отправивший его обратно в Петроград, а там Максим Горький походатайствовал об устройстве в Боткинскую больницу - как раз вовремя, у Грина начинался сыпной тиф. Он выжил, а еще год спустя благодаря все тому же Горькому, спасшему в ту пору немало жизней, получил место в общежитии Дома Искусств, паек и даже работу, заказ на повесть для детей.
Головокружительно много для человека, который, по собственному признанию, «нравственно не умел» ходить по учреждениям, устраивая свои дела. И до вмешательства Горького оставался бездомным. Скитался по улицам, почти не ел и не спал, ночевал у знакомых, когда пускали. Рукопись «Алых парусов» по-прежнему лежала в мешке.
«Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из разрушенных зданий», - пишет Грин в рассказе «Крысолов». «Крысолов» и «Фанданго» - возможно, самые сильные и фантасмагорические новеллы Александра Грина. Местом действия в обоих случаях стал послереволюционный Петроград. И выглядит он, надо сказать, местом куда более невероятным, чем Зурбаган и Гель-Гью. В этом пространстве происходят удивительные, невозможные события, но герои Грина принимают их как должное, по-настоящему фантастической кажется им только возможность поесть и согреться.
Не сомневаюсь, так оно было и для самого автора.
Поразительным образом начало двадцатых годов, время тяжелое и страшное, стало лучшим периодом в жизни Александра Грина. У него появилась крыша над головой. Был паек, публикации приносили какие-то деньги. Он встретился с Ниной Мироновой, которая стала его третьей женой, лучшим другом и главным человеком его жизни, а для Грина не было ничего важнее. «Ребенком, прочтя «Молли и Нолли» Кота-Мурлыки (Вагнера), затосковал он о той любви, жажда которой потом всю жизнь сопровождала его, - пишет Нина Грин в своих воспоминаниях. - Вот как рассказывал он мне об этом: «Я не знаю, что со мною стало, когда я прочел эту сказку, я не понимал тогда ни слова «любовь», ни всего сопровождающего это слово, но детская душа моя затомилась, и теперь, переведя это на язык взрослых, я как бы сказал себе: «Хочу такого для себя!»
Что ж, по крайней мере, это желание сбылось в полной мере.
В начале двадцатых Грин очень много и продуктивно работал, причем писал не в стол, не в расчете на далекие будущие возможности. В ту пору его охотно печатали. В 1923 году были наконец изданы «Алые паруса». И тогда же появился первый и, возможно, самый важный роман Александра Грина «Блистающий мир».
«Самый важный» говорю я, потому что «Блистающий мир» - это роман о чуде, которое доступно человеку на этой земле. И одновременно мало для кого возможно, потому что между человеком и чудом стоит страх. «Блистающий мир» и об этом тоже. Среди множества важных вещей, сказанных там автором, есть совершенно прямолинейное, в лоб предупреждение: «Помните, что страх уничтожает реальность».
Когда Друд, «Человек Двойной Звезды» взлетает в цирке, страх публики, причем не случайной, а сознательно купившей перед этим дорогие билеты, чтобы поглазеть на чудо, уничтожает если не сам полет, то его смысл.
«Галерея завыла; крики: "Сатана! Дьявол!" подхлестывали волну паники; повальное безумие овладело людьми; не стало публики: она, потеряв связь, превратилась в дикое скопище, по головам которого, сорвавшись с мощных цепей рассудка, бешено гудя и скаля зубы, скакал Страх. Многие, в припадке внезапной слабости или головокружения, сидели, закрыв руками лицо. Женщины теряли сознание; иные, задыхаясь, рвались к выходам; дети рыдали. Всюду слышался треск балюстрад. Беглецы, запрудив арену, сталкивались у выходов, сбивая друг друга с ног, хватая и отталкивая передних. Иногда резкий визг покрывал весь этот кромешный гвалт; слышались стоны, ругательства, грохот опрокинутых кресел».
А всего-то горя - человек взлетел. Казалось бы.
Александр Грин объясняет, почему так произошло: «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь, но когда оно наконец блеснет, готовы закричать или спрятаться».
Он, к сожалению, абсолютно прав.
Сам Грин считал «Блистающий мир» романом не фантастическим, а символистским, «не о летающем человеке, а о парении духа». Мне же сейчас, отсюда, из сложившегося к началу двадцать первого века культурного контекста, «Блистающий мир» кажется абсолютно реалистическим романом об эволюции сознания. Или если угодно о «смещении точки сборки». После Кастанеды Грин читается совершенно иначе, чем до него, местами его книги выглядят наглядными иллюстрациями к лекциям дона Хуана: смотрите, вот так работает воля, а так - намерение. А вот как разворачивает крылья восприятие - тут ставим ссылку на «Блистающий мир».
В этом смысле, в начале двадцать первого века Александр Грин выглядит гораздо более актуальным писателем, чем был при жизни. Но, по большому счету, его время не пришло до сих пор. Он все еще не сбылся для русской литературы, не оказал почти никакого влияния на логику ее развития, не стал основой хотя бы мало-мальски внятного направления, заданный им вектор деятельного спасения души практически игнорируется до сих пор. А жаль. Хорошая могла бы получиться традиция. Многим русским читателям очень ее не хватает. Мы ищем и находим утешение на стороне, в литературе зарубежной, в диапазоне от магического реализма латиноамериканцев до бойких рейдов в неведомое японца Харуки Мураками.
Но этого мало, конечно.
Но по крайней мере, Грин не забыт, не исчез из нашего поля зрения вовсе. Стоит туманной стеной на границе нашего периферийного зрения и молчит столь выразительно, что «мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов».
Это я уже цитирую «Бегущую по волнам», роман, написанный на одном дыхании, взахлеб, переполненный событиями и чувствами, пестрый, немного избыточный, как ставший центром его композиции карнавал в Гель-Гью. Созданный словно бы специально для того, чтобы читатель мог «увидеть, как много невидимого».
Эта книга начинается с совершенно гипнотического монолога о власти несбывшегося: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом, стараясь разглядеть, не начнет ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?»
А заканчивается «Бегущая по волнам» в раю, попасть в который, оказывается, можно, не умирая.
Еще и не такое возможно в системе координат Лилового дракона.
Сперва может показаться, что «Бегущая по волнам» - история любви. Но на самом деле она, конечно, о вере. И о неверии. «Гарвей, этого не было?! - Биче, это было», - вот нам центральный диалог романа. «Все открыто для всех. - Для меня - закрыто», - извечный спор между духовидцами и атеистами. Обе стороны правы, никто не виноват, общего языка им не найти никогда, но «Бегущая по волнам» - внятная попытка строительства моста между ними. Шанс если не договориться, то по крайней мере, не держать друг на друга зла.
Кроме всего, «Бегущая по волнам» - это роман, написанный очень счастливым человеком, в лучшие дни жизни. Которые, к сожалению, вскоре закончились.
Но сперва, еще в свои хорошие времена, Грины успели перебраться в Крым, куда перед этим ездили отдыхать и влюбились, как это часто случается с жителями севера, попавшими на юг. Выбрали Феодосию, о которой рассказывали «как о тихом, очень дешевом сонном городке». И стали там жить. В Феодосии был написан по-мальчишески счастливый и по-мальчишески же увлекательный роман «Золотая цепь», закончена работа над «Бегущей по волнам». Там же родился рассказ «Фанданго», стоящий любого романа. В Феодосии Грину очень хорошо работалось.
Крым вполне мог бы стать для Гринов земным раем, чем-то вроде дома, где поселились Гарвей и Дэзи в финале «Бегущей по волнам» - с поправками на время и обстоятельства. Однако - помните песенку, которой дразнила маленького Сашу обозленная жизнью мать?
Ветерком пальто подбито,
И в кармане - ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
Мать давно умерла, а подлая песенка продолжала звучать - ладно бы, если только в ушах. Но под ее незамысловатую мелодию крутилось колесо судьбы.
Иными словами, дела шли плохо. И чем дальше, тем хуже. Публиковали Грина все реже и неохотнее, ту же «Бегущую по волнам» не удавалось пристроить целых два года, и только в конце 1928 года она увидела свет в издательстве «Земля и фабрика». Частный издатель Вольфсон, начавший было издавать 15-томное собрание сочинений Грина, был арестован ГПУ - не из-за Грина конечно, просто эпоха НЭПа закончилась, и предпринимательство стало опасным делом. Регулярные поездки в Москву за гонорарами становились все более унизительными и менее результативными. Грин не входил в число официально запрещенных авторов, он просто становился не нужен. А это на самом деле гораздо страшней. «Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей - такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу», - писал о себе Александр Грин.
Нет, художник не должен быть голодным. И страдание его вовсе не возвышает, а только отвлекает от работы. Никогда больше не повторяйте эти глупости.
«Если мы не уплатим 1 ноября 233 рубля вексельных долгов, - писал Грин адвокату Н. Крутикову в октябре 1929 года, - неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение 6 лет. <...> Я в тоске, угнетен; не могу работать». И через несколько дней новое письмо: «У меня что-то вроде бреда на почве страха крупных материальных бедствий. <...> Мне бы немедленно найти на квартплату - плачу и пишу».
Это как-то совсем нечестно. Так не должно быть. Но было - именно так.
«Вы не хотите откликаться эпохе и, в нашем лице, эпоха Вам мстит» - так было сказано Грину в одном из издательств, где он получал отказ за отказом.
Месть удалась вполне.
Грины голодали. Из Феодосии им пришлось переехать в Старый Крым, где жизнь была еще дешевле, но все равно слишком дорога для них. Поданное в Союз писателей заявление с просьбой о пенсии по болезни было оставлена без ответа. На заседании правления Лидия Сейфуллина заявила: «Грин - наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!» Без ответа осталась и просьба о помощи, направленная Горькому. Грин пытался стрелять из самодельного лука окрестных птиц, жена вязала платки и береты, которые можно было обменять на продукты.
Нищета, от которой Грин убегал всю жизнь, настигла его снова. Но дело не только в нищете.
Признание (читай - понимающее приятие) жизненно необходимо большому художнику. И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий художник ведет диалог не только со своей аудиторией, но как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика для художника - это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать - ее язык. И человеческое равнодушие равносильно молчанию всего мира. Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.
Александр Грин начал умирать не в августе 1931-го года, когда его окончательно свалила болезнь. Это случилось раньше. Писатель - это его книги, подлинная жизнь - это текст. В 1930-м году был дописан роман «Дорога никуда» - самая разрушительная из книг Александра Грина. Внимательный читатель не может не увидеть, что его рукой уже тогда водила смерть.
Наделите своего героя теми качествами, которые вы считаете высшим оправданием человеческой породы; пошлите ему удачу, сделайте его почти всемогущим, пусть его желания исполняются прежде, чем он их осознает; окружите его юными феями и мудрыми взрослыми мужчинами, бескорыстно предлагающими ему дружбу, помощь и добрый совет. А потом отнимите у него все, и посмотрите, как он будет выкарабкиваться. Если выкарабкается (а он выкарабкается, поскольку наделен недюжинной силой) - убейте его: он слишком хорош, чтобы оставаться в живых. Пусть сгорит быстро, как сухой хворост - это жестоко и бессмысленно, зато достоверно. Вот по такому рецепту испечен ядовитый колдовской пирог Грина, роман под названием «Дорога Никуда».
Классический, узнаваемый сюжет: одинокий мечтатель скитается по миру в поисках двери, которая приведет его в волшебную страну; в конце концов, после множества передряг он добивается своего. Александр Грин вывернул эту традиционную схему наизнанку. Главный герой «Дороги Никуда» Тиррей Давенант оказывается в своей волшебной стране внезапно и без усилий и покидает ее почти случайно, хотя не без зловещих предзнаменований. Перелом в романе наступает после того как Давенант выходит из дома своих друзей «таинственно», через «темный путь» в старом саду, через железную калитку в стене, которая отпирается старинным ключом; ключ этот сделан из меча Ричарда Львиное Сердце, закален в крови дракона и отпирает дверь только при слове «Аргазантур». Все смеются и дурачатся; тем не менее, Тиррей, ушедший «темным путем», оказывается навсегда изгнанным из нечаянно обретенной страны чудес. Больше он в этот сад не вернется. Девять лет спустя он умрет в далекой стране, а его друг навестит дом с садом и не застанет там никаких юных фей - только почтенную мать семейства, озабоченную болезнью сына, и девушку с капризным лицом и расшатанными нервами. Все кончено, река времени, настоящая Дорога Никуда, вынесла неловких пловцов - каждого на свою отмель.
Первоначально, кстати, книга должна была называться «На теневой стороне». Но «Дорога Никуда», безусловно, точнее.
«Прощай и ты - я сам, который там был, - ты тоже прощай. Было слишком хорошо, чтобы могло быть так долго, всегда». Так прощается со своей волшебной страной Тиррей Давенант. И одновременно так прощается автор - еще не с самой жизнью, но с Лиловым драконом, чьим полетом была она.
Александр Грин умер 8 июля 1932 года. Среди причин его смерти указывают слишком поздно диагностированный рак желудка и запущенный туберкулез легких; правда однако состоит в том, что умер он от голода - не будь так истощен, продержался бы еще довольно долго. Возможно, смог бы работать и все-таки закончил бы «Недотрогу» - свой последний роман, о котором говорил жене: «Теперь «Недотрога» легла во мне ясно, все туманности исчезли; как только наберу сил - начну писать». И потом, совсем незадолго до смерти: «"Недотрога" окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что, вспоминая их, я сам улыбаюсь».
Но сил хватило только на самое начало. Ужасно жалко. Хоть плачь.
Судя по воспоминаниям Нины Грин, «недотрога» - это не только название цветка, но и определение, найденное Грином для некоторой породы людей, к которой и он сам, безусловно, относился. «Эти люди с обостренной душевной чувствительностью и любовью ко всему истинно красивому, чистому и справедливому настолько привыкают таить в себе все чувства, что они редко заметны окружающим. И лишь гибель их может иногда косвенно указать на пережитые ими страдания», - так пересказывает слова покойного мужа Нина Грин. Это описание мне кажется неудачным, определение «недотрога» - еще более неудачным. Но сформулировать лучше я тоже пока не могу.
Мне кажется, Грин напоследок взялся говорить о вещах, находящихся вообще за пределами возможностей языка. А за пределами языка обычно находятся предметы и явления, не вмещающиеся в сознание его носителей. Скажем так, должна накопиться некоторая критическая масса сознаний, способных вместить явление. После этого непременно отыщутся способы о нем говорить.
Грин просто очень уж рано озадачился темой «недотрог».
Сейчас, кстати, тоже еще рано.
Ничего удивительного, что Грин не смог дописать свой последний роман. Но совершенно поразительно, что он все-таки оставил нам несколько страниц, написанных торопливо, нуждающихся в правке, но какая разница, даже их, по идее, быть не могло.
Там, на этом небольшом участке более-менее готового текста гриновские «недотроги» не просто живут своей тихой, глубокой, непонятной другим жизнью, но дают деятельный, адекватный отпор злу, спокойно признавая его злом и спокойно же не желая иметь с ним дела - любой ценой. И у них все получается. Мясник бежит от револьвера, направленного на него потенциальной жертвой, старуха-сводня гибнет как бы от несчастного случая, наказанная судьбой, принявшей облик кота, Гуд, отрубивший ноги птице, сам гибнет от топора Дегжа.
И самое главное. Давая деятельный отпор злу, гриновские персонажи сами не становятся злом, не допускают его в себя. И это Грин успел показать читателю более чем наглядно - в романе, который не то что не закончил, а так толком и не начал писать.
Все это означает, что Лиловый дракон вернулся. Зря мы поверили, будто «Дорога Никуда» увела его навсегда. Так не бывает.
«Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики: чужд я им, странен и непривычен», - писал о себе Александр Грин сто лет назад, в 1914 году.
С тех пор почти ничего не изменилось. Грина по-прежнему признают «нехотя, против воли» и только до тех пор, пока удается представлять его безобидным мечтателем и фантазером - вопреки неопровержимым фактам, то есть, текстам, которые красноречиво говорят об обратном.
Потому что, цитируя одного из персонажей «Блистающего мира», убийцу, безуспешно охотившегося на Друда: «Неподвижную, раз навсегда данную, как отчетливая картина, жизнь волнует он, и меняет, и в блестящую даль, смеясь, движет ее. Но мало этого. Есть жизни, обреченные суровым законом бедности и страданию безысходным; холодный лед крепкой коркой лежит на их неслышном течении; и он взламывает этот лед, давая проникать солнцу в тьму глубокой воды».
Потому что - возвращаемся к тому, с чего начали: «Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое». То есть, чудо. Которое уже случилось с нами, его читателями, настоящими и потенциальными, и это - неотменимо.
Какое счастье.
Начало тут