Фигура умолчания
Дочитал книгу Льва Лосева "Солженицын и Бродский как соседи". Вся русская литература, пожалуй, в нее вошла - от "Задонщины" до Дмитрия Быкова - но о Шаламове ни слова. Огромное количество страниц посвящено Бродскому (эссе "Родина и чужбина у Бродского" читается как детектив), немало - Солженицыну (собственно, по именам двух великих и названа книга), кое-что (и очень верно) сказано о Набокове, советским "двойником" которого Лосев считает Ю. Олешу - а о Шаламове ни слова. Даже в заключительном эссе о Довлатове, в контексте творчества которого Шаламова можно было бы вспомнить - ни слова. Ахматова, Мандельштам, Платонов, Лимонов, Катаев, К. Симонов, Рубцов, Кожин, Шефнер, Пастернак, Цветаева, Бахтин, Жолковский, Булгаков, Шварц, Уфлянд, Рейн, Введенский, Добычин, группа "Телевизор" etc. etc. - для всех в ноевом ковчеге этой книги нашлось место. Кроме Шаламова.
Загадка?
Попробую разгадать. Во-первых, самое банальное соображение: признание (несомненно, искреннее) в любви к Солженицыну удерживает от упоминания имени его самого непримиримого "лагерного" оппонента. Но это слишком на поверхности.
Другое соображение. Шаламов, как и Набоков (а вовсе не Ю. Олеша, как пытается убедить Лев Лосев), были самыми яркими русскими литераторами ХХ века ("по обе стороны политической трещины" - цитата из Лосева), решавшими "самую острую эстетическую проблему русского искусства и литературы в 1920-е-1930-е годы", в которой "выразилась реакция на десятилетия социальной, философской, религиозной ангажированности русского искусства". И, хотя именно в 20-е-30-е годы Шаламов пишет свои первые беспомощные в художественном смысле опусы, идеологически безупречные с точки зрения коммунистического мировоззрения, именно ему удастся позже полностью избавиться от ангажированности русского искусства. Стать просто Художником. Как Флобер, Мопассан, Моэм (Моэм, кстати, тоже упомянут в книге Лосева - в связи с Пастернаком). Кстати, до сих пор недостижимый идеал для русского искусства, остающегося в плену у ангажированности. Извечная беда русских писателей - претензия не просто быть Мастером, а непременно Учителем. Может, и прав был Розанов, когда вывел трагедию русской революции прямиком из русской литературы с ее манией учительства.
Лосев же не приемлет этот идеал Мастерства и называет этот выбор "чистым артистизмом", прямо соотнося его с "прелестью". В случае с Шаламовым этот "чистый артистизм" трудно назвать своим именем, потому что "вещный мир", описываемый им, настолько ужасен, что даже предположение, что Шаламов был "чистым артистом" кажется кощунственным. Но именно таким он и был. Шаламов в итоге выбрал, в отличие от Солженицына, право на мастерство "без каких бы то ни было исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов". А самого Солженицына считал, увы, плодовитым графоманом, не более.
Кьеркегор, родоначальник экзистенциализма, выделял три последовательные стадии человеческого существования: эстетическую, этическую и религиозную. Именно в таком порядке. Пожалуй, в обозначении стадий он был прав, а вот в их последовательности ошибался.
Религиозная стадия - самая первая. Сплошь и рядом религиозные люди режут друг другу глотки или - в лучшем случае - сажают в тюрьму за кощунство тех, кто плюнет в их сторону. В сущности, религиозная стадия - еще доэтическая. Поведение религиозного человека часто полностью определяется формулой "Хлеб наш насущный даждть нам днесь". Нет сегодня хлеба - но есть он у соседей - пойдем и отберем. Защищая, естественно, самые святые принципы.
Только поднявшись до этической стадии, человек начинает видеть ограниченность чисто религиозного понимания мира. Учится относится к чужим как к своим. Учится пониманию и умению себя ограничивать там, где это необходимо. Появляется общество. В лучшем случае, это общество свободных людей, занятых полезной деятельностью. Здесь реализуется принцип "И отдай нам долги наши, как мы отдаем должникам нашим". Великий принцип взаимообмена, основанный на доверии и этике в лучшем понимании смысла этого слова.
И, наконец, на третьей стадии - эстетической - человек находит самого себя. Он имеет дело только со своей волей, и больше ни с чем. Учится, по завету Микеланджело, избавляться от всего лишнего (в религиозной формулировке "не входить в ис-Куш-ение" - не застревать в кусках, ненужных частях совершенного целого). Учится смотреть на мир прямо, "без исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов" (в религиозной формулировке "избавляться от Лук-авого", от кривых путей, уводящих от эстетического идеала). И неважно, о чем творчество Художника, о любви к угловатой девочке-подростку или об ужасах Колымы - совершенство искусства дарит нам "мир на земле", снимая все противоречия предыдущих стадий.
Лев Лосев, без сомнения, умнейший и талантливейший поэт и литератор, в полном согласии с традицией русской литературы, остался на второй, этической стадии. И если от Набокова ему удалось отмахнуться, о Шаламове ему удалось только промолчать. В своем роде очень красноречиво.
Загадка?
Попробую разгадать. Во-первых, самое банальное соображение: признание (несомненно, искреннее) в любви к Солженицыну удерживает от упоминания имени его самого непримиримого "лагерного" оппонента. Но это слишком на поверхности.
Другое соображение. Шаламов, как и Набоков (а вовсе не Ю. Олеша, как пытается убедить Лев Лосев), были самыми яркими русскими литераторами ХХ века ("по обе стороны политической трещины" - цитата из Лосева), решавшими "самую острую эстетическую проблему русского искусства и литературы в 1920-е-1930-е годы", в которой "выразилась реакция на десятилетия социальной, философской, религиозной ангажированности русского искусства". И, хотя именно в 20-е-30-е годы Шаламов пишет свои первые беспомощные в художественном смысле опусы, идеологически безупречные с точки зрения коммунистического мировоззрения, именно ему удастся позже полностью избавиться от ангажированности русского искусства. Стать просто Художником. Как Флобер, Мопассан, Моэм (Моэм, кстати, тоже упомянут в книге Лосева - в связи с Пастернаком). Кстати, до сих пор недостижимый идеал для русского искусства, остающегося в плену у ангажированности. Извечная беда русских писателей - претензия не просто быть Мастером, а непременно Учителем. Может, и прав был Розанов, когда вывел трагедию русской революции прямиком из русской литературы с ее манией учительства.
Лосев же не приемлет этот идеал Мастерства и называет этот выбор "чистым артистизмом", прямо соотнося его с "прелестью". В случае с Шаламовым этот "чистый артистизм" трудно назвать своим именем, потому что "вещный мир", описываемый им, настолько ужасен, что даже предположение, что Шаламов был "чистым артистом" кажется кощунственным. Но именно таким он и был. Шаламов в итоге выбрал, в отличие от Солженицына, право на мастерство "без каких бы то ни было исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов". А самого Солженицына считал, увы, плодовитым графоманом, не более.
Кьеркегор, родоначальник экзистенциализма, выделял три последовательные стадии человеческого существования: эстетическую, этическую и религиозную. Именно в таком порядке. Пожалуй, в обозначении стадий он был прав, а вот в их последовательности ошибался.
Религиозная стадия - самая первая. Сплошь и рядом религиозные люди режут друг другу глотки или - в лучшем случае - сажают в тюрьму за кощунство тех, кто плюнет в их сторону. В сущности, религиозная стадия - еще доэтическая. Поведение религиозного человека часто полностью определяется формулой "Хлеб наш насущный даждть нам днесь". Нет сегодня хлеба - но есть он у соседей - пойдем и отберем. Защищая, естественно, самые святые принципы.
Только поднявшись до этической стадии, человек начинает видеть ограниченность чисто религиозного понимания мира. Учится относится к чужим как к своим. Учится пониманию и умению себя ограничивать там, где это необходимо. Появляется общество. В лучшем случае, это общество свободных людей, занятых полезной деятельностью. Здесь реализуется принцип "И отдай нам долги наши, как мы отдаем должникам нашим". Великий принцип взаимообмена, основанный на доверии и этике в лучшем понимании смысла этого слова.
И, наконец, на третьей стадии - эстетической - человек находит самого себя. Он имеет дело только со своей волей, и больше ни с чем. Учится, по завету Микеланджело, избавляться от всего лишнего (в религиозной формулировке "не входить в ис-Куш-ение" - не застревать в кусках, ненужных частях совершенного целого). Учится смотреть на мир прямо, "без исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов" (в религиозной формулировке "избавляться от Лук-авого", от кривых путей, уводящих от эстетического идеала). И неважно, о чем творчество Художника, о любви к угловатой девочке-подростку или об ужасах Колымы - совершенство искусства дарит нам "мир на земле", снимая все противоречия предыдущих стадий.
Лев Лосев, без сомнения, умнейший и талантливейший поэт и литератор, в полном согласии с традицией русской литературы, остался на второй, этической стадии. И если от Набокова ему удалось отмахнуться, о Шаламове ему удалось только промолчать. В своем роде очень красноречиво.