75. Кадровое укрепление лаборатории в преддверии основных экспедиций.
После первого возвращения из Магадана, тщательно ознакомившись с планом работы, который мы составили совместно с Контримавичусом и при участии Калачёва, я понял, что наличные силы лаборатории для выполнения этих задач и продолжение (или даже расширения) работы в Москве явно недостаточны. Хотя основное ядро в лаборатории, конечно, сложилось. Там работали такие сильные люди как Володя Ильин, фантастически работоспособная и очень знающая Лида Варрик, вездесущий Саша Ланеев, а в свои отпуска к ним присоединялась и Елена Дмитриевна. Людей не хватало просто количественно.Я стал искать прямые и косвенные методы увеличения возможностей лаборатории. Не хочу показаться нескромным, но я был движущей силой лаборатории, и увеличение моих собственных возможностей весьма существенно сказывалось на объёме и качестве работы лаборатории. В это время закончил аспирантуру Володя Ильин, и я предложил ему роль моего помощника в отделе науки ректората. Высокий, светловолосый красивый он идеально подходил для работы, в которой надо было выступать в качестве представителя института. То, что он был умён и талантлив, я даже не оговариваю, поскольку ясно, что эти качества проявились во время работы над его диссертацией, кстати сказать, существенно расширившей наше представление о значении заинтересованности гипоталамуса для психической деятельности. Эта диссертация получила очень высокую оценку и на учёном совете и в ВАК (тогда ВАК ещё запрашивала для ряда кандидатских диссертаций, особо обративших на себя внимание, отзыв ведущих в отрасли специалистов). Я сказал Ильину, который уже, будучи кандидатом наук, оставался младшим научным сотрудником, что если он примет моё предложение, он будет на виду у ректора и проректора по научной работе, сразу получит должность старшего научного сотрудника, а впоследствии это будет способствовать его карьере. Я не обманул Ильина, он действительно сразу получил должность старшего научного сотрудника, а фантастичности карьеры, которую он сделал, начав с этого шага, даже я тогда не предполагал. В некоторых аспектах он значительно больше устраивал руководство, чем я. Он был русским и он был членом партии. Я мог бы вступить в партию, если этого захотел, но изменить национальность я не мог бы даже при наличии желании, и тем более, когда такого желания у меня не было. Я всегда исполнял обязанности проректора во время его отпуска, и вопрос о том, чтобы оформлять меня на это время, как и.о. проректора никогда не поднимался, всё делалось внутренним распоряжением. На этот же раз проректор спросил меня: «Вот Ильин проработал с вами год, можно считать, что он бы справился, если бы вдруг остался у руля нашей науки один?» Я сказал: «С моей помощью - да». «Вот мы думаем, - продолжал проректор, - оформлять моего помощника на время моего отпуска и.о. проректора, хотите вы стать и.о., или вы думаете, что лучше будет на этом месте Ильин?» Я понял, чего он хочет, и сказал: «Конечно Ильин, у меня останется больше времени». Так начало сбываться моё обещание относительно карьеры. Ильин был человеком очень добросовестным. Он не уменьшил интенсивности своей работы в лаборатории, он честно нёс свою долю нагрузки в ректорате, и он сделал второй шаг по своей карьерной лестнице. Он освободил для моей работы в лаборатории очень значительно время, которое я мог тратить на экспедиции. Удачей было появление в лаборатории Татьяны Барлас, которая заканчивала аспирантуру на психфаке МГУ. Её ожидало распределение, и я уговорил Н.М. Жарикова попросить о распределении её ко мне в лабораторию. Я знал, что она еврейка, но в тот момент я не стал придавать значения этому обстоятельству, получить готового специалиста было очень заманчиво. Тем более, что тема её диссертации была посвящена психологически аспектам деятельности авиационных диспетчеров, а работа с авиацией входила в упомянутый мною план. С письмом Жарикова о распределении ко мне в лабораторию и с завизированным мною заявлением Татьяна пришла к начальнику отдела кадров, фамилия которого Майорчик соответствовала его не афишируемому званию в КГБ. Он попросил Татьяну зайти завтра, сказав, что зачисление надо согласовать с планово-финансовым отделом, а на завтра сказал, что планово-финансовый отдел снял ставку. Я знал, что это не так, и причина такого поведения Майорчика была мне ясна. Я знал также, что Жариков не любит заниматься необязательными вещами, и поэтому я пошёл к секретарю партийного бюро факультета Якунину, талантливому учёному (он был одним из тех, кто разработал современную теорию свёртываемости крови) и исключительно порядочному человеку. Ему уже звонил один из наших важных заказчиков. Якунин спросил только одно: «Она очень тебе нужна?» «Очень» - сказал я, и Якунин отправился к Майорчику. Позднее он передал мне один из фрагментов их беседы: «Ты понимаешь, за кого ты просишь? Ты за жидов просишь»; на что Якунин ответил: «Я за хорошего человека прошу, и очень нужного сейчас институту. А жидами и русские бывают». Ссориться с партбюро не входило в планы Майорчика, и поскольку Якунин настаивал, он уступил. Татьяна появилась в лаборатории. Первые 3 месяца она заканчивала свою диссертацию (я был на её защите и видел, что она защитилась блестяще), а потом чрезвычайно быстро включилась в тематику лаборатории и уже к концу года выпустила свою первую статью по материалу лаборатории. Появлению в лаборатории следующего крупного сотрудника, Вадима Ротенберга, мы обязаны его диссоциальности. Человек весьма одарённый, он всё-таки умудрялся преувеличивать свои возможности и свою значимость и был оскорблён, после того, как на обложке книги, посвящённой проблеме сна обнаружилась только фамилия профессора Вейна, в том время, как сам Вейн написал там только одну главу. Основную часть этой книги написали Вадим и нынешний заведующий кафедрой неврологии Николай Николаевич Яхно, оба обиженных соавтора дали жесткую реакцию. Но сверхсоциальный Яхно просто ушёл из института в лабораторию 4-го управления (ныне Лечебно-профилактический центр управления делами президента), а Ротенберг не сдвинулся с места. Но когда на лабораторной конференции доклад делал сам Вейн, который обратил внимание на то, что Вадим ни слова не сказал в обсуждении, спросил его: «А вы что думаете о моём докладе?» Вадим ответил: «Я думаю, что это такая же чушь, как всё, что вы писали и говорили в последние 10 лет». А по окончании конференции Вейн пригласил его к себе и сказал: «Вы понимаете, что после этой фразы вы не можете работать в моей лаборатории?» Вадим прибежал ко мне, он бывал у меня часто, советуясь по различным вопросам своей докторской диссертации, и спросил, не могу ли я как-нибудь уладить этот вопрос, пользуясь своим влиянием в институте. Я подумал, что человек, который проявил так резко диссоциальность один раз, проявит её неоднократно (что и подтвердилось впоследствии), но до того поработает полезно, хотя бы до защиты своей докторской. А это был такой момент, когда люди мне были очень нужны. Я начал с того, что пошёл к Вейну, и сказал ему: «Насколько я помню, мать Вадима, Анна Борисовна Роговер, была вашим учителем, когда вы только начинали. Я просил бы вас проявить снисходительность в память о ней». «Нет, я не смогу работать с Вадимом». «Я об этом и не прошу. Просто не возражайте, если он перейдёт ко мне». Остальное можно было сделать уже в ректорате, а там это не встретило затруднений. Я понимал, что в экспедиции ездить Вадим не будет, но он был необычайно плодовит и способен выполнять в моё отсутствие значительную часть работы в лаборатории. Правда, в этой работе он не был слишком ловок, так, проверяя работу энцефалографа французской фирмы Альвар, который не принадлежал лаборатории, а для клиники был основным, он включил его в розетку на 220 вольт, хотя энцефалограф был рассчитан на 110. Это было бы вполне случайной ошибкой, если бы розетка на 220 вольт не была заклеена и над ней не была надпись «НЕ ВКЛЮЧАТЬ». Жариков прибежал, когда дым наполнил его кабинет, находящийся под электрофизиологической лабораторией. К этому времени электрофизиолог Федоровский прибор уже обесточил и пытался понять, можно ли что-нибудь спасти. Вадим молчал, но когда вошёл Жариков, он спросил: «Не могу ли я чем-нибудь помочь?» На что Николай Михайлович ответил: «Спасибо, вы уже сделали всё, что могли». Учитывая условия (заклеенную розетку и предупреждение над ней), я потом счёл это первым проявлением диссоциальности уже на территории нашей клиники. Но сгоревший энцефалограф был уже впоследствии, а поначалу Вадим очень активно работал и я мог забирать в экспедицию людей, часть работы лаборатории которая таким образом останавливалась, Вадим мог выполнять в их отсутствие.