34. На приёме и в стационаре. Игнатенко
Я хотел бы рассказать ещё об одном своём пациенте. Он принадлежал к той группе больных, в которой заболевание развивалось необыкновенно остро. За время работы в Лениногорске, у меня выделилась группа больных с таким течением заболевания. Я обнаружил (не знаю, насколько широко это было известно ранее), что психоз может возникнуть без инициального периода, когда симптомы медленно появляются и постепенно развиваются, а внезапно, когда пациент, если можно так выразится, проваливается в психоз. Это явление интересно ещё и потому, что уже провалившись в психоз, в течение часа или двух пациент находит обоснование своему новому психическому состоянию.
Я разговаривал по телефону с облздавротделом стоя спиной к двери, когда услышал, что она открылась. Обернувшись, я увидел фельдшера станции скорой помощи (кстати, его тоже звали Сашей), который пристально в меня вглядывался. Мне нужно было закончить разговор, поэтому я решил разобраться в этом чуть позже, и попросил его присесть и минутку подождать. Когда я положил трубку и собирался сесть за стол, я увидел, что Саша стоит за моей спиной с длинным инкрустированным выкидным ножом. «Что это значит, Саша?» - спросил я его. И тогда он взял нож за лезвие, протянул его мне рукояткой вперёд и сказал: «Сдаю оружие, Феликс Борисович, не поднимается на вас рука». Я положил нож в ящик стола и спросил его: «А почему должна на меня рука подниматься?» «Вы же меня к смерти приговорили». «И откуда ты об этом узнал?» «А я вспомнил, что вы советовали мне расшифровать свою фамилию». Фамилия его была Игнатенко. И расшифровал он её следующим образом:
Иуде, гаду, нет амнистии, теперь его надо колоть обязательно.
«Если даже это обозначает смертный приговор, то почему ты думаешь, что я имел к этому отношение?» - спросил я. «Ну как же, - сказал он, - ведь я же вспомнил, что вы советовали мне расшифровать свою фамилию. Вы предупредить меня хотели, но уже поздно было». Это был дрейф памяти, являющийся одним из проявлений заболевания и не имеющий ко мне никакого отношения. Я снова хочу подчеркнуть, что он «провалился в психоз» этой ночью и ему потребовалось около двух часов для того, чтобы понять, что же именно произошло - «воспоминание» и возможность расшифровать фамилию давали псевдорациональное объяснение нависшему над ним смертному приговору. Разумеется, к этому времени, когда мы уже располагали хотя бы первым нейролептиком, этот бред удалось вначале лишить ощущения остроты, а через две недели постепенного повышения дозы аминазина (очень осторожного, чтобы не выйти за пределы первого терапевтического окна), и длительных ежедневных бесед, которые по сути своей являлись сессиями когнитивной психотерапии, ощущение смертельной угрозы исчезло, но ещё месяц он предполагал, что это угроза была, и только теперь исчезла. В установлении стойкой критики в отношении симптомов заболевания когнитивная психотерапия играет очень важную роль, вероятно, даже более важную, чем психофармакологическое лечение. Через два месяца после начала заболевания, Саша вышел из психоза так же внезапно, как в начале заболевания в него погрузился: Однажды утром он стоял и дожидался меня у моего кабинета чтобы сказать, что он понял, что это было заболевание, что ему ничего не угрожает. Мы сочли возможным допустить его к работе, но мы с Ростокиным решили - пускай он сначала поработает диспетчером, потому что опасались рецидива на выезде к больному. И опять-таки, это была двойная ориентировка. Я «приговорил его к смерти» и, соответственно, был ему злейшим врагом, но он испытывал потребность подробно обсуждать со мной ситуацию и считал, что только благодаря моим советам и моему положению главного врача он может избежать катастрофы. Через неделю работы диспетчером, Саша позвонил мне и попросил разрешения на одну минутку зайти ко мне домой. Поскольку я был гарантом его безопасности, я без колебаний разрешил ему зайти. Он пришёл с большим свёртком и сказал: "Чего я нагородил, Феликс Борисович, вспомнить стыдно! Я понимаю, что теперь вы думаете не о том, кто мне угрожал, а о том, не угрожаю ли кому-нибудь я, и поэтому держите меня диспетчером. Но фельдшер я очень хороший, а диспетчером может работать каждый. Я думаю, что вы очень скоро переведёте меня на прежнее место работы. Я не буду просить об этом, вы сами придёте к такому выводу". "Хорошо, - сказал я, - ты пришёл сказать мне, что твоё состояние улучшилось настолько, что ты считаешь себя здоровым человеком". "И это тоже, - сказал Саша, - но кроме того, я хотел бы вас поблагодарить". И он развернул свёрток. В свёртке оказался высокий многослойный и состоящий из отдельных треугольников торт, и Саша сказал: "Вы ведь помните, что я начинал свою трудовую деятельность поваром. Я навыки не утратил. Каждый треугольник в этом торте пропитан каким-нибудь алкогольным напитком, которые ни разу не повторяются. Это очень вкусно, но будьте осторожны, если съесть целый треугольник, то вы на ногах стоять уже не будете". Он ещё раз поблагодарил меня за умелое лечение, помощь и поддержку и попрощался. А я приносил торт в диспансер, каждый раз по одному треугольнику, чтобы все оставались на ногах.
Я хочу сказать, что все 4 названных пациента требовали большого внимания и специальных приёмов при проведении когнитивной психотерапии, и я решил, что благоразумнее не передавать их другим врачам диспансера, а вести самостоятельно. Во всех этих случаях удалось добиться положительного результата, хотя и разной степени выраженности. Отъезд Мити из города позволяет считать, что у него не было полной критики к перенесённому состоянию, и внутренний самоконтроль он дополнил географическим перемещением. Саша на относительно больших дозах аминазина и длительной когнитивной терапии отказался от идеи туберкулёза через полтора месяца, причём лечение было продолжено ещё в течение месяца во избежание рецидива. Ситуация с Игнатенко была самой неожиданной. Он вышел из психоза также внезапно, как в него вошёл.
Я разговаривал по телефону с облздавротделом стоя спиной к двери, когда услышал, что она открылась. Обернувшись, я увидел фельдшера станции скорой помощи (кстати, его тоже звали Сашей), который пристально в меня вглядывался. Мне нужно было закончить разговор, поэтому я решил разобраться в этом чуть позже, и попросил его присесть и минутку подождать. Когда я положил трубку и собирался сесть за стол, я увидел, что Саша стоит за моей спиной с длинным инкрустированным выкидным ножом. «Что это значит, Саша?» - спросил я его. И тогда он взял нож за лезвие, протянул его мне рукояткой вперёд и сказал: «Сдаю оружие, Феликс Борисович, не поднимается на вас рука». Я положил нож в ящик стола и спросил его: «А почему должна на меня рука подниматься?» «Вы же меня к смерти приговорили». «И откуда ты об этом узнал?» «А я вспомнил, что вы советовали мне расшифровать свою фамилию». Фамилия его была Игнатенко. И расшифровал он её следующим образом:
Иуде, гаду, нет амнистии, теперь его надо колоть обязательно.
«Если даже это обозначает смертный приговор, то почему ты думаешь, что я имел к этому отношение?» - спросил я. «Ну как же, - сказал он, - ведь я же вспомнил, что вы советовали мне расшифровать свою фамилию. Вы предупредить меня хотели, но уже поздно было». Это был дрейф памяти, являющийся одним из проявлений заболевания и не имеющий ко мне никакого отношения. Я снова хочу подчеркнуть, что он «провалился в психоз» этой ночью и ему потребовалось около двух часов для того, чтобы понять, что же именно произошло - «воспоминание» и возможность расшифровать фамилию давали псевдорациональное объяснение нависшему над ним смертному приговору. Разумеется, к этому времени, когда мы уже располагали хотя бы первым нейролептиком, этот бред удалось вначале лишить ощущения остроты, а через две недели постепенного повышения дозы аминазина (очень осторожного, чтобы не выйти за пределы первого терапевтического окна), и длительных ежедневных бесед, которые по сути своей являлись сессиями когнитивной психотерапии, ощущение смертельной угрозы исчезло, но ещё месяц он предполагал, что это угроза была, и только теперь исчезла. В установлении стойкой критики в отношении симптомов заболевания когнитивная психотерапия играет очень важную роль, вероятно, даже более важную, чем психофармакологическое лечение. Через два месяца после начала заболевания, Саша вышел из психоза так же внезапно, как в начале заболевания в него погрузился: Однажды утром он стоял и дожидался меня у моего кабинета чтобы сказать, что он понял, что это было заболевание, что ему ничего не угрожает. Мы сочли возможным допустить его к работе, но мы с Ростокиным решили - пускай он сначала поработает диспетчером, потому что опасались рецидива на выезде к больному. И опять-таки, это была двойная ориентировка. Я «приговорил его к смерти» и, соответственно, был ему злейшим врагом, но он испытывал потребность подробно обсуждать со мной ситуацию и считал, что только благодаря моим советам и моему положению главного врача он может избежать катастрофы. Через неделю работы диспетчером, Саша позвонил мне и попросил разрешения на одну минутку зайти ко мне домой. Поскольку я был гарантом его безопасности, я без колебаний разрешил ему зайти. Он пришёл с большим свёртком и сказал: "Чего я нагородил, Феликс Борисович, вспомнить стыдно! Я понимаю, что теперь вы думаете не о том, кто мне угрожал, а о том, не угрожаю ли кому-нибудь я, и поэтому держите меня диспетчером. Но фельдшер я очень хороший, а диспетчером может работать каждый. Я думаю, что вы очень скоро переведёте меня на прежнее место работы. Я не буду просить об этом, вы сами придёте к такому выводу". "Хорошо, - сказал я, - ты пришёл сказать мне, что твоё состояние улучшилось настолько, что ты считаешь себя здоровым человеком". "И это тоже, - сказал Саша, - но кроме того, я хотел бы вас поблагодарить". И он развернул свёрток. В свёртке оказался высокий многослойный и состоящий из отдельных треугольников торт, и Саша сказал: "Вы ведь помните, что я начинал свою трудовую деятельность поваром. Я навыки не утратил. Каждый треугольник в этом торте пропитан каким-нибудь алкогольным напитком, которые ни разу не повторяются. Это очень вкусно, но будьте осторожны, если съесть целый треугольник, то вы на ногах стоять уже не будете". Он ещё раз поблагодарил меня за умелое лечение, помощь и поддержку и попрощался. А я приносил торт в диспансер, каждый раз по одному треугольнику, чтобы все оставались на ногах.
Я хочу сказать, что все 4 названных пациента требовали большого внимания и специальных приёмов при проведении когнитивной психотерапии, и я решил, что благоразумнее не передавать их другим врачам диспансера, а вести самостоятельно. Во всех этих случаях удалось добиться положительного результата, хотя и разной степени выраженности. Отъезд Мити из города позволяет считать, что у него не было полной критики к перенесённому состоянию, и внутренний самоконтроль он дополнил географическим перемещением. Саша на относительно больших дозах аминазина и длительной когнитивной терапии отказался от идеи туберкулёза через полтора месяца, причём лечение было продолжено ещё в течение месяца во избежание рецидива. Ситуация с Игнатенко была самой неожиданной. Он вышел из психоза также внезапно, как в него вошёл.