Ведь я институтка, я дочь камергера или Немного об институтах благородных девиц в середине XIX века
Некоторые думают, что в царской России была не жизнь, а сплошная масленица. Одна романтика: длинные платья, шпаги, веера, романы, любовь, тайные вздохи, погоны/эполеты, отважные кадеты и трепетные институтки. Ах, как хотелось бы быть на их месте… Хотелось бы? Мне? Ни за что на свете. Обычно я не вылезаю за пределы эпох Екатерины-Павла-Александра, но сегодня готова сделать исключение и немного рассказать об институтах благородных девиц в середине XIX века. Это самый рубеж царствований Николая Павловича и Александра Николаевича, но порядки, которые царили в этих учебных заведениях - это порядки николаевского времени, при Александре II наконец-то начались реформы, коснувшиеся и этих учреждений.
Начнем с того, что это были учебные заведения преимущественно для сирот или отпрысков крайне небогатых людей, которые не могли дать дочерям хорошее домашнее образование или поместить в частный пансион. Знатные и богатые семьи отправляли детей в институты как правило в нескольких случаях: если те были безнадежно тупы и дома обучить их не удавалось, или если они сильно мешали родителям. Ну, представьте, молодящаяся вдова собирается замуж, а под ногами путается дочь-подросток.
Вид на Смольный институт. К. Беггров. 1820-е. Эрмитаж
Даже если во главе института стояла умная и добрая женщина, это было казенное заведение во всей своей красе.
«С утра до вечера мы видели перед собой лишь голые стены громадных дортуаров, коридоров, классов, всюду выкрашенные в один и тот же цвет. Все эти апартаменты производили на новенькую удручающее впечатление чего-то холодного, неуютного, что заставляло от страха замирать робкое детское сердце, но проходил год-другой, и никто из нас не обращал на это внимания, никто не находил эту обстановку ни постылою, ни странною. Спрашивается: почему не могли окрасить стены каждого дортуара в особый цвет, обвести их сверху каким-нибудь цветным бордюром и тем придать спальне менее казенный вид? Кроме приемной залы, где были портреты царской фамилии, стены были повсюду совершенно голые. Почему не могли повесить на них портретов знаменитых писателей, олеографии с историческими сюжетами, пейзажи красивых местностей? Почему не дозволялось воспитанницам прикреплять к изголовью кроватей фотографии родителей и родственников, почему запрещено было ставить на подоконниках горшки с цветами, за которыми могли бы ухаживать воспитанницы? Все это хотя несколько скрашивало бы однообразие жизни, возбуждало бы человеческие чувства, хотя слабо поддерживало бы любовь к прекрасному.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Режим был жестким, условия жизни - крайне суровыми. Вставали девочки рано, обычно часов в 6, занятия начинались через 2-3 часа. Потом - обед, прогулка в саду или (зимой) в зале, занятия, в 8 ужин, потом отход ко сну. Институтки спали в дортуарах по несколько десятков человек (в Смольном - по 3 десятка), причем как в спальне, так и в коридорах, и классах, было жутко холодно, а надевать что-то сверх форменной одежды не разрешалось.
«В дортуаре стояло в ряд по 15 кроватей, железных. С двумя тюфячками, двумя простынями и одеялом… между кроватями стояли дубовые столики с выдвижными ящиками, особенными для каждой, где лежали принадлежности туалета…» » (Стерлигова А.В. Екатерининский институт, Санкт-Петербург)
«Внешняя обстановка института была почти роскошная: огромные залы, высокие и просторные помещения для классов и дортуаров, почти везде паркетные полы и безукоризненная, сияющая чистота повсюду.
Дортуары, большие комнаты в шесть, а иногда больше окон, были расположены по всем трем этажам дома. Вдоль стен шли ряды железных кроватей. Перед каждой кроватью табурет с ящиком, куда складывалось имущество воспитанницы: гребни, мыло, ночная кофта и проч. В глубине комнаты стоял большой медный умывальник с тремя кранами, блестевший всегда как золото, посреди комнаты длинный стол с двумя скамьями, и над ним лампа с абажуром, горевшая всю ночь.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Теперь даже трудно себе представить, какую спартанскую жизнь мы вели, как неприветна, неуютна была окружающая нас обстановка. Особенно тяжело было ложиться спать. Холод, всюду преследовавший нас и к которому с таким трудом привыкали «новенькие», более всего давал себя чувствовать, когда нам приходилось раздеваться, чтобы ложиться в кровать. В рубашке с воротом, до того вырезанным, что она нередко сползала с плеч и сваливалась вниз, без ночной кофточки, которая допускалась только в экстренных случаях и по требованию врача, еле прикрытые от наготы и дрожа от холода, мы бросались в постель. Две простыни и легкое байковое одеяло с вытертым от старости ворсом мало защищали от холода спальни, в которой зимой под утро было не более восьми градусов. Жидкий матрац из мочалы, истертый несколькими поколениями, в некоторых местах был так тонок, что железные прутья кровати причиняли боль, мешали уснуть и будили по ночам, когда приходилось повертываться с одного бока на другой.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Екатерининский институт. Москва.
«Одежда институток так известна, что почти нет надобности ее описывать. По большей части зеленое или коричневое камлотовое платье до полу, самой оригинальной и допотопной постройки, юбка, пришитая сзади к гладкому вырезанному лифу, с короткими рукавами, который застегивался сзади на крючках; одно полотнище юбки на поясе, не пришитое к лифу, пристегивалось к нему сбоку. Белый, по будням полотняный, по праздникам коленкоровый передник с лифом внизу закалывался на булавках и вверху связывался шнурком, белые пелерины и рукава - вот верхнее платье. Белье, в том числе и постельное, было из простого, но довольно тонкого полотна и менялось два раза в неделю. Башмаки составляли отчаяние институтских кокеток своим допотопным фасоном: из черной тонкой кожи, вырезанные как туфли, они привязывались к ноге черными шелковыми ленточками, перекрещивавшимися спереди. К довершению беды ленточки беспрестанно лопались и отрывались, а развязанный башмак подвергал выговорам и был поступком против дисциплины. .» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Институтский туалет в дореформенный период отличался необыкновенным безобразием: только платья шили более или менее по фигуре, а верхнею одеждою и бельем воспитанницы должны были довольствоваться что кому попадало. Нередко девочке весьма полной доставался салоп от худенькой, и она еле натягивала его на себя. Воспитанницы старших и младших классов, одетые в салопы допотопного фасона и в гарусные капоры, скорее походили на богадельных старушонок, чем на детей и молоденьких девушек.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
«Наконец я превратилась в казенную воспитанницу. На мне надето было плохо сидевшее камлотовое платье коричневого цвета - символ младшего класса; оно было декольте с короткими рукавами. На голые руки надевались белые рукавчики, подвязанные тесемками под рукавами платья; на голую шею накидывали уродливую пелеринку; белый передник с лифом, который застегивался сзади булавками, довершал костюм. Пелеринка, рукавчики, передник были из грубого белого холста и по праздникам заменялись коленкоровыми.
Форма чрезвычайно меняла наружность новенькой: даже грациозная миловидная девочка казалась в ней неуклюжей. Камлотовое платье было настолько коротко в младшем классе, что выставляло напоказ жалкие кожаные башмаки, которые скорее можно было назвать туфлями или шлепанцами, и грубые белые нитяные чулки. Пока новенькая не умела приноровиться к своему форменному наряду так, чтобы ее безобразные туфли не падали с ног, чтобы рукавчики не сползали, чтобы платье не расстегивалось позади, она ходила, тяжело ступая, и имела крайне неуклюжий вид. В первый раз на свидании с родными новенькая обыкновенно поражала их своею переменой, и они, не стесняясь, повторяли на все лады: «Какой смешной наряд! Как он тебя безобразит!..» К тому же этот наряд совсем не был приноровлен к условиям жизни: холщовая пелеринка, накинутая на плечи, не защищала от зимнего холода, когда термометр в классе показывал десять и даже девять градусов (11-12 градусов по Цельсию - К-К), а во время уроков приходилось сидеть с обнаженными плечами. (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Смольный институт. Санкт-Петербург.
Еда не всегда была хорошей, а зачастую просто скудной.
«Нас кормили хорошо, но не всегда. Мы по качеству обеда узнавали об отъезде из Петербурга царских особ, нас посещавших» (Стерлигова А.В. Екатерининский институт, Санкт-Петербург). То есть, был шанс, что на обед приедет кто-то из дворца, обед был нормальным. Нет - извините.
«Пищу вообще можно было бы назвать удовлетворительной для неприхотливого желудка, если бы ее давали в достаточном количестве. Но в том-то и беда, что у нас все желудки и все аппетиты подводились под один ранжир, и от этого многие воспитанницы страдали от голода. По утрам зимой давали две чашки чаю, а летом стакан молока с булкой. За обедом бывало три блюда: суп или щи, небольшой кусок говядины, различно приправленной, или котлета и какой-нибудь пирожок не особенно большого размера, или какая-нибудь каша. В 5 часов вечера воспитанницы получали по булке. В 8 часов ужин из двух блюд. Все это было приготовлено недурно, припасы были большею частью свежие, но порции были малы. Только квасу да черного хлеба давали неопределенными количествами, а сколько душе угодно, и иные наедались черным хлебом, но не все желудки могли его выносить и были, таким образом, лишены этого подспорья.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Кроме раннего вставания и холода воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали. Трудно представить, до чего малопитательна была наша пища. В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, - этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак. В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны. Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны. Завтрак в посту обыкновенно состоял из шести маленьких картофелин (или из трех средней величины) с постным маслом, а на второе давали размазню с тем же маслом или габер-суп. В обед - суп с крупой, второе - отварная рыба, называемая у нас «мертвечиной», или три-четыре поджаренных корюшки, а на третье - крошечный постный пирожок с брусничным вареньем.
Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только в Рождественский и Великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в Великом посту однажды довел до того, что более половины институток было отправлено в лазарет. Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе. Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены: в Великом посту стали поститься лишь в продолжение трех недель, а в Рождественском - не более двух, но по средам и пятницам постничали по-прежнему.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Екатерининский институт. Санкт-Петурбург.
Учили из рук вон плохо, в основном французскому, танцам, закону божьему. Физику и математику преподавали через пень колоду.
«Классные дамы - наше непосредственное и ближайшее начальство - не могли и не желали возбуждать в нас стремление к чтению. Сами крайне невежественные, они настойчиво проповедовали необходимость для молодых девушек усвоить лишь французский язык и хорошие манеры, а для нравственности - религию. «Остальное все, - как без стеснения выражалась м-ль Тюфяева, - пар и, как пар, быстро улетучится... Вот я, например, после окончания курса никогда не раскрывала книги, а, слава богу, ничего из этого дурного не вышло: могу смело сказать, начальство уважает меня.»
В дореформенное время нас не обучали естественным наукам, и мы никогда ничего не читали по этим предметам. Да и могли ли они нас интересовать при нашей затворнической жизни.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Порки не было, но линейкой по пальцам били с легкостью, а уж как ругались классные дамы! «Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими, и когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе как по-французски, другие не иначе как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: «вас выдерут как Сидоровых коз», «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка» ». (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Знаменитого педагога Ушинского, который в самом начале царствования Александра II пытался изменить порядки в Смольном (увеличил числа уроков русского языка, разрешил задавать вопросы учителям (до этого институтки должны были слушать урок молча), дал распоряжение на уроках литературы читать произведения писателей, а не их краткий пересказ) из института выжили. Кстати, читать романы в институтах тоже было запрещено. Правда, этот запрет нарушался везде и всюду.
Девочки все время находились под жесточайшим контролем: свидания с родственниками только в особой комнате в присутствии классной дамы, письма домой писались под контролем этих же особ, а почта из дома непременно вскрывалась перед тем, как ее передать институтке.
«Беспрекословное послушание входило тоже в программу обязанностей институтки. Всякое оправдание, даже объяснение, если только оно не вызывалось самим начальством, усугубляло вину. Про грубость я уже и не говорю, да на нее почти никогда и не отваживались. Институтки понимали, что всякая грубость будет просто глупостью и не приведет ни к каким хорошим результатам. Поэтому вообще открытого сопротивления начальству институтки никогда не оказывали. Тем не менее искони существовало молчаливое, пассивное, так сказать отрицательное, сопротивление.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
Домой девочек не отпускали даже на каникулы, так что 6, а то и 9 лет они проводили безвылазно в стенах института, теряя всякую связь с реальной жизнью. В Смольном раз в год (в год!!!) разрешалась прогулка. «Более любимым удовольствием была летом прогулка в Таврический сад. Хотя во время торжественного шествия туда из Смольного воспитанницы были окружены своими классными дамами, швейцаром и служителями, разгонявшими всех встречающихся по дороге, но все-таки эту прогулку воспитанницы любили уже потому, что они, хотя раз в год, в продолжение нескольких часов не видели своих высоких стен и у них перед глазами были аллеи и лужайки не своего сада. Кроме институтских служащих и подруг, институтки и здесь никого не встречали: в этот день посторонних изгоняли из Таврического сада. (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Еще при Екатерине II про институток сложили обидный стишок:
Иван Иваныч Бецкий,
Человек немецкий,
Носит мундир шведский,
Воспитатель детский,
В двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур,
Набитых дур.
Дуры, не дуры, но мнение в обществе об институтках было соответствующее: «Общество называло сантиментальностью невольное и вполне естественное удивление, вырывавшееся у институтки при первых шагах ее за институтским порогом. Понятно, что когда не видал, например, 6-9 лет сряду ни одной кошки, собаки, коровы, то закричишь при виде их: ах! кошка! ах! корова!». (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
9 лет не видеть кошки! Да ладно, бог с ней, с кошкой. 6-9 лет не гулять по городу, не общаться ни с кем, кроме сотоварок, не слышать новостей, практически не читать или читать мало, не знать самых очевидных вещей. Нечего удивительного, что по окончании учебы институтки и вправду отличались некоторой странностью поведения.
«Вот почему после окончания институтского курса большая часть ее понятий были нелепы, ее страх безрассуден, отношение к обыденной жизни и ее явлениям подчас просто комично. Она идет по улице, а с противоположной стороны навстречу ей приближается мастеровой под хмельком, - она с ужасом бросается в сторону; поползет по руке червяк, сядет насекомое - она с визгом несется куда глаза глядят. Многие из воспитанниц после выпуска были убеждены в том, что если кавалер приглашает во время бала на мазурку, это означает предварительное сватовство, за которым последует формальное предложение. Одна институтка, прождав напрасно в продолжение нескольких дней своего кавалера в бальной мазурке, была так скандализирована этим, что бросилась к своему брату-офицеру, умоляя его выйти на дуэль и стреляться с человеком, по ее мнению, опозорившим ее. Если родители институтки не соглашались выдать ее замуж за человека, сделавшего ей предложение, если он был даже известный негодяй, она воображала, что получивший отказ должен непременно застрелиться, - и на этой почве происходило немало комичных и трагичных инцидентов.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Вообще, термин "институтка" в XIX веке стал нарицательным.
"Евгения Емельяновна совсем обезумела. Она влюбилась, как институтка, и, захоти Крысинский взять у нея все, она бы ни на минуту не задумалась отдать ему все свои богатства.(Соколов А.А. Тайна.)
«Мать - умная женщина, да и я не наивность, не институтка» (Боборыкин П.Д. Василий Теркин.)
"Смешно смотреть институткой на мир двадцатипятилетними глазами, и печально, если институтка смотрит на вещи двадцатипятилетними глазами." (Герцен А И. Кто виноват?)
"Была она когда-то институткой, тоненькой, наивной девочкой, верившей, что французские булки растут на деревьях." (Куприн А.И. Путешественники.)
На всякий случай. В посте речь шла не о заштатных провинциальных институтах. О лучших из лучших. Смольный и два Екатерининских, Московский и Питерский. Кто-нибудь еще мечтает о жизни институтки времен Николая I?
P.S. Фотография Смольного института взята отсюда: http://www.uralweb.ru/albums/foto.php?f=f2ea78a5f142f5c47e5402f12d7217f0
Фотография Екатерининского института (СПб) - отсюда: http://e-naum.info/foto-peterburga/zdanie-ekaterininskogo-instituta-star.html
Фотография Екатерининского института (Москва) сделана мной.
Начнем с того, что это были учебные заведения преимущественно для сирот или отпрысков крайне небогатых людей, которые не могли дать дочерям хорошее домашнее образование или поместить в частный пансион. Знатные и богатые семьи отправляли детей в институты как правило в нескольких случаях: если те были безнадежно тупы и дома обучить их не удавалось, или если они сильно мешали родителям. Ну, представьте, молодящаяся вдова собирается замуж, а под ногами путается дочь-подросток.
Вид на Смольный институт. К. Беггров. 1820-е. Эрмитаж
Даже если во главе института стояла умная и добрая женщина, это было казенное заведение во всей своей красе.
«С утра до вечера мы видели перед собой лишь голые стены громадных дортуаров, коридоров, классов, всюду выкрашенные в один и тот же цвет. Все эти апартаменты производили на новенькую удручающее впечатление чего-то холодного, неуютного, что заставляло от страха замирать робкое детское сердце, но проходил год-другой, и никто из нас не обращал на это внимания, никто не находил эту обстановку ни постылою, ни странною. Спрашивается: почему не могли окрасить стены каждого дортуара в особый цвет, обвести их сверху каким-нибудь цветным бордюром и тем придать спальне менее казенный вид? Кроме приемной залы, где были портреты царской фамилии, стены были повсюду совершенно голые. Почему не могли повесить на них портретов знаменитых писателей, олеографии с историческими сюжетами, пейзажи красивых местностей? Почему не дозволялось воспитанницам прикреплять к изголовью кроватей фотографии родителей и родственников, почему запрещено было ставить на подоконниках горшки с цветами, за которыми могли бы ухаживать воспитанницы? Все это хотя несколько скрашивало бы однообразие жизни, возбуждало бы человеческие чувства, хотя слабо поддерживало бы любовь к прекрасному.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Режим был жестким, условия жизни - крайне суровыми. Вставали девочки рано, обычно часов в 6, занятия начинались через 2-3 часа. Потом - обед, прогулка в саду или (зимой) в зале, занятия, в 8 ужин, потом отход ко сну. Институтки спали в дортуарах по несколько десятков человек (в Смольном - по 3 десятка), причем как в спальне, так и в коридорах, и классах, было жутко холодно, а надевать что-то сверх форменной одежды не разрешалось.
«В дортуаре стояло в ряд по 15 кроватей, железных. С двумя тюфячками, двумя простынями и одеялом… между кроватями стояли дубовые столики с выдвижными ящиками, особенными для каждой, где лежали принадлежности туалета…» » (Стерлигова А.В. Екатерининский институт, Санкт-Петербург)
«Внешняя обстановка института была почти роскошная: огромные залы, высокие и просторные помещения для классов и дортуаров, почти везде паркетные полы и безукоризненная, сияющая чистота повсюду.
Дортуары, большие комнаты в шесть, а иногда больше окон, были расположены по всем трем этажам дома. Вдоль стен шли ряды железных кроватей. Перед каждой кроватью табурет с ящиком, куда складывалось имущество воспитанницы: гребни, мыло, ночная кофта и проч. В глубине комнаты стоял большой медный умывальник с тремя кранами, блестевший всегда как золото, посреди комнаты длинный стол с двумя скамьями, и над ним лампа с абажуром, горевшая всю ночь.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Теперь даже трудно себе представить, какую спартанскую жизнь мы вели, как неприветна, неуютна была окружающая нас обстановка. Особенно тяжело было ложиться спать. Холод, всюду преследовавший нас и к которому с таким трудом привыкали «новенькие», более всего давал себя чувствовать, когда нам приходилось раздеваться, чтобы ложиться в кровать. В рубашке с воротом, до того вырезанным, что она нередко сползала с плеч и сваливалась вниз, без ночной кофточки, которая допускалась только в экстренных случаях и по требованию врача, еле прикрытые от наготы и дрожа от холода, мы бросались в постель. Две простыни и легкое байковое одеяло с вытертым от старости ворсом мало защищали от холода спальни, в которой зимой под утро было не более восьми градусов. Жидкий матрац из мочалы, истертый несколькими поколениями, в некоторых местах был так тонок, что железные прутья кровати причиняли боль, мешали уснуть и будили по ночам, когда приходилось повертываться с одного бока на другой.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Екатерининский институт. Москва.
«Одежда институток так известна, что почти нет надобности ее описывать. По большей части зеленое или коричневое камлотовое платье до полу, самой оригинальной и допотопной постройки, юбка, пришитая сзади к гладкому вырезанному лифу, с короткими рукавами, который застегивался сзади на крючках; одно полотнище юбки на поясе, не пришитое к лифу, пристегивалось к нему сбоку. Белый, по будням полотняный, по праздникам коленкоровый передник с лифом внизу закалывался на булавках и вверху связывался шнурком, белые пелерины и рукава - вот верхнее платье. Белье, в том числе и постельное, было из простого, но довольно тонкого полотна и менялось два раза в неделю. Башмаки составляли отчаяние институтских кокеток своим допотопным фасоном: из черной тонкой кожи, вырезанные как туфли, они привязывались к ноге черными шелковыми ленточками, перекрещивавшимися спереди. К довершению беды ленточки беспрестанно лопались и отрывались, а развязанный башмак подвергал выговорам и был поступком против дисциплины. .» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Институтский туалет в дореформенный период отличался необыкновенным безобразием: только платья шили более или менее по фигуре, а верхнею одеждою и бельем воспитанницы должны были довольствоваться что кому попадало. Нередко девочке весьма полной доставался салоп от худенькой, и она еле натягивала его на себя. Воспитанницы старших и младших классов, одетые в салопы допотопного фасона и в гарусные капоры, скорее походили на богадельных старушонок, чем на детей и молоденьких девушек.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
«Наконец я превратилась в казенную воспитанницу. На мне надето было плохо сидевшее камлотовое платье коричневого цвета - символ младшего класса; оно было декольте с короткими рукавами. На голые руки надевались белые рукавчики, подвязанные тесемками под рукавами платья; на голую шею накидывали уродливую пелеринку; белый передник с лифом, который застегивался сзади булавками, довершал костюм. Пелеринка, рукавчики, передник были из грубого белого холста и по праздникам заменялись коленкоровыми.
Форма чрезвычайно меняла наружность новенькой: даже грациозная миловидная девочка казалась в ней неуклюжей. Камлотовое платье было настолько коротко в младшем классе, что выставляло напоказ жалкие кожаные башмаки, которые скорее можно было назвать туфлями или шлепанцами, и грубые белые нитяные чулки. Пока новенькая не умела приноровиться к своему форменному наряду так, чтобы ее безобразные туфли не падали с ног, чтобы рукавчики не сползали, чтобы платье не расстегивалось позади, она ходила, тяжело ступая, и имела крайне неуклюжий вид. В первый раз на свидании с родными новенькая обыкновенно поражала их своею переменой, и они, не стесняясь, повторяли на все лады: «Какой смешной наряд! Как он тебя безобразит!..» К тому же этот наряд совсем не был приноровлен к условиям жизни: холщовая пелеринка, накинутая на плечи, не защищала от зимнего холода, когда термометр в классе показывал десять и даже девять градусов (11-12 градусов по Цельсию - К-К), а во время уроков приходилось сидеть с обнаженными плечами. (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Смольный институт. Санкт-Петербург.
Еда не всегда была хорошей, а зачастую просто скудной.
«Нас кормили хорошо, но не всегда. Мы по качеству обеда узнавали об отъезде из Петербурга царских особ, нас посещавших» (Стерлигова А.В. Екатерининский институт, Санкт-Петербург). То есть, был шанс, что на обед приедет кто-то из дворца, обед был нормальным. Нет - извините.
«Пищу вообще можно было бы назвать удовлетворительной для неприхотливого желудка, если бы ее давали в достаточном количестве. Но в том-то и беда, что у нас все желудки и все аппетиты подводились под один ранжир, и от этого многие воспитанницы страдали от голода. По утрам зимой давали две чашки чаю, а летом стакан молока с булкой. За обедом бывало три блюда: суп или щи, небольшой кусок говядины, различно приправленной, или котлета и какой-нибудь пирожок не особенно большого размера, или какая-нибудь каша. В 5 часов вечера воспитанницы получали по булке. В 8 часов ужин из двух блюд. Все это было приготовлено недурно, припасы были большею частью свежие, но порции были малы. Только квасу да черного хлеба давали неопределенными количествами, а сколько душе угодно, и иные наедались черным хлебом, но не все желудки могли его выносить и были, таким образом, лишены этого подспорья.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
«Кроме раннего вставания и холода воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали. Трудно представить, до чего малопитательна была наша пища. В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, - этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак. В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны. Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны. Завтрак в посту обыкновенно состоял из шести маленьких картофелин (или из трех средней величины) с постным маслом, а на второе давали размазню с тем же маслом или габер-суп. В обед - суп с крупой, второе - отварная рыба, называемая у нас «мертвечиной», или три-четыре поджаренных корюшки, а на третье - крошечный постный пирожок с брусничным вареньем.
Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только в Рождественский и Великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в Великом посту однажды довел до того, что более половины институток было отправлено в лазарет. Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе. Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены: в Великом посту стали поститься лишь в продолжение трех недель, а в Рождественском - не более двух, но по средам и пятницам постничали по-прежнему.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Екатерининский институт. Санкт-Петурбург.
Учили из рук вон плохо, в основном французскому, танцам, закону божьему. Физику и математику преподавали через пень колоду.
«Классные дамы - наше непосредственное и ближайшее начальство - не могли и не желали возбуждать в нас стремление к чтению. Сами крайне невежественные, они настойчиво проповедовали необходимость для молодых девушек усвоить лишь французский язык и хорошие манеры, а для нравственности - религию. «Остальное все, - как без стеснения выражалась м-ль Тюфяева, - пар и, как пар, быстро улетучится... Вот я, например, после окончания курса никогда не раскрывала книги, а, слава богу, ничего из этого дурного не вышло: могу смело сказать, начальство уважает меня.»
В дореформенное время нас не обучали естественным наукам, и мы никогда ничего не читали по этим предметам. Да и могли ли они нас интересовать при нашей затворнической жизни.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Порки не было, но линейкой по пальцам били с легкостью, а уж как ругались классные дамы! «Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими, и когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе как по-французски, другие не иначе как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: «вас выдерут как Сидоровых коз», «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка» ». (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Знаменитого педагога Ушинского, который в самом начале царствования Александра II пытался изменить порядки в Смольном (увеличил числа уроков русского языка, разрешил задавать вопросы учителям (до этого институтки должны были слушать урок молча), дал распоряжение на уроках литературы читать произведения писателей, а не их краткий пересказ) из института выжили. Кстати, читать романы в институтах тоже было запрещено. Правда, этот запрет нарушался везде и всюду.
Девочки все время находились под жесточайшим контролем: свидания с родственниками только в особой комнате в присутствии классной дамы, письма домой писались под контролем этих же особ, а почта из дома непременно вскрывалась перед тем, как ее передать институтке.
«Беспрекословное послушание входило тоже в программу обязанностей институтки. Всякое оправдание, даже объяснение, если только оно не вызывалось самим начальством, усугубляло вину. Про грубость я уже и не говорю, да на нее почти никогда и не отваживались. Институтки понимали, что всякая грубость будет просто глупостью и не приведет ни к каким хорошим результатам. Поэтому вообще открытого сопротивления начальству институтки никогда не оказывали. Тем не менее искони существовало молчаливое, пассивное, так сказать отрицательное, сопротивление.» (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
Домой девочек не отпускали даже на каникулы, так что 6, а то и 9 лет они проводили безвылазно в стенах института, теряя всякую связь с реальной жизнью. В Смольном раз в год (в год!!!) разрешалась прогулка. «Более любимым удовольствием была летом прогулка в Таврический сад. Хотя во время торжественного шествия туда из Смольного воспитанницы были окружены своими классными дамами, швейцаром и служителями, разгонявшими всех встречающихся по дороге, но все-таки эту прогулку воспитанницы любили уже потому, что они, хотя раз в год, в продолжение нескольких часов не видели своих высоких стен и у них перед глазами были аллеи и лужайки не своего сада. Кроме институтских служащих и подруг, институтки и здесь никого не встречали: в этот день посторонних изгоняли из Таврического сада. (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Еще при Екатерине II про институток сложили обидный стишок:
Иван Иваныч Бецкий,
Человек немецкий,
Носит мундир шведский,
Воспитатель детский,
В двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур,
Набитых дур.
Дуры, не дуры, но мнение в обществе об институтках было соответствующее: «Общество называло сантиментальностью невольное и вполне естественное удивление, вырывавшееся у институтки при первых шагах ее за институтским порогом. Понятно, что когда не видал, например, 6-9 лет сряду ни одной кошки, собаки, коровы, то закричишь при виде их: ах! кошка! ах! корова!». (Энгельгардт А.Н. Екатерининский институт. Москва.)
9 лет не видеть кошки! Да ладно, бог с ней, с кошкой. 6-9 лет не гулять по городу, не общаться ни с кем, кроме сотоварок, не слышать новостей, практически не читать или читать мало, не знать самых очевидных вещей. Нечего удивительного, что по окончании учебы институтки и вправду отличались некоторой странностью поведения.
«Вот почему после окончания институтского курса большая часть ее понятий были нелепы, ее страх безрассуден, отношение к обыденной жизни и ее явлениям подчас просто комично. Она идет по улице, а с противоположной стороны навстречу ей приближается мастеровой под хмельком, - она с ужасом бросается в сторону; поползет по руке червяк, сядет насекомое - она с визгом несется куда глаза глядят. Многие из воспитанниц после выпуска были убеждены в том, что если кавалер приглашает во время бала на мазурку, это означает предварительное сватовство, за которым последует формальное предложение. Одна институтка, прождав напрасно в продолжение нескольких дней своего кавалера в бальной мазурке, была так скандализирована этим, что бросилась к своему брату-офицеру, умоляя его выйти на дуэль и стреляться с человеком, по ее мнению, опозорившим ее. Если родители институтки не соглашались выдать ее замуж за человека, сделавшего ей предложение, если он был даже известный негодяй, она воображала, что получивший отказ должен непременно застрелиться, - и на этой почве происходило немало комичных и трагичных инцидентов.» (Водовозова Е.Н. Смольный, Санкт-Петербург)
Вообще, термин "институтка" в XIX веке стал нарицательным.
"Евгения Емельяновна совсем обезумела. Она влюбилась, как институтка, и, захоти Крысинский взять у нея все, она бы ни на минуту не задумалась отдать ему все свои богатства.(Соколов А.А. Тайна.)
«Мать - умная женщина, да и я не наивность, не институтка» (Боборыкин П.Д. Василий Теркин.)
"Смешно смотреть институткой на мир двадцатипятилетними глазами, и печально, если институтка смотрит на вещи двадцатипятилетними глазами." (Герцен А И. Кто виноват?)
"Была она когда-то институткой, тоненькой, наивной девочкой, верившей, что французские булки растут на деревьях." (Куприн А.И. Путешественники.)
На всякий случай. В посте речь шла не о заштатных провинциальных институтах. О лучших из лучших. Смольный и два Екатерининских, Московский и Питерский. Кто-нибудь еще мечтает о жизни институтки времен Николая I?
P.S. Фотография Смольного института взята отсюда: http://www.uralweb.ru/albums/foto.php?f=f2ea78a5f142f5c47e5402f12d7217f0
Фотография Екатерининского института (СПб) - отсюда: http://e-naum.info/foto-peterburga/zdanie-ekaterininskogo-instituta-star.html
Фотография Екатерининского института (Москва) сделана мной.