Про Грина
Вот такая книжка вышла в издательстве Лимбус Пресс:
Это уже третий выпуск и, как пишут на сайте издательства, последний.
Идея очень хорошая: present continuous писатели рассказывают о past perfect писателях условному умному школьнику, умеющему читать. Адресат (школьник) в данном случае очень важен - в том смысле, что для детей надо писать наилучшим образом или вообще никак, чтобы не внушить им отвращение к предмету.
Что получилось на практике, я не знаю, потому что этих книг (ни одной из трёх) у меня нет.
Зато в третьем выпуске "Литературной матрицы" опубликована моя работа про Александра Грина. И видит бог, это один из самых важных текстов, когда-либо писанных мной.
И теперь я его здесь опубликую.
Заметки о Лиловом Драконе
Часть первая
«Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое», - эта цитата из романа Александра Грина «Блистающий мир», не только описывает обычную реакцию испуганного обывателя на Друда, летающего «Человека Двойной Звезды», но и в полной мере показывает место самого Александра Грина в русской литературе.
Когда Александр Гриневский был молодым революционером, скрывающимся под чужим именем от властей, и одновременно начинающим литератором, издатель, у которого должен был печататься один из первых рассказов, спросил автора, как он будет подписываться. Гриневский, не раздумывая, ответил: «Лиловый Дракон».
Опытный издатель уговорил Гриневского назваться как-нибудь попроще. Школьное прозвище «Грин» вполне подошло. Но это, будем честны, мало что изменило. Лилового дракона видно издалека. В обыденную картину мира такое зрелище ни черта не вписывается. И для наблюдателя, желающего во что бы то ни стало сохранить твердую почву под ногами, есть два способа защитного поведения: постараться игнорировать происходящее, а в случае неудачи объявить дракона игрушечным.
Так поступали с Александром Грином при жизни; так, собственно, поступают с ним до сих пор.
После смерти в 1932 году Грин был предан почти полному забвению, но в начале шестидесятых, благодаря экранизации «Алых парусов», книги вовсе не слащаво-сентиментальной, как можно было бы решить под впечатлением от кинопросмотра, а глубокой, точной и горькой, о Грине снова вспомнили. Я имею в виду, вспомнили массово и единодушно, как бы открыли его для себя заново, а подобные открытия всегда сопровождаются многократными переизданиями собраний сочинений, полных и не очень.
Эта запоздалая слава, с одной стороны, на руку нам, читателям, потому что из разряда авторов, которых можно открыть для себя только случайно, вследствие особого стечения обстоятельств, Александр Грин внезапно перешел в стройные ряды писателей-классиков. Встреча с его книгами стала не просто возможна, но практически неизбежна, будь ты хоть отроком из интеллигентной столичной семьи, хоть редким посетителем полупустой сельской библиотеки.
А с другой стороны, внезапная массовая популярность сделала Грина писателем не просто непонятым, но понятым абсолютно превратно. Что, как понимаем мы, гораздо хуже. Потому что пока автор не понят, есть надежда, что с ним рано или поздно начнут всерьез разбираться. А после того, как решили, будто поняли, разбираться становится как бы и не с чем. Все и так ясно! Писатель-романтик, безудержный фантазер, рыцарь мечты, добрый сказочник «для детей и юношества». Можно, сентиментально шмыгнув носом, назвать несколько тысяч заведений общепита «Алыми парусами», стиральный порошок «Ассолью», спеть пару-тройку эстрадных песен про Зурбаган, сочинить пошлый литературоведческий каламбур «Гринландия» и таким образом окончательно и бесповоротно перевести невозможного Лилового дракона в кажущееся безопасным пространство «несерьезной», «фантастической» литературы. И наконец-то перестать беспокоиться, что он есть на самом деле.
А он, конечно же, есть.
Что я, собственно, хочу сделать - извлечь Александра Грина из этого условно безопасного пространства и поставить на причитающееся ему место во главе несуществующей, несбывшейся, но все еще потенциально возможной современной русской литературы, которая, теоретически, могла бы родиться из такого источника. Сделать это необходимо - просто порядка (да и справедливости) ради.
К счастью, как и герой «Фанданго», я «принадлежу к числу людей, которых загадочное не поражает, не вызывает дикого оживления и расстроенных жестов, перемешанных с криками». Для серьезного разговора об Александре Грине это необходимое качество. Увы, немалая часть сказанного о нем до сих пор - повторение на разные лады реплики Руны Бегуэм о Друде: «Нет ничего страшного. Не бойтесь; это - мечтатель».
Ага. Держите карман шире.
Жизнь, по словам самого Грина, «всего лишь черновик выдумки». И вот каков его черновик.
В школе у него было прозвище Колдун.
Было, впрочем, и другое прозвище - Грин-Блин, понятным всем школьникам способом образованное от фамилии Гриневский. Первая половина прозвища потом станет литературным псевдонимом, и дружный хор критиков будет порицать Александра Степановича Гриневского за попытку притвориться иностранцем. Мог бы и «Блином» назваться, действительно. Скромнее надо быть.
Быть скромнее и знать свое место Сашу, старшего сына бессрочно ссыльного шляхтича Стефана (Степана Евсеевича) Гриневского, призывали чуть ли не с рождения. В первую очередь сами обстоятельства окружающей жизни, унылые и безнадежные, как уныла и безнадежна может быть, кажется, только провинциальная российская нищета; в этом смысле за прошедшие сто с лишним лет произошли совсем небольшие перемены, поэтому чтобы вообразить жизнь в дореволюционной Вятке, не нужно распалять воображение, достаточно сесть на электричку и отъехать куда-нибудь подальше от больших городов. А потом просто вычесть из увиденного электрификацию всей страны и прочие привычные бытовые удобства.
Дома родная мать дразнила Сашу подлой песенкой:
Ветерком пальто подбито,
И в кармане - ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
<...>
Философствуй тут как знаешь,
Иль, как хочешь, рассуждай, -
А в неволе -
Поневоле -
Как собака, прозябай!
«Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее», - писал Грин в своей «Автобиографической повести». Теперь, зная, как тяжело складывалась его дальнейшая жизнь, трудно не сделать вывод, что материнская песенка заколдовала сына, стала для него своего рода проклятием. «Запрограммировала», как сказал бы современный психолог. Но не сломала, конечно. Поди такого сломай.
«Ты обыкновенный вятский мальчик и должен оставаться обыкновенным русским вятским мальчиком» - говорили Саше школьные учителя. Точнее, преподаватели Вятского реального (оцените горькую иронию названия) училища, из которого он, впрочем, вылетел уже во втором классе. Не за что-нибудь, а за литературу, точнее, за сатирические стишки про учителей. Другому ученику подобную дерзость, скорее всего, простили бы, ограничившись более мягким наказанием. Но только не Гриневскому, у которого к тому времени была вечная «тройка» по поведению и устойчивая репутация «бунтовщика». Подобную по сей день зарабатывают в школах не столько хулиганством, сколько наглядной демонстрацией чувства собственного достоинства и полной неспособностью следовать настойчивому указанию педагогического коллектива: «Будь как все».
Пришлось доучиваться в другом, четырёхклассном Вятском городском училище, пользовавшемся скверной репутацией, но оттого ничуть не менее «реальном». Я имею в виду, что производство «обыкновенных русских вятских мальчиков» было там тоже поставлено на поток. Но с Сашей Гриневским у них, конечно, ничего не вышло. Не тот материал.
Разумеется, у него была точка опоры, как без нее. И, как для многих несломленных, не перемолотых педагогической системой и так называемой «успешной социализацией» в условно разумный фарш, опорой этой оказались книги. Целых три огромных ящика книг, доставшиеся семье в наследство от родственника, подполковника Гриневского, убитого на Кавказе. А самой первой книгой, прочитанной еще в пятилетнем возрасте, стало для Саши «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» Свифта.
Неплохой, мне кажется, старт.
Список продолжили Майн Рид, Густав Эмар, Эдгар По, Проспер Мериме, Стивенсон, Жюль Верн, Луи Жаколь и другие писатели, по чьей милости многие поколения мальчишек бежали в Америку, Африку и прочие далекие земли. Ну или хотя бы готовились к побегу. Саша Гриневский был в их числе; впрочем, затея его провалилась в самом начале. Зима - не лучшее время для путешествия, даже если ты запасся хлебом и колбасой.
Зато, подражая героям любимых книг, он научился делать луки и стрелы, даже «пистолеты», стреляющие порохом и дробью, а заодно фейерверки и цветные бумажные фонари. И охотиться с шомпольным ружьем, подарком отца. И, конечно, рыбачить. Его главные детские увлечения - чтение, рисование и стрельбу с рыбалкой - роднит общее свойство: они позволяют уединиться. Более того, делают уединение необходимым. Навык одиночества дает растущему человеку силу и стойкость, ту самую опору, о которой шла речь. Ясно же, что настоящая опора может быть только внутренней. И чем раньше удается ее нащупать, тем лучше. Тем больше шансов оказаться во всеоружии, когда так называемый «реальный мир» придет за тобой, чтобы смять и переделать на свой лад. В этом смысле «книжные дети», предпочитающие играть в одиночестве, защищены куда лучше своих бойких сверстников. И Саша Гриневский, будущий Александр Грин - наглядный тому пример.
А битва с реальностью ему предстояла не просто тяжелая, но страшная. Я не преувеличиваю.
Будучи подростком, Грин, как сам говорит, «по странной прихоти» написал статью: «Вред Майн Рида и Густава Эмара», в которой развивал мысль о гибельности указанных писателей для подростков. Вывод был такой: начитавшись живописных страниц о далеких, таинственных материках, дети презирают обычную обстановку, тоскуют и стремятся бежать в Америку.
«Примером, - пишет Грин, - я выставил театральный спектакль, после которого еще мрачнее и незавиднее кажется дом, участь бедняка. Собрав после классов несколько человек слушателей, я прочел им эту галиматью. Они выслушали, возражать не умели или не хотели; тем дело и кончилось. До сих пор не понимаю, зачем я это сделал, - я, даже теперь с волнением думающий о путешествиях».
Этот эпизод может показаться незначительным и даже бессмысленным. Возможно, так оно и есть. Но мне кажется, это было своего рода восстание ума против сердца, очень типичное для ранней юности, когда всякий неглупый взрослеющий человек, оглядываясь по сторонам, анализируя и делая выводы, начинает понимать, какую выгоду может принести покорное подчинение общепринятым правилам, но все еще способен если не осознавать, то хотя бы чувствовать, сколь высока будет цена отступничества, которое часто почему-то называют «взрослением». На этом пути легко не только дойти до готовности недорого продать душу, но и обнаружить, что товара у тебя уже давно нет.
В большинстве таких внутренних битв ум берет свое, хотя результаты сражения, конечно же, неоднократно пересматриваются в течение жизни, иначе она не имела бы смысла. Но в данном случае сердце победило одним нокаутирующим ударом. В 1896 году шестнадцатилетний Саша Гриневский уезжает в Одессу, чтобы стать моряком. Как вы думаете, что он берет с собой? Ну конечно краски, полагая, что будет рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга. А чем еще, по-вашему, занимаются матросы?
«Придурок», как сказали бы очень и очень многие.
А я скажу: типичный Лиловый дракон.
На этом месте мне очень хочется пойти против всех мыслимых принципов и сочинить Грину какую-нибудь альтернативную биографию. Изменить ход событий. Придумать ему пару-тройку надежных старших товарищей или хотя бы великодушных, по-житейски разумных опекунов. Устроить его на корабль, капитан которого окажется порядочным человеком и профессионалом, под чьим началом хорошо учиться, взрослеть и мужать. Отправить его наконец в эту чертову Индию, дать там увольнительную на берег - пусть себе рисует на берегу Ганга, благо краски до сих пор никто не украл; команда хоть и любит подшутить над новичками, но до подлостей не опускается. И так далее.
Хочется перекроить все по-своему, потому что сейчас я подобно юному Санди Пруэлю, герою романа «Золотая цепь», могу сказать: «Во мне подымалось требование торжества, намеченного человеческой волей и страстным желанием».
Но я, конечно, не стану ничего придумывать - из уважения не столько к самим фактам, сколько к чужой жизни, невыносимо трудной, местами страшной, но честно прожитой до самого последнего шага. И давшей такие невероятные плоды.
Поэтому торжество, намеченное волей, придется пока отложить.
«Автобиографическая повесть» Александра Грина - чтение тяжелое, по крайней мере, для читателя, имеющего привычку хотя бы отчасти сопереживать герою.
Вот он, настежь открытый миру, едет в Одессу: «с шестью рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие. Мне, кстати, некогда было размышлять, так как я находился среди невиданных интересных явлений. Сидя при отличной погоде на ступеньках вагона, я курил насыпанные еще дома в гильзы папиросы и рассматривал пробегающую окрестность».
И вот он приезжает. И начинается так называемая «реальная жизнь». В смысле, совершенно невыносимая для человека, у которого нет ни навыка смирения, ни какой-то особой удачи, ни заменяющей ее житейской цепкости, позволяющей впиться в любой наималейший шанс, ввинтиться во всякую щель, войти в доверие к кому следует, научиться выкручиваться, лгать, терпеть дурное обращение, перекидываться грубыми шутками, шаг за шагом аккуратно придвигаться к кормушке, утвердиться возле нее и в конечном итоге - совершенно верно, выжить.
А у юного Гриневского все утекало из рук - случайные полезные знакомства, работа, деньги, красивые вещи, вроде китайских чашек, которые он при всякой возможности покупал, не имея ни ночлега, ни даже места для хранения скарба, повинуясь не здравому смыслу, но инстинкту стремления к прекрасному, который не менее силен, чем, скажем, инстинкт продолжения рода, просто не столь распространен. Так же сквозь пальцы утекла в никуда первая и, как оказалось, последняя в его жизни заграничная поездка, рейс в Александрию: «В поисках Сахары и львов пройдя несколько широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. За ней тянулись плантации и огороды... Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход».
С парохода этого Гриневский, к слову сказать, был в итоге изгнан за бунт, то есть, за сопротивление учебной шлюпочной гребле, которая показалась ему «бессмысленным занятием». Все гребли как миленькие, велено же, флот есть флот, а матрос Гриневский бросал весла, да еще и капитана высмеивал. Другой бы на его месте...
Вот именно, что другой.
У сильных духом вообще гораздо меньше шансов выжить.
Вот и жизнь Гриневского катилась под откос, от плохого к худшему, от худшего к ужасному и дальше, на дно, ниже дна, в бездну. От полубездомного существования в Одессе и временных мест на кораблях - обратно, в постылую Вятку. Из Вятки - в Баку; год, проведенный там, по словам Грина, был так отчаянно тяжел, что почти вытеснен памятью. Из Баку - снова в Вятку, оттуда - на Урал, где, ясное дело, мечтал отыскать клад. «Мне грезились костры в лесу, карабины, тайные притоны скупщиков, золото и пиры, медведи и индейцы». Конечно, всего этого он на Урале не нашел.
Конечно.
Но, по крайней мере, остался жив. Что в его случае тоже чудо, не хуже медведей с индейцами.
Передо мной сейчас лежит краткий конспект невзгод, сделанный по ходу чтения Гриновской «Автобиографической повести»: «Тонул, умирал от жажды, замерзал. Отупел, продрог, потерял всякую охоту спастись», - на этом месте список был заброшен. Не помню, зачем он вообще составлялся, но выглядит теперь вполне логичным переходом к следующему этапу биографии писателя: в марте 1902 года он добровольно завербовался в армию и стал солдатом в 213-м Оровайском резервном пехотном батальоне, расквартированном в Пензе.
Гриневский. Солдатом. Все оценили красоту жеста?
Вот и у меня нет слов.
«Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия, - писал потом Грин. - При малейшей попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол казармы (кстати - очень чистой), или не в очередь дневалить, я подымал такие скандалы, что не однажды ставился вопрос о дисциплинарных взысканиях».
Как вы думаете, сколько он там продержался?
Нет, все-таки больше недели. В первый раз Гриневский дезертировал только полгода спустя; впрочем, справедливости ради следует сказать, что большую часть срока службы он провел в карцере. Куда и вернулся после того как был пойман. Но попыток не оставлял.
И вот тут наступает интереснейший переломный момент. Именно в армии Гриневский познакомился с эсерами, которые, в итоге, и организовали для него успешный побег. После чего для нового члена партии социал-революционеров, получившего кличку Длинновязый (рост метр семьдесят семь по тем временам считался выдающимся), началась первая в его жизни работа, для которой он действительно подходил. Гриневский сразу и наотрез отказался от участия в террористической деятельности, зато проявил себя отличным пропагандистом. И в один прекрасный день, прочитав написанные им прокламации, старший товарищ по партии Наум Быховский заметил: «Из тебя, мне кажется, мог бы выйти неплохой писатель».
Слышите скрип? Так поворачивается колесо судьбы.
«Слова Быховского, - вспоминал потом Грин, - были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь».
И вот на этом примерно месте биография Александра Гриневского превращается в историю рождения Лилового дракона. Хотя забавный диалог с издателем состоится несколькими годами позже. И псевдоним начинающему литератору понадобится в первую очередь потому, что жить он будет в то время по фальшивому паспорту, под чужой фамилией Мальгинов. За спиной у него к тому времени будет тюрьма, попытки побега, годы ссылки, впереди - еще годы ссылки. Ссылка - это, надо сказать, довольно удобно для того, кто собирается стать писателем. Куча свободного времени, вокруг тоска беспросветная, заняться толком нечем, пиши - не хочу.
А Грин, конечно, хотел.
И мог.
Так называемый реализм (то, что принято называть «реализмом», хроники душного замкнутого мира без намека на выход наружу, без единого шанса даже на сквозняк извне) на поверку обычно оказывается мошенничеством, преднамеренным или нет - иной вопрос. А так называемая сказка исполнена подлинной, живой правды гораздо чаще, чем может показаться. Даже не потому, что иносказание - удобный способ говорить правду, просто всякая жизнь при должном к ней подходе - это terra incognita, восхитительная, страшная, сложная, многоцветная, непредсказуемая, где может случиться всё что угодно, и слава богу, что так, потому что предсказуемые варианты вряд ли нам понравятся. Должно быть что-то еще.
Затем, собственно, и нужна литература - пространство текста куда более пластично и податливо, чем материальный мир и при этом имеет на него несомненное влияние. То есть является инструментом не только познания, но и преображения реальности; вопрос лишь в том, насколько автор этим инструментом владеет. И насколько осознанно действует.
Александр Грин, похоже, понял это довольно быстро. Буквально за несколько лет. Отличный темп.
Занятно, что другой чрезвычайно значимый (и гораздо более успешный) русский писатель, чей юношеский опыт бродяжничества, неприкаянности и нищеты во многом сходен с Гриновским, Максим Горький, начинал как романтик, а закончил основателем так называемого социалистического реализма.
Что же касается Александра Грина, с реализма (в традиционном понимании) он как раз начинал. Его первые сборники рассказов - «Шапка-невидимка», «Знаменитая книга» - могут изрядно удивить читателя, прошедшего уже через «Блистающий мир» и «Бегущую по волнам» и успевшего составить некоторое представление о Гриновской прозе. Среди рассказов этих, кстати, попадаются настоящие шедевры, как, скажем, «Ксения Турпанова» или «Кирпич и музыка» - блестяще написанные, психологически точные тексты.
К самому раннему периоду относится и повесть «Слон и Моська», написанная в 1906 году, а найденная в Отделе редкой книги Государственной Публичной библиотеки и идентифицированная аж в 1965. Повесть, строго говоря, представляет собой пропагандистскую брошюру и подписана только инициалами А.С.Г.
Читать ее я, честно говоря, не то чтобы рекомендую, разве только из любопытства взглянуть на молодого Грина-реалиста, куда более простодушного, чем будущий Грин-символист-романтик-фантаст-да-как-ни-назови. Однако есть там нечто общее с тем «настоящим» Грином, которого мы знаем. Повесть «Слон и Моська» выглядит в первую очередь историей о победе чувства собственного достоинства, которая хоть и увенчалась бессрочной каторгой, а все равно осталась победой, очевидной и неотменяемой.
Кажется, именно тут пролегает черта, отделяющая текстовое пространство Александра Грина от русской литературы, классической и современной, делающая его иностранцем в родной среде. Я не хочу сказать, будто у прочих русских писателей вовсе нет персонажей, обладающих чувством собственного достоинства, в том числе, чрезвычайно обостренным. Конечно есть. Но ни у кого из них чувство собственного достоинства не становилось основной, базовой ценностью, поверх которой, как масло на грунтованный холст, может лечь любой характер, конфликт, сюжет - все что заблагорассудится автору.
Просто потом, когда у персонажей Грина появились иностранные имена, а действие перенеслось в неведомые города со звучными названиями, это принципиальное отличие перестало бросаться в глаза. Вот и все.
Если бы у меня было намерение обмануть читателя (а сказать только часть правды, как известно, наилучший способ убедительно солгать), можно было бы сейчас написать, что вот затем и понадобились Грину все эти разноцветные этикетки вымышленных нездешних пространств, чтобы привести форму к гармонии с содержанием, создать некую абстрактную, не подлежащую проверке повседневным опытом реальность, где его персонажи (а значит и сам автор, потому что: «Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн - всё совместимо») оказались бы, скажем так, несколько более уместны. Где человеческая воля торжествует всегда, а не в тех редких случаях, когда ее обладатель был особенно осторожен и на многое не замахивался. Ясно же, что так не бывает, по крайней мере, не прямо здесь и не на соседней улице, мы все знаем, как обстоят тут дела. А где-нибудь в заграничном Лиссе, который мы в детстве искали на политической карте мира, не нашли и решили, это потому, что он не столица, а у карты слишком мелкий масштаб, надо добыть другую; так вот, в Лиссе - всякое возможно. Кто их, иностранцев, разберет.
Правда однако состоит в том, что Зурбаган, Лисс, Гель-Гью, Кордон-Брюн, Покет, Сан-Фуэго, Ахуан-Скап, Вард, Сан-Риоль и еще несколько десятков городов и селений - вовсе не разноцветные этикетки. Их никто не выдумывал.
Они просто есть. Где-нибудь, когда-нибудь, каким-нибудь невероятным образом.
Но - есть.
Иная, недостижимая для человека реальность - обязательная часть зримой и осязаемой, ее подкладка, невидимая глазу, но связывающая воедино доступное нам полотно бытия, придающая ему форму и смысл. Прикоснуться к ней почти невозможно, но знать о ней совершенно необходимо. Значит кто-то должен нам о ней рассказывать, а мы - слушать, хотим того или нет.
Этим «кем-то» пришлось стать Александру Грину. Просто выпало его дежурство. Так бывает. Более того, теоретически может случиться с каждым. Любой из нас подобно герою рассказа «Наследство Пик-Мика» рискует однажды услышать на улице неведомо откуда прозвучавшее, звенящее «как воспоминание далекой любви»: «Арвентур». И живи потом дальше, если сможешь.
«Круг мысли, очерченный безмолвием, - карманный ночной фонарь, обруч наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное мухами, - я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов, отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить, что Арвентур есть».
Мне кажется, этот рассказ - очень важное дополнение к «Автобиографической повести». Или даже так: он и есть подлинная автобиографическая повесть. Без него, пожалуй, было бы невозможно понять, что именно произошло с эсером Сашей Гриневским. И откуда, собственно, взялся Александр Грин.
Еще более автобиографической в этом смысле кажется новелла «Фанданго», история о пришествии в стылый голодный питерский январь двадцать первого года волшебника Бам-Грана, подарившего главному герою краткий, всего на полчаса, визит в Зурбаган. Событие и приготовления к нему изложены со столь убедительной лихорадочной бессвязностью - тут вам и голодный полуобморочный транс, и вихрь абсурдных происшествий, и деловитая суета с истерикой на раздаче пайка, и постоянная невозможность согреться, и водка, и цыганская магия, и зеленое зарево над ночным Петроградом, и хитрая петля во времени - что кажутся документальной хроникой.
Потому что соврать можно было и постройней. Только живая правда бывает столь беспомощна перед простой логикой причинно-следственных связей.
«Фанданго» в свое время полностью перевернуло мое отношение к истории происхождения Гриновских пространств. Сколько бы ни твердили дотошные исследователи, что Зурбаган списан с Севастополя и Феодосии, какие бы веские доказательства ни приводили, принимать их всерьез я уже не смогу никогда. Разве только согласиться, что Грину пришлось опираться на знакомые детали, заполняя пробелы в памяти, в подобных случаях совершенно неизбежные. Всем нам время от времени приходится объяснять непостижимое через узнаваемое. Из крымских городов вышли отличные заплаты, кто бы спорил.
Вот что еще сразу бросается в глаза. Реальность, ставшая местом действия многих Гриновских историй, до такой степени неидеальна и несовершенна, что поначалу возникает вопрос, зачем вообще было ее выдумывать. Вовсе не обязательно селить Лонгрена с семейством в вымышленной Каперне, его жена преспокойно могла умереть на родине Грина, в Вятке. И с травлей слишком живой, непохожей на других Ассоль вятская детвора при поддержке родителей справилась бы на твердую «пятерку». Зачем отправлять «Человека Двойной Звезды» Друда в Лисс и Сан-Риоль, когда арестовать и запереть без суда и следствия его могли где угодно, да хоть в том же Санкт-Петербурге, чем он-то не угодил? И уж точно не нужен какой-то неведомый Покет, чтобы пустить под откос жизнь Тиррея Давенанта, с этим простым делом отлично могут справиться Одесса, Саратов, Екатеринбург и далее по списку.
«У вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом», - это говорит вовсе не какой-нибудь московский студент-гуманитарий, впервые высунувший нос за пределы круга единомышленников и неприятно шокированный грубостью обывателей, а гриновский персонаж, сказочник Эгль. И слушает его другой гриновский персонаж, девочка по имени Ассоль. И сидят они при этом на окраине селения Каперна, в самом центре фантастического мира, который поклонники писателя придумают потом называть «Гринландией» и говорить о нем с придыханием, как о волшебной романтичной стране.
Какая «волшебная»? Какая, к чертям, «романтичная»? Вы в своем уме?
Достаточно внимательно перечитать книги Александра Грина, чтобы обнаружить, что в этой «волшебной романтичной стране» живет, кроме прочих, профессиональный убийца Блюм («Трагедия плоскогорья Суан»), беззастенчиво излагающий свою жизненную позицию: «Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все, которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и происхождения».
Там люди не признающие никаких ценностей, кроме материальных, становятся хтоническими чудищами, как Ионсон и его жуткий сын в рассказе «На облачном берегу». Там хватает злобы, зависти и бесчувственной, безрадостной похоти. Там процветают мошенничество и воровство, там священнослужители запугивают адскими муками простодушного капитана Дюка в надежде поживиться деньгами от продажи его корабля. И даже высшей справедливости не дождешься, потому что в любой момент может оказаться, что человек, приносящий счастье другим, обречен на преждевременную мучительную смерть - как Бит Бой из рассказа «Корабли в Лиссе».
Мир Александра Грина вовсе не идеален. Совершенно не похож на овеществленную мечту. Он просто есть, он таков, точка.
Однако принципиальная разница между пространством Гриновских текстов и знакомой нам повседневностью все же существует. О ней мы уже говорили выше. Но повторю снова: в мире, созданном Грином, предельное напряжение воли обычно приводит к ее торжеству, а человек, чье чувство собственного достоинства сильнее инстинкта самосохранения, «недотрога», «живая душа», имеет больше шансов подчинить себе обстоятельства. То есть вполне может погибнуть, но не заведомо обречен.
Как пойдет.
Гриновская реальность чуть более пластична и податлива, чем данная нам в ощущениях. Разница не то чтобы велика, но критична. Обычный человек, занятый повседневными делами, ее пожалуй вообще не заметит. Но для безумцев вроде Артура Грэя и Эммануила Стиля , этого вполне достаточно. Когда к слову «невозможно» добавляется короткое «почти», жизнь побеждает смерть раз и навсегда, и это то, о чем нам всем обязательно нужно знать. Потому что это священное, спасительное для человеческого духа «почти» - оно же не на пустом месте рождается. А складывается из суммы наших одиноких стремлений сделать его новой непререкаемой правдой.
И однажды оно становится правдой. Рано или поздно, так или иначе, но становится. Границы человеческих возможностей расширяются именно через это «почти» - медленно, почти незаметно. Хотя всем конечно хотелось бы побыстрее и попроще. Мне тоже. Но тут ничего не поделаешь, нам досталась очень медленная, неповоротливая реальность. Работаем с тем что есть.
Забавно, кстати, что впервые Зурбаган упоминается в написанном в 1912 году рассказе «Лужа бородатой свиньи», абсурдном и страшном, где все происходящее начисто лишено смысла - и жизнь Бородатой Свиньи Зитора Кассана, и шутка разыгравших его молодых бездельников, и расплата, и смерть. Однако всего год спустя появится «Зурбаганский стрелок», и будет он об обретении утраченного смысла. И Зурбаган там уже - не упомянутое между делом вымышленное место жительства придуманного шутниками колдуна, а город, обретший плоть, подробно описанный местным уроженцем и даже изменившийся за время его отсутствия - а что и может считаться признаком жизни, если не способность меняться. Смотрите же, ну правда, он совсем настоящий: «Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы, крыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как гигантские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлебкой, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими матросскими тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы».
Что-то удивительное успело произойти за этот год. Собственно, не «что-то», а рождение новой реальности, вернее, реалиоры - того самого «сверхреального», о котором в те же примерно годы рассуждали русские символисты, даже не догадываясь, что вытворяет буквально у них под боком третьеразрядный беллетрист, не то чтобы вовсе никем не замеченный, но непонятый и недооцененный современниками заранее, как бы авансом.
Потому что лиловых драконов не бывает. Уберите, невозможно на это смотреть!
Ну, по крайней мере, мы теперь более-менее точно знаем, когда все началось. Датировать событие, находящееся за пределами человеческого понимания - это мы с вами, конечно, молодцы. Не зря разговор затевали.
Окончание тут
P.S.
Дорогие друзья, которые френды! Вы это уже читали под замком. Ничего с тех пор не изменилось.
Зато ссылки теперь можете давать. Вот и давайте! Гуманитарная помощь должна быть распространена. А иначе зачем.
Это уже третий выпуск и, как пишут на сайте издательства, последний.
Идея очень хорошая: present continuous писатели рассказывают о past perfect писателях условному умному школьнику, умеющему читать. Адресат (школьник) в данном случае очень важен - в том смысле, что для детей надо писать наилучшим образом или вообще никак, чтобы не внушить им отвращение к предмету.
Что получилось на практике, я не знаю, потому что этих книг (ни одной из трёх) у меня нет.
Зато в третьем выпуске "Литературной матрицы" опубликована моя работа про Александра Грина. И видит бог, это один из самых важных текстов, когда-либо писанных мной.
И теперь я его здесь опубликую.
Заметки о Лиловом Драконе
Часть первая
«Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое», - эта цитата из романа Александра Грина «Блистающий мир», не только описывает обычную реакцию испуганного обывателя на Друда, летающего «Человека Двойной Звезды», но и в полной мере показывает место самого Александра Грина в русской литературе.
Когда Александр Гриневский был молодым революционером, скрывающимся под чужим именем от властей, и одновременно начинающим литератором, издатель, у которого должен был печататься один из первых рассказов, спросил автора, как он будет подписываться. Гриневский, не раздумывая, ответил: «Лиловый Дракон».
Опытный издатель уговорил Гриневского назваться как-нибудь попроще. Школьное прозвище «Грин» вполне подошло. Но это, будем честны, мало что изменило. Лилового дракона видно издалека. В обыденную картину мира такое зрелище ни черта не вписывается. И для наблюдателя, желающего во что бы то ни стало сохранить твердую почву под ногами, есть два способа защитного поведения: постараться игнорировать происходящее, а в случае неудачи объявить дракона игрушечным.
Так поступали с Александром Грином при жизни; так, собственно, поступают с ним до сих пор.
После смерти в 1932 году Грин был предан почти полному забвению, но в начале шестидесятых, благодаря экранизации «Алых парусов», книги вовсе не слащаво-сентиментальной, как можно было бы решить под впечатлением от кинопросмотра, а глубокой, точной и горькой, о Грине снова вспомнили. Я имею в виду, вспомнили массово и единодушно, как бы открыли его для себя заново, а подобные открытия всегда сопровождаются многократными переизданиями собраний сочинений, полных и не очень.
Эта запоздалая слава, с одной стороны, на руку нам, читателям, потому что из разряда авторов, которых можно открыть для себя только случайно, вследствие особого стечения обстоятельств, Александр Грин внезапно перешел в стройные ряды писателей-классиков. Встреча с его книгами стала не просто возможна, но практически неизбежна, будь ты хоть отроком из интеллигентной столичной семьи, хоть редким посетителем полупустой сельской библиотеки.
А с другой стороны, внезапная массовая популярность сделала Грина писателем не просто непонятым, но понятым абсолютно превратно. Что, как понимаем мы, гораздо хуже. Потому что пока автор не понят, есть надежда, что с ним рано или поздно начнут всерьез разбираться. А после того, как решили, будто поняли, разбираться становится как бы и не с чем. Все и так ясно! Писатель-романтик, безудержный фантазер, рыцарь мечты, добрый сказочник «для детей и юношества». Можно, сентиментально шмыгнув носом, назвать несколько тысяч заведений общепита «Алыми парусами», стиральный порошок «Ассолью», спеть пару-тройку эстрадных песен про Зурбаган, сочинить пошлый литературоведческий каламбур «Гринландия» и таким образом окончательно и бесповоротно перевести невозможного Лилового дракона в кажущееся безопасным пространство «несерьезной», «фантастической» литературы. И наконец-то перестать беспокоиться, что он есть на самом деле.
А он, конечно же, есть.
Что я, собственно, хочу сделать - извлечь Александра Грина из этого условно безопасного пространства и поставить на причитающееся ему место во главе несуществующей, несбывшейся, но все еще потенциально возможной современной русской литературы, которая, теоретически, могла бы родиться из такого источника. Сделать это необходимо - просто порядка (да и справедливости) ради.
К счастью, как и герой «Фанданго», я «принадлежу к числу людей, которых загадочное не поражает, не вызывает дикого оживления и расстроенных жестов, перемешанных с криками». Для серьезного разговора об Александре Грине это необходимое качество. Увы, немалая часть сказанного о нем до сих пор - повторение на разные лады реплики Руны Бегуэм о Друде: «Нет ничего страшного. Не бойтесь; это - мечтатель».
Ага. Держите карман шире.
Жизнь, по словам самого Грина, «всего лишь черновик выдумки». И вот каков его черновик.
В школе у него было прозвище Колдун.
Было, впрочем, и другое прозвище - Грин-Блин, понятным всем школьникам способом образованное от фамилии Гриневский. Первая половина прозвища потом станет литературным псевдонимом, и дружный хор критиков будет порицать Александра Степановича Гриневского за попытку притвориться иностранцем. Мог бы и «Блином» назваться, действительно. Скромнее надо быть.
Быть скромнее и знать свое место Сашу, старшего сына бессрочно ссыльного шляхтича Стефана (Степана Евсеевича) Гриневского, призывали чуть ли не с рождения. В первую очередь сами обстоятельства окружающей жизни, унылые и безнадежные, как уныла и безнадежна может быть, кажется, только провинциальная российская нищета; в этом смысле за прошедшие сто с лишним лет произошли совсем небольшие перемены, поэтому чтобы вообразить жизнь в дореволюционной Вятке, не нужно распалять воображение, достаточно сесть на электричку и отъехать куда-нибудь подальше от больших городов. А потом просто вычесть из увиденного электрификацию всей страны и прочие привычные бытовые удобства.
Дома родная мать дразнила Сашу подлой песенкой:
Ветерком пальто подбито,
И в кармане - ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
<...>
Философствуй тут как знаешь,
Иль, как хочешь, рассуждай, -
А в неволе -
Поневоле -
Как собака, прозябай!
«Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее», - писал Грин в своей «Автобиографической повести». Теперь, зная, как тяжело складывалась его дальнейшая жизнь, трудно не сделать вывод, что материнская песенка заколдовала сына, стала для него своего рода проклятием. «Запрограммировала», как сказал бы современный психолог. Но не сломала, конечно. Поди такого сломай.
«Ты обыкновенный вятский мальчик и должен оставаться обыкновенным русским вятским мальчиком» - говорили Саше школьные учителя. Точнее, преподаватели Вятского реального (оцените горькую иронию названия) училища, из которого он, впрочем, вылетел уже во втором классе. Не за что-нибудь, а за литературу, точнее, за сатирические стишки про учителей. Другому ученику подобную дерзость, скорее всего, простили бы, ограничившись более мягким наказанием. Но только не Гриневскому, у которого к тому времени была вечная «тройка» по поведению и устойчивая репутация «бунтовщика». Подобную по сей день зарабатывают в школах не столько хулиганством, сколько наглядной демонстрацией чувства собственного достоинства и полной неспособностью следовать настойчивому указанию педагогического коллектива: «Будь как все».
Пришлось доучиваться в другом, четырёхклассном Вятском городском училище, пользовавшемся скверной репутацией, но оттого ничуть не менее «реальном». Я имею в виду, что производство «обыкновенных русских вятских мальчиков» было там тоже поставлено на поток. Но с Сашей Гриневским у них, конечно, ничего не вышло. Не тот материал.
Разумеется, у него была точка опоры, как без нее. И, как для многих несломленных, не перемолотых педагогической системой и так называемой «успешной социализацией» в условно разумный фарш, опорой этой оказались книги. Целых три огромных ящика книг, доставшиеся семье в наследство от родственника, подполковника Гриневского, убитого на Кавказе. А самой первой книгой, прочитанной еще в пятилетнем возрасте, стало для Саши «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» Свифта.
Неплохой, мне кажется, старт.
Список продолжили Майн Рид, Густав Эмар, Эдгар По, Проспер Мериме, Стивенсон, Жюль Верн, Луи Жаколь и другие писатели, по чьей милости многие поколения мальчишек бежали в Америку, Африку и прочие далекие земли. Ну или хотя бы готовились к побегу. Саша Гриневский был в их числе; впрочем, затея его провалилась в самом начале. Зима - не лучшее время для путешествия, даже если ты запасся хлебом и колбасой.
Зато, подражая героям любимых книг, он научился делать луки и стрелы, даже «пистолеты», стреляющие порохом и дробью, а заодно фейерверки и цветные бумажные фонари. И охотиться с шомпольным ружьем, подарком отца. И, конечно, рыбачить. Его главные детские увлечения - чтение, рисование и стрельбу с рыбалкой - роднит общее свойство: они позволяют уединиться. Более того, делают уединение необходимым. Навык одиночества дает растущему человеку силу и стойкость, ту самую опору, о которой шла речь. Ясно же, что настоящая опора может быть только внутренней. И чем раньше удается ее нащупать, тем лучше. Тем больше шансов оказаться во всеоружии, когда так называемый «реальный мир» придет за тобой, чтобы смять и переделать на свой лад. В этом смысле «книжные дети», предпочитающие играть в одиночестве, защищены куда лучше своих бойких сверстников. И Саша Гриневский, будущий Александр Грин - наглядный тому пример.
А битва с реальностью ему предстояла не просто тяжелая, но страшная. Я не преувеличиваю.
Будучи подростком, Грин, как сам говорит, «по странной прихоти» написал статью: «Вред Майн Рида и Густава Эмара», в которой развивал мысль о гибельности указанных писателей для подростков. Вывод был такой: начитавшись живописных страниц о далеких, таинственных материках, дети презирают обычную обстановку, тоскуют и стремятся бежать в Америку.
«Примером, - пишет Грин, - я выставил театральный спектакль, после которого еще мрачнее и незавиднее кажется дом, участь бедняка. Собрав после классов несколько человек слушателей, я прочел им эту галиматью. Они выслушали, возражать не умели или не хотели; тем дело и кончилось. До сих пор не понимаю, зачем я это сделал, - я, даже теперь с волнением думающий о путешествиях».
Этот эпизод может показаться незначительным и даже бессмысленным. Возможно, так оно и есть. Но мне кажется, это было своего рода восстание ума против сердца, очень типичное для ранней юности, когда всякий неглупый взрослеющий человек, оглядываясь по сторонам, анализируя и делая выводы, начинает понимать, какую выгоду может принести покорное подчинение общепринятым правилам, но все еще способен если не осознавать, то хотя бы чувствовать, сколь высока будет цена отступничества, которое часто почему-то называют «взрослением». На этом пути легко не только дойти до готовности недорого продать душу, но и обнаружить, что товара у тебя уже давно нет.
В большинстве таких внутренних битв ум берет свое, хотя результаты сражения, конечно же, неоднократно пересматриваются в течение жизни, иначе она не имела бы смысла. Но в данном случае сердце победило одним нокаутирующим ударом. В 1896 году шестнадцатилетний Саша Гриневский уезжает в Одессу, чтобы стать моряком. Как вы думаете, что он берет с собой? Ну конечно краски, полагая, что будет рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга. А чем еще, по-вашему, занимаются матросы?
«Придурок», как сказали бы очень и очень многие.
А я скажу: типичный Лиловый дракон.
На этом месте мне очень хочется пойти против всех мыслимых принципов и сочинить Грину какую-нибудь альтернативную биографию. Изменить ход событий. Придумать ему пару-тройку надежных старших товарищей или хотя бы великодушных, по-житейски разумных опекунов. Устроить его на корабль, капитан которого окажется порядочным человеком и профессионалом, под чьим началом хорошо учиться, взрослеть и мужать. Отправить его наконец в эту чертову Индию, дать там увольнительную на берег - пусть себе рисует на берегу Ганга, благо краски до сих пор никто не украл; команда хоть и любит подшутить над новичками, но до подлостей не опускается. И так далее.
Хочется перекроить все по-своему, потому что сейчас я подобно юному Санди Пруэлю, герою романа «Золотая цепь», могу сказать: «Во мне подымалось требование торжества, намеченного человеческой волей и страстным желанием».
Но я, конечно, не стану ничего придумывать - из уважения не столько к самим фактам, сколько к чужой жизни, невыносимо трудной, местами страшной, но честно прожитой до самого последнего шага. И давшей такие невероятные плоды.
Поэтому торжество, намеченное волей, придется пока отложить.
«Автобиографическая повесть» Александра Грина - чтение тяжелое, по крайней мере, для читателя, имеющего привычку хотя бы отчасти сопереживать герою.
Вот он, настежь открытый миру, едет в Одессу: «с шестью рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие. Мне, кстати, некогда было размышлять, так как я находился среди невиданных интересных явлений. Сидя при отличной погоде на ступеньках вагона, я курил насыпанные еще дома в гильзы папиросы и рассматривал пробегающую окрестность».
И вот он приезжает. И начинается так называемая «реальная жизнь». В смысле, совершенно невыносимая для человека, у которого нет ни навыка смирения, ни какой-то особой удачи, ни заменяющей ее житейской цепкости, позволяющей впиться в любой наималейший шанс, ввинтиться во всякую щель, войти в доверие к кому следует, научиться выкручиваться, лгать, терпеть дурное обращение, перекидываться грубыми шутками, шаг за шагом аккуратно придвигаться к кормушке, утвердиться возле нее и в конечном итоге - совершенно верно, выжить.
А у юного Гриневского все утекало из рук - случайные полезные знакомства, работа, деньги, красивые вещи, вроде китайских чашек, которые он при всякой возможности покупал, не имея ни ночлега, ни даже места для хранения скарба, повинуясь не здравому смыслу, но инстинкту стремления к прекрасному, который не менее силен, чем, скажем, инстинкт продолжения рода, просто не столь распространен. Так же сквозь пальцы утекла в никуда первая и, как оказалось, последняя в его жизни заграничная поездка, рейс в Александрию: «В поисках Сахары и львов пройдя несколько широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. За ней тянулись плантации и огороды... Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход».
С парохода этого Гриневский, к слову сказать, был в итоге изгнан за бунт, то есть, за сопротивление учебной шлюпочной гребле, которая показалась ему «бессмысленным занятием». Все гребли как миленькие, велено же, флот есть флот, а матрос Гриневский бросал весла, да еще и капитана высмеивал. Другой бы на его месте...
Вот именно, что другой.
У сильных духом вообще гораздо меньше шансов выжить.
Вот и жизнь Гриневского катилась под откос, от плохого к худшему, от худшего к ужасному и дальше, на дно, ниже дна, в бездну. От полубездомного существования в Одессе и временных мест на кораблях - обратно, в постылую Вятку. Из Вятки - в Баку; год, проведенный там, по словам Грина, был так отчаянно тяжел, что почти вытеснен памятью. Из Баку - снова в Вятку, оттуда - на Урал, где, ясное дело, мечтал отыскать клад. «Мне грезились костры в лесу, карабины, тайные притоны скупщиков, золото и пиры, медведи и индейцы». Конечно, всего этого он на Урале не нашел.
Конечно.
Но, по крайней мере, остался жив. Что в его случае тоже чудо, не хуже медведей с индейцами.
Передо мной сейчас лежит краткий конспект невзгод, сделанный по ходу чтения Гриновской «Автобиографической повести»: «Тонул, умирал от жажды, замерзал. Отупел, продрог, потерял всякую охоту спастись», - на этом месте список был заброшен. Не помню, зачем он вообще составлялся, но выглядит теперь вполне логичным переходом к следующему этапу биографии писателя: в марте 1902 года он добровольно завербовался в армию и стал солдатом в 213-м Оровайском резервном пехотном батальоне, расквартированном в Пензе.
Гриневский. Солдатом. Все оценили красоту жеста?
Вот и у меня нет слов.
«Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия, - писал потом Грин. - При малейшей попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол казармы (кстати - очень чистой), или не в очередь дневалить, я подымал такие скандалы, что не однажды ставился вопрос о дисциплинарных взысканиях».
Как вы думаете, сколько он там продержался?
Нет, все-таки больше недели. В первый раз Гриневский дезертировал только полгода спустя; впрочем, справедливости ради следует сказать, что большую часть срока службы он провел в карцере. Куда и вернулся после того как был пойман. Но попыток не оставлял.
И вот тут наступает интереснейший переломный момент. Именно в армии Гриневский познакомился с эсерами, которые, в итоге, и организовали для него успешный побег. После чего для нового члена партии социал-революционеров, получившего кличку Длинновязый (рост метр семьдесят семь по тем временам считался выдающимся), началась первая в его жизни работа, для которой он действительно подходил. Гриневский сразу и наотрез отказался от участия в террористической деятельности, зато проявил себя отличным пропагандистом. И в один прекрасный день, прочитав написанные им прокламации, старший товарищ по партии Наум Быховский заметил: «Из тебя, мне кажется, мог бы выйти неплохой писатель».
Слышите скрип? Так поворачивается колесо судьбы.
«Слова Быховского, - вспоминал потом Грин, - были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь».
И вот на этом примерно месте биография Александра Гриневского превращается в историю рождения Лилового дракона. Хотя забавный диалог с издателем состоится несколькими годами позже. И псевдоним начинающему литератору понадобится в первую очередь потому, что жить он будет в то время по фальшивому паспорту, под чужой фамилией Мальгинов. За спиной у него к тому времени будет тюрьма, попытки побега, годы ссылки, впереди - еще годы ссылки. Ссылка - это, надо сказать, довольно удобно для того, кто собирается стать писателем. Куча свободного времени, вокруг тоска беспросветная, заняться толком нечем, пиши - не хочу.
А Грин, конечно, хотел.
И мог.
Так называемый реализм (то, что принято называть «реализмом», хроники душного замкнутого мира без намека на выход наружу, без единого шанса даже на сквозняк извне) на поверку обычно оказывается мошенничеством, преднамеренным или нет - иной вопрос. А так называемая сказка исполнена подлинной, живой правды гораздо чаще, чем может показаться. Даже не потому, что иносказание - удобный способ говорить правду, просто всякая жизнь при должном к ней подходе - это terra incognita, восхитительная, страшная, сложная, многоцветная, непредсказуемая, где может случиться всё что угодно, и слава богу, что так, потому что предсказуемые варианты вряд ли нам понравятся. Должно быть что-то еще.
Затем, собственно, и нужна литература - пространство текста куда более пластично и податливо, чем материальный мир и при этом имеет на него несомненное влияние. То есть является инструментом не только познания, но и преображения реальности; вопрос лишь в том, насколько автор этим инструментом владеет. И насколько осознанно действует.
Александр Грин, похоже, понял это довольно быстро. Буквально за несколько лет. Отличный темп.
Занятно, что другой чрезвычайно значимый (и гораздо более успешный) русский писатель, чей юношеский опыт бродяжничества, неприкаянности и нищеты во многом сходен с Гриновским, Максим Горький, начинал как романтик, а закончил основателем так называемого социалистического реализма.
Что же касается Александра Грина, с реализма (в традиционном понимании) он как раз начинал. Его первые сборники рассказов - «Шапка-невидимка», «Знаменитая книга» - могут изрядно удивить читателя, прошедшего уже через «Блистающий мир» и «Бегущую по волнам» и успевшего составить некоторое представление о Гриновской прозе. Среди рассказов этих, кстати, попадаются настоящие шедевры, как, скажем, «Ксения Турпанова» или «Кирпич и музыка» - блестяще написанные, психологически точные тексты.
К самому раннему периоду относится и повесть «Слон и Моська», написанная в 1906 году, а найденная в Отделе редкой книги Государственной Публичной библиотеки и идентифицированная аж в 1965. Повесть, строго говоря, представляет собой пропагандистскую брошюру и подписана только инициалами А.С.Г.
Читать ее я, честно говоря, не то чтобы рекомендую, разве только из любопытства взглянуть на молодого Грина-реалиста, куда более простодушного, чем будущий Грин-символист-романтик-фантаст-да-как-ни-назови. Однако есть там нечто общее с тем «настоящим» Грином, которого мы знаем. Повесть «Слон и Моська» выглядит в первую очередь историей о победе чувства собственного достоинства, которая хоть и увенчалась бессрочной каторгой, а все равно осталась победой, очевидной и неотменяемой.
Кажется, именно тут пролегает черта, отделяющая текстовое пространство Александра Грина от русской литературы, классической и современной, делающая его иностранцем в родной среде. Я не хочу сказать, будто у прочих русских писателей вовсе нет персонажей, обладающих чувством собственного достоинства, в том числе, чрезвычайно обостренным. Конечно есть. Но ни у кого из них чувство собственного достоинства не становилось основной, базовой ценностью, поверх которой, как масло на грунтованный холст, может лечь любой характер, конфликт, сюжет - все что заблагорассудится автору.
Просто потом, когда у персонажей Грина появились иностранные имена, а действие перенеслось в неведомые города со звучными названиями, это принципиальное отличие перестало бросаться в глаза. Вот и все.
Если бы у меня было намерение обмануть читателя (а сказать только часть правды, как известно, наилучший способ убедительно солгать), можно было бы сейчас написать, что вот затем и понадобились Грину все эти разноцветные этикетки вымышленных нездешних пространств, чтобы привести форму к гармонии с содержанием, создать некую абстрактную, не подлежащую проверке повседневным опытом реальность, где его персонажи (а значит и сам автор, потому что: «Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн - всё совместимо») оказались бы, скажем так, несколько более уместны. Где человеческая воля торжествует всегда, а не в тех редких случаях, когда ее обладатель был особенно осторожен и на многое не замахивался. Ясно же, что так не бывает, по крайней мере, не прямо здесь и не на соседней улице, мы все знаем, как обстоят тут дела. А где-нибудь в заграничном Лиссе, который мы в детстве искали на политической карте мира, не нашли и решили, это потому, что он не столица, а у карты слишком мелкий масштаб, надо добыть другую; так вот, в Лиссе - всякое возможно. Кто их, иностранцев, разберет.
Правда однако состоит в том, что Зурбаган, Лисс, Гель-Гью, Кордон-Брюн, Покет, Сан-Фуэго, Ахуан-Скап, Вард, Сан-Риоль и еще несколько десятков городов и селений - вовсе не разноцветные этикетки. Их никто не выдумывал.
Они просто есть. Где-нибудь, когда-нибудь, каким-нибудь невероятным образом.
Но - есть.
Иная, недостижимая для человека реальность - обязательная часть зримой и осязаемой, ее подкладка, невидимая глазу, но связывающая воедино доступное нам полотно бытия, придающая ему форму и смысл. Прикоснуться к ней почти невозможно, но знать о ней совершенно необходимо. Значит кто-то должен нам о ней рассказывать, а мы - слушать, хотим того или нет.
Этим «кем-то» пришлось стать Александру Грину. Просто выпало его дежурство. Так бывает. Более того, теоретически может случиться с каждым. Любой из нас подобно герою рассказа «Наследство Пик-Мика» рискует однажды услышать на улице неведомо откуда прозвучавшее, звенящее «как воспоминание далекой любви»: «Арвентур». И живи потом дальше, если сможешь.
«Круг мысли, очерченный безмолвием, - карманный ночной фонарь, обруч наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное мухами, - я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов, отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить, что Арвентур есть».
Мне кажется, этот рассказ - очень важное дополнение к «Автобиографической повести». Или даже так: он и есть подлинная автобиографическая повесть. Без него, пожалуй, было бы невозможно понять, что именно произошло с эсером Сашей Гриневским. И откуда, собственно, взялся Александр Грин.
Еще более автобиографической в этом смысле кажется новелла «Фанданго», история о пришествии в стылый голодный питерский январь двадцать первого года волшебника Бам-Грана, подарившего главному герою краткий, всего на полчаса, визит в Зурбаган. Событие и приготовления к нему изложены со столь убедительной лихорадочной бессвязностью - тут вам и голодный полуобморочный транс, и вихрь абсурдных происшествий, и деловитая суета с истерикой на раздаче пайка, и постоянная невозможность согреться, и водка, и цыганская магия, и зеленое зарево над ночным Петроградом, и хитрая петля во времени - что кажутся документальной хроникой.
Потому что соврать можно было и постройней. Только живая правда бывает столь беспомощна перед простой логикой причинно-следственных связей.
«Фанданго» в свое время полностью перевернуло мое отношение к истории происхождения Гриновских пространств. Сколько бы ни твердили дотошные исследователи, что Зурбаган списан с Севастополя и Феодосии, какие бы веские доказательства ни приводили, принимать их всерьез я уже не смогу никогда. Разве только согласиться, что Грину пришлось опираться на знакомые детали, заполняя пробелы в памяти, в подобных случаях совершенно неизбежные. Всем нам время от времени приходится объяснять непостижимое через узнаваемое. Из крымских городов вышли отличные заплаты, кто бы спорил.
Вот что еще сразу бросается в глаза. Реальность, ставшая местом действия многих Гриновских историй, до такой степени неидеальна и несовершенна, что поначалу возникает вопрос, зачем вообще было ее выдумывать. Вовсе не обязательно селить Лонгрена с семейством в вымышленной Каперне, его жена преспокойно могла умереть на родине Грина, в Вятке. И с травлей слишком живой, непохожей на других Ассоль вятская детвора при поддержке родителей справилась бы на твердую «пятерку». Зачем отправлять «Человека Двойной Звезды» Друда в Лисс и Сан-Риоль, когда арестовать и запереть без суда и следствия его могли где угодно, да хоть в том же Санкт-Петербурге, чем он-то не угодил? И уж точно не нужен какой-то неведомый Покет, чтобы пустить под откос жизнь Тиррея Давенанта, с этим простым делом отлично могут справиться Одесса, Саратов, Екатеринбург и далее по списку.
«У вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом», - это говорит вовсе не какой-нибудь московский студент-гуманитарий, впервые высунувший нос за пределы круга единомышленников и неприятно шокированный грубостью обывателей, а гриновский персонаж, сказочник Эгль. И слушает его другой гриновский персонаж, девочка по имени Ассоль. И сидят они при этом на окраине селения Каперна, в самом центре фантастического мира, который поклонники писателя придумают потом называть «Гринландией» и говорить о нем с придыханием, как о волшебной романтичной стране.
Какая «волшебная»? Какая, к чертям, «романтичная»? Вы в своем уме?
Достаточно внимательно перечитать книги Александра Грина, чтобы обнаружить, что в этой «волшебной романтичной стране» живет, кроме прочих, профессиональный убийца Блюм («Трагедия плоскогорья Суан»), беззастенчиво излагающий свою жизненную позицию: «Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все, которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и происхождения».
Там люди не признающие никаких ценностей, кроме материальных, становятся хтоническими чудищами, как Ионсон и его жуткий сын в рассказе «На облачном берегу». Там хватает злобы, зависти и бесчувственной, безрадостной похоти. Там процветают мошенничество и воровство, там священнослужители запугивают адскими муками простодушного капитана Дюка в надежде поживиться деньгами от продажи его корабля. И даже высшей справедливости не дождешься, потому что в любой момент может оказаться, что человек, приносящий счастье другим, обречен на преждевременную мучительную смерть - как Бит Бой из рассказа «Корабли в Лиссе».
Мир Александра Грина вовсе не идеален. Совершенно не похож на овеществленную мечту. Он просто есть, он таков, точка.
Однако принципиальная разница между пространством Гриновских текстов и знакомой нам повседневностью все же существует. О ней мы уже говорили выше. Но повторю снова: в мире, созданном Грином, предельное напряжение воли обычно приводит к ее торжеству, а человек, чье чувство собственного достоинства сильнее инстинкта самосохранения, «недотрога», «живая душа», имеет больше шансов подчинить себе обстоятельства. То есть вполне может погибнуть, но не заведомо обречен.
Как пойдет.
Гриновская реальность чуть более пластична и податлива, чем данная нам в ощущениях. Разница не то чтобы велика, но критична. Обычный человек, занятый повседневными делами, ее пожалуй вообще не заметит. Но для безумцев вроде Артура Грэя и Эммануила Стиля , этого вполне достаточно. Когда к слову «невозможно» добавляется короткое «почти», жизнь побеждает смерть раз и навсегда, и это то, о чем нам всем обязательно нужно знать. Потому что это священное, спасительное для человеческого духа «почти» - оно же не на пустом месте рождается. А складывается из суммы наших одиноких стремлений сделать его новой непререкаемой правдой.
И однажды оно становится правдой. Рано или поздно, так или иначе, но становится. Границы человеческих возможностей расширяются именно через это «почти» - медленно, почти незаметно. Хотя всем конечно хотелось бы побыстрее и попроще. Мне тоже. Но тут ничего не поделаешь, нам досталась очень медленная, неповоротливая реальность. Работаем с тем что есть.
Забавно, кстати, что впервые Зурбаган упоминается в написанном в 1912 году рассказе «Лужа бородатой свиньи», абсурдном и страшном, где все происходящее начисто лишено смысла - и жизнь Бородатой Свиньи Зитора Кассана, и шутка разыгравших его молодых бездельников, и расплата, и смерть. Однако всего год спустя появится «Зурбаганский стрелок», и будет он об обретении утраченного смысла. И Зурбаган там уже - не упомянутое между делом вымышленное место жительства придуманного шутниками колдуна, а город, обретший плоть, подробно описанный местным уроженцем и даже изменившийся за время его отсутствия - а что и может считаться признаком жизни, если не способность меняться. Смотрите же, ну правда, он совсем настоящий: «Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы, крыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как гигантские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлебкой, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими матросскими тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы».
Что-то удивительное успело произойти за этот год. Собственно, не «что-то», а рождение новой реальности, вернее, реалиоры - того самого «сверхреального», о котором в те же примерно годы рассуждали русские символисты, даже не догадываясь, что вытворяет буквально у них под боком третьеразрядный беллетрист, не то чтобы вовсе никем не замеченный, но непонятый и недооцененный современниками заранее, как бы авансом.
Потому что лиловых драконов не бывает. Уберите, невозможно на это смотреть!
Ну, по крайней мере, мы теперь более-менее точно знаем, когда все началось. Датировать событие, находящееся за пределами человеческого понимания - это мы с вами, конечно, молодцы. Не зря разговор затевали.
Окончание тут
P.S.
Дорогие друзья, которые френды! Вы это уже читали под замком. Ничего с тех пор не изменилось.
Зато ссылки теперь можете давать. Вот и давайте! Гуманитарная помощь должна быть распространена. А иначе зачем.