62. За пределами клиники. Мои ленинградские друзья (продолжение). Встреча с Игорем Губерманом.
С Юрой Нуллером, человеком крупным (я уже писал, что он был одним из двух основных редакторов 10-го издания МКБ, и широко известен своими работами в области депрессии), мы общались настолько тесно, насколько позволяла наша жизнь в разных городах. Несколько раз он останавливался у нас в Москве, а один раз мы у него в Ленинграде, когда английская делегация отобрала наш номер в гостинице “Астория”. Мы много говорили на профессиональные темы, дружески спорили о том, кто из нас первый сказал, что депрессия - это одна из форм защиты при тревоге. После этих споров я сослался на него в своей монографии, но он на меня не сослался в своей книге о депрессиях, решив, вероятно, что он этот спор выиграл. Он говорил: “Надо, что ли, пристально заняться тревогой, заниматься депрессиями мне уже не нужно - в этой области я признанный эксперт”. Даже если не говорить о теории, он мастерски вёл пациентов, страдающих депрессией, как талантливый врач. Он вёл многих пациентов, страдающих депрессией, амбулаторно, и при этом его больные практически не совершали суицидов.
Наша судьба до какой-то степени была схожей, его отец был расстрелян НКВД в 1938 году, мой - военной коллегией Верховного суда в 1937. Но, как я уже говорил, моей матери секретарь её парткома сразу после исключения её из партии “за потерю бдительности”, сказал ей: «Уезжай, Базарова, куда-нибудь в сельскую местность, где человека трудно найти». И мы в сельскую местность уехали. А Юра не собирался уезжать никуда, положившись на сказанные на высшем уровне слова «Сын за отца не отвечает», и он был арестован 1950 году по нелепому обвинению в том, что он был завербован французской разведкой в Париже, хотя в Париже он жил в возрасте трёх лет. Он был освобождён в 1955 году после разоблачения «культа личности». Эту тему мы обсуждали один раз и к ней больше не возвращались.
Оборвались наши отношения внезапно, из-за моей неловкости. Его дочь трагически погибла в огне пожара, я узнал об этом только спустя 3 месяца, и мне показалось неловким выражать по телефону соболезнование через такой длительный срок. Я собирался приехать в Ленинград и там выразить всё - и мою привязанность к нему, и моё глубокое сочувствие. Но он умер раньше, чем я собрался это сделать.
О Поповском, из-за которого чуть было не лишился лаборатории Лапин, мне хочется упомянуть ещё раз. Лапин, когда наносил нам последний визит, пришёл вместе с Игорем Губерманом. С Губерманом у меня тогда были хорошие отношения, хотя я не помню точно, как они возникли. Возможно, нас познакомил Володя Леви, а может это произошло тогда, когда Губерман мне позвонил по поводу разработки психодиагностических тестов. Тогда он мне нравился. Он был прекрасный рассказчик и мог, например, сделать целую юмористическую повесть из того, как он передал в московской синагоге привет от знаменитого кантора, которого никогда в жизни не видел. Мы все смеялись. Лапин был необычно для себя раскован и много смеялся, охотно подхватывая шутки Губермана.
О Губермане мне хочется написать ещё несколько слов. Поскольку он мне всегда нравился и я был к нему расположен, я хотел возможно более точно изложить различные аспекты нашего общения. Когда он пришёл вместе с Лапиным, он держал в руках толстую книгу. Автором книги, судя по титульному листу, был Поповский, Губерман числился её редактором. Кажется, эта книга называлась «Побежденное время". Он подарил мне её с надписью: «В этой книге мною написано каждое слово, включая благодарность автора редактору». По-видимому, Поповский умел использовать ситуацию: за рубежом он написал свою «Управляемую науку», а в Союзе использовать дешёвую рабочую силу для написания своих произведений. Поповский, беседуя с Губерманом по поводу этой книги, утверждал: «Я настаивал на том, чтобы ты числился соавтором, но в издательстве мне сказали, что они не могут поставить две еврейские фамилии на одной обложке». Я отнёсся к этим словам Поповского без особого доверия. Губерман начал писать самостоятельно и оказалось, что одну еврейскую фамилию поставить на титульном листе было возможно. Когда Губерман написал и подарил мне научно-популярную книгу «Третий Триумвират», его фамилия (откровенно еврейская) всё-таки стояла на обложке. В этот визит Губерман прочёл мне два свои четверостишья, которые он позднее назвал «гариками». Вот они:
Весь немалый свой досуг
До поры, пока не сели
Мы подпиливали сук,
На котором мы висели
А второе касалось любимой Губерманом еврейской темы:
Везде, где без тени смущения
Историю жгут и кроят,
Евреи - козлы отпущения,
Которых, к тому же, доят.
Мне было приятно писать о Губермане из-за хорошего к нему отношения, и потому, что я ценил печальный эпизод в его биографии: он был арестован и отправлен в лагерь по обвинению в спекуляции иконами. Такое обвинение ему, коллекционеру икон, было несложно предъявить. Мне хотелось написать о нём и много точных подробностей. Но я не помнил точно, ни как мы познакомились, ни в чём заключалась суть истории с кантором, и недавно позвонил Губерману в Израиль, чтобы это уточнить. Но Игорь сказал мне, что если он вспомнит, то, что меня интересует, то он сможет сказать об этом если приедет в Москву в октябре, хотя вряд ли он и тогда что-нибудь вспомнит. Он ответил “Не помню” ещё на несколько моих вопросов, а на ещё один вопрос, уточняющий, сказал, что он вообще ничего не помнит о том времени, а поговорить со мной он сможет, только если мы встретимся в Москве, хотя не ручается, что тогда будет помнить больше. Такая потеря памяти, при полном здоровье, и его тон человека, которому без нужды докучают, мог быть связан с тем, что он устал (он только что вернулся из Кишинёва), с тем, что он считал ненужной мелочью вещи, о которых я его спрашивал. Но, может быть, поскольку Губерман, узник Сиона, стал звездой во Израиле, он действительно вытеснил из сознания весь дозвёздный период. Впрочем, если мне всё-таки удастся встретиться с Губерманом и, тем более, если я узнаю при этом что-нибудь новое, может быть, я смогу вернуться к этому вопросу.
Оказалось, что отношения между Лапиным и Губерманом были ближе, чем я думал. Об этом я узнал только тогда, когда Лапин приехал в отпуск к живущему уже не в лагере, а на свободном поселении возле лагеря Губерману и дал волю своему художественному таланту, красочно расписав и дом, и все близлежащие строения. Впрочем, возможно, провести отпуск у Губермана он считал делом своей порядочности, также как я, когда специально приехал к нему в Ленинград во время его опалы.
Наша судьба до какой-то степени была схожей, его отец был расстрелян НКВД в 1938 году, мой - военной коллегией Верховного суда в 1937. Но, как я уже говорил, моей матери секретарь её парткома сразу после исключения её из партии “за потерю бдительности”, сказал ей: «Уезжай, Базарова, куда-нибудь в сельскую местность, где человека трудно найти». И мы в сельскую местность уехали. А Юра не собирался уезжать никуда, положившись на сказанные на высшем уровне слова «Сын за отца не отвечает», и он был арестован 1950 году по нелепому обвинению в том, что он был завербован французской разведкой в Париже, хотя в Париже он жил в возрасте трёх лет. Он был освобождён в 1955 году после разоблачения «культа личности». Эту тему мы обсуждали один раз и к ней больше не возвращались.
Оборвались наши отношения внезапно, из-за моей неловкости. Его дочь трагически погибла в огне пожара, я узнал об этом только спустя 3 месяца, и мне показалось неловким выражать по телефону соболезнование через такой длительный срок. Я собирался приехать в Ленинград и там выразить всё - и мою привязанность к нему, и моё глубокое сочувствие. Но он умер раньше, чем я собрался это сделать.
О Поповском, из-за которого чуть было не лишился лаборатории Лапин, мне хочется упомянуть ещё раз. Лапин, когда наносил нам последний визит, пришёл вместе с Игорем Губерманом. С Губерманом у меня тогда были хорошие отношения, хотя я не помню точно, как они возникли. Возможно, нас познакомил Володя Леви, а может это произошло тогда, когда Губерман мне позвонил по поводу разработки психодиагностических тестов. Тогда он мне нравился. Он был прекрасный рассказчик и мог, например, сделать целую юмористическую повесть из того, как он передал в московской синагоге привет от знаменитого кантора, которого никогда в жизни не видел. Мы все смеялись. Лапин был необычно для себя раскован и много смеялся, охотно подхватывая шутки Губермана.
О Губермане мне хочется написать ещё несколько слов. Поскольку он мне всегда нравился и я был к нему расположен, я хотел возможно более точно изложить различные аспекты нашего общения. Когда он пришёл вместе с Лапиным, он держал в руках толстую книгу. Автором книги, судя по титульному листу, был Поповский, Губерман числился её редактором. Кажется, эта книга называлась «Побежденное время". Он подарил мне её с надписью: «В этой книге мною написано каждое слово, включая благодарность автора редактору». По-видимому, Поповский умел использовать ситуацию: за рубежом он написал свою «Управляемую науку», а в Союзе использовать дешёвую рабочую силу для написания своих произведений. Поповский, беседуя с Губерманом по поводу этой книги, утверждал: «Я настаивал на том, чтобы ты числился соавтором, но в издательстве мне сказали, что они не могут поставить две еврейские фамилии на одной обложке». Я отнёсся к этим словам Поповского без особого доверия. Губерман начал писать самостоятельно и оказалось, что одну еврейскую фамилию поставить на титульном листе было возможно. Когда Губерман написал и подарил мне научно-популярную книгу «Третий Триумвират», его фамилия (откровенно еврейская) всё-таки стояла на обложке. В этот визит Губерман прочёл мне два свои четверостишья, которые он позднее назвал «гариками». Вот они:
Весь немалый свой досуг
До поры, пока не сели
Мы подпиливали сук,
На котором мы висели
А второе касалось любимой Губерманом еврейской темы:
Везде, где без тени смущения
Историю жгут и кроят,
Евреи - козлы отпущения,
Которых, к тому же, доят.
Мне было приятно писать о Губермане из-за хорошего к нему отношения, и потому, что я ценил печальный эпизод в его биографии: он был арестован и отправлен в лагерь по обвинению в спекуляции иконами. Такое обвинение ему, коллекционеру икон, было несложно предъявить. Мне хотелось написать о нём и много точных подробностей. Но я не помнил точно, ни как мы познакомились, ни в чём заключалась суть истории с кантором, и недавно позвонил Губерману в Израиль, чтобы это уточнить. Но Игорь сказал мне, что если он вспомнит, то, что меня интересует, то он сможет сказать об этом если приедет в Москву в октябре, хотя вряд ли он и тогда что-нибудь вспомнит. Он ответил “Не помню” ещё на несколько моих вопросов, а на ещё один вопрос, уточняющий, сказал, что он вообще ничего не помнит о том времени, а поговорить со мной он сможет, только если мы встретимся в Москве, хотя не ручается, что тогда будет помнить больше. Такая потеря памяти, при полном здоровье, и его тон человека, которому без нужды докучают, мог быть связан с тем, что он устал (он только что вернулся из Кишинёва), с тем, что он считал ненужной мелочью вещи, о которых я его спрашивал. Но, может быть, поскольку Губерман, узник Сиона, стал звездой во Израиле, он действительно вытеснил из сознания весь дозвёздный период. Впрочем, если мне всё-таки удастся встретиться с Губерманом и, тем более, если я узнаю при этом что-нибудь новое, может быть, я смогу вернуться к этому вопросу.
Оказалось, что отношения между Лапиным и Губерманом были ближе, чем я думал. Об этом я узнал только тогда, когда Лапин приехал в отпуск к живущему уже не в лагере, а на свободном поселении возле лагеря Губерману и дал волю своему художественному таланту, красочно расписав и дом, и все близлежащие строения. Впрочем, возможно, провести отпуск у Губермана он считал делом своей порядочности, также как я, когда специально приехал к нему в Ленинград во время его опалы.