61. За пределами клиники. Мои ленинградские друзья.
Много друзей у нас было в Ленинграде. К нам приезжали эндокринолог Борис Лейбуш, фанатик молекулярной биологии, и психофармаколог Изяслав Лапин, и психиатр, эксперт по депрессиям, Юрий Нуллер, один из двух главных редакторов русского перевода 10-го пересмотра Международной классификации болезней (МКБ-10).
Бориса Лейбуша мы знали ещё по Лениногорску. Он был одним из немногих врачей, приехавших в Лениногорск по распределению и покинувших этот город сразу после обязательного трёхлетнего срока.
Его тянула в Ленинград молекулярная биология, которой заниматься в Лениногорске не позволял недостаток оборудования и средств на дорогие реактивы. Возможно, что если бы этим занимался я, я бы сумел получить и необходимое оборудование и необходимые реактивы прямо в Лениногорске (такой опыт с аминазином и аналитическими весами первого класса у меня был). Однако Борис не дорожил пребыванием в Лениногорске и с удовольствием вернулся в Ленинград и в родной Институт эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова. Его интересовала молекулярная биология применительно к работе рецепторов, к продукции гормонов. В качестве модели он выбрал инсулинозависимый и инсулиннезависимый диабет.
Диабет представлял собой одну из наиболее важных проблем эндокринологии и позволял изучать оба необходимых компонента. Изменение состояния рецепторов было наиболее существенно для инсулиннезависимого диабета, продукцию инсулина можно было считать центральной проблемой диабета инсулинозависимого. Борис был серьёзным исследователем, и для того, чтобы понять это, достаточно знать, что одна из его работ была озаглавлена: «Инсулин/ИФР-1 сигнальный путь, как регуляторный модуль продолжительности жизни у позвоночных». Он любил рассказывать о своей работе и знакомиться с чужими новаторскими работами. Борис был одним из немногих людей, который с увлечением и не отрываясь прочёл мою монографию «Психическая и психофизиологическая адаптация человека» и понял её после первого прочтения. Главы из этой книги есть теперь на моём сайте.
Он был человеком широко эрудированным и интересовался проблемами развития человечества. Он полагал, что урбанизация приводит к уменьшению связи между людьми, вспоминая книгу шведского автора, герой которой, страдая от одиночества, звонил по случайным телефонам и спрашивал какую-нибудь свою давнюю знакомую, которой там не могло быть. И как подтверждение разделённости людей в громадах новых домов, он рассказал, что накануне нашего приезда (а мы были у него в гостях по случаю нашего возвращения из Лениногорска) в соседней квартире зарезали двух обнажённых женщин, и милиция с привлечением кинологов и даже методов анализа ДНК обнаруженных капель крови ничего не смогла сделать. «В таких домах, - сказал Лейбушу следователь, - не бывает свидетелей».
Однажды приехав, Лейбуш привёз нам литровую банку красной икры, и, имея некоторый опыт в этой области, я сказал: «На какой же территории модификации молекул инсулина пересеклись с красной икрой?» «Ничего-то от вас не скроешь, - сказал Лейбуш, - на Сахалине, а один раз на Камчатке». Я ещё буду писать о наших экспедициях, а здесь вспоминаю о них просто потому, что красная икра была непременным атрибутом возвращения из экспедиции в те края.
«Инсулин/ИФР-1 сигнальный путь, как регуляторный модуль продолжительности жизни у позвоночных» не была случайной в его творчестве, он продолжал изучать влияние ИФР-1 на различных этапах эволюции, и одна из последних его работ была посвящена влиянию инсулина ИФР-1 на активность гликогенсинтетазы в скелетных мышцах миноги Lampetra fluviatilis. Хотя эта статья была написана с двумя сотрудницами, двигателем этой тематики в институте все эти годы был он.
Я не видел его после 2000 года. Не знаю, почему так получилось, но после распада Союза я перестал выезжать в российские города, даже в Ленинград (чаще бывая за рубежом), и мог увидеть ленинградцев, только если они случайно оказывались в Москве. Но важность работы Лейбуша можно понять хотя бы потому, что Лев Германович Лейбсон, основатель эволюционной эндокринологии и онтогенетического направления в эволюционной физиологии, считал его одним из трёх своих выдающихся учеников.
Изяслав Лапин мне понравился с первой же встречи, когда, выступая на конференции в Тарту по поводу моего доклада, найдя доклад интересным в целом, он сказал: «А, кроме того, я испытал истинное удовольствие, когда увидел психиатра, который смог без запинки произнести «две гидроксильных группы в боковой цепи». На этой конференции мы проговорили весь остаток дня, и потом я заходил к Лапину всякий раз, когда бывал в Ленинграде, где он работал руководителем лаборатории психофармакологии в институте имени Бехтерева.
Он был человеком живым и активным, и когда один раз во время визита в Москву он переночевал у нас, а мы утром поднялись, как обычно, в 8, чтобы, позавтракав, уехать в клинику, при первом нашем движении распахнулась дверь отведённой ему комнаты и он, уже полностью одетый, радостно крикнул: «Можно, наконец, вставать?»
Изяслав Лапин психофармакологом был выдающимся и человеком чрезвычайно любопытным. При его свободолюбии и свободомыслии он говорил вещи, не одобряемые официальными властями, и органы, которые решали выездные дела, однажды решили, что его имя за границей может «вызвать нездоровый ажиотаж».
Он был членом экспертного совета ВОЗ по психофармакологии, и поездки его на несколько заседаний комитета не встретили сопротивления со стороны властей. Но однажды, когда он получил очередное приглашение, его пригласил к себе директор института им. Бехтерева, профессор Кабанов, и сказал: «Есть мнение, что вам не следует ехать на это заседание, но и не нужно, чтобы вы ссылались на то, что есть такое мнение. Придумайте правдоподобную причину. Ну, например, напишите, что вы заболели». «Это же регулярно работающий орган, Модест Михайлович, - сказал Лапин, - заседания будут повторяться. Что же, я буду каждый раз иметь приуроченную к заседанию болезнь? Может уж лучше сразу написать, что я умер?» Лапин не смог поехать на это заседание, но и не отказался от поездки, он просто написал, что не имеет возможности приехать. Через некоторое время, будучи в гостях у нас в Москве, он мне с гордостью показал открытку, присланную председателем этого экспертного комитета. В открытке было написано: «Мы не стали исключать Ваш доклад из программы и зал 30-минутным молчанием (или, правильнее сказать, гомоном) отмечал Ваше отсутствие. Разрешите сказать Вам, что нам очень не хватало Вашей эрудиции, Вашего опыта и сведений о Ваших последних работах». После этого следовало около 20 подписей, причём среди подписавшихся было 10 Нобелевских лауреатов. «Я думаю, - сказал Лапин, - ситуация не всегда будет такой, я ещё буду работать в лаборатории Броди, который давно этого хочет, но тогда у меня не будет возможности получить одномоментно такое количество знаменитых автографов».
Броди действительно хотел, чтобы Лапин работал у него в лаборатории. Он поставил задуманный Лапиным эксперимент и пригласил кроме своих сотрудников для участия в этом эксперименте Лапина и одного чеха. Чех приехал, Лапин разрешения на выезд не получил.
Всемирная известность и большое количество аспирантов из зарубежных стран обеспечили Лапину большое количество приглашений за рубеж. Он никогда не получал разрешения на выезд, но один раз решил пройти этот путь до конца. Получая отказ в одной инстанции, он апеллировал в более высокую, и последняя беседа у него прошла с председателем ОВИР СССР, которая закончилась следующей фразой собеседника Лапина: «А я бы этих докторов наук, - и посмотрев на приглашение, добавил, - и профессоров, вообще бы никуда не пускал. У них может быть в 100 странах по аспиранту, так что же их, в 100 стран и пускай?» Изяслав Петрович не делал секрета из этой беседы. Он рассказал её мне и многим другим, в частности, известному автору научно-популярной литературы Марку Поповскому. Марк Поповский ухал в Германию, остался за рубежом, и в своей написанной там книге «Управляемая наука» подробно пересказал эту беседу. Из-за этого Лапин чуть не потерял лабораторию, после того, как «Немецкая волна», транслируя книгу Поповского, очень подробно описала этот эпизод. Личко, заместитель директора института и человек вообще порядочный, почему-то считал, что для пользы института нужно снять Лапина с руководства лабораторей. Категорически возразили против его снятия органы КГБ. «Не нужно, - было сказано Модесту Михайловичу, - ещё больше заострять ситуацию. Не нужно шума. Пусть он работает спокойно и тихо, может быть, Поповский всё это выдумал».
Я называю Лапина своим другом. Мне кажется, у меня есть для этого основания. В тот период, когда ему грозила утрата лаборатории, люди начали держаться несколько в стороне от него, а я специально приехал в Ленинград, чтобы его навестить и высказать своё мнение обо всём происходящем. «Ну что ж, - сказал тогда Лапин, - ваше отношение к опальному поэту делает вам честь». Разговор был очень дружеский, и Лапин говорил и о своих личных делах, что случалось очень редко. Он всё-таки уехал в лабораторию Броди и уже из Нью-Йорка направил ко мне на консультацию жену советского представителя при ООН. Я несомненно считал его другом, но он был человеком сдержанным, отстранённым, и уверенности в том, что наши достаточно тесные отношения он считал дружескими, у меня нет.
Бориса Лейбуша мы знали ещё по Лениногорску. Он был одним из немногих врачей, приехавших в Лениногорск по распределению и покинувших этот город сразу после обязательного трёхлетнего срока.
Его тянула в Ленинград молекулярная биология, которой заниматься в Лениногорске не позволял недостаток оборудования и средств на дорогие реактивы. Возможно, что если бы этим занимался я, я бы сумел получить и необходимое оборудование и необходимые реактивы прямо в Лениногорске (такой опыт с аминазином и аналитическими весами первого класса у меня был). Однако Борис не дорожил пребыванием в Лениногорске и с удовольствием вернулся в Ленинград и в родной Институт эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова. Его интересовала молекулярная биология применительно к работе рецепторов, к продукции гормонов. В качестве модели он выбрал инсулинозависимый и инсулиннезависимый диабет.
Диабет представлял собой одну из наиболее важных проблем эндокринологии и позволял изучать оба необходимых компонента. Изменение состояния рецепторов было наиболее существенно для инсулиннезависимого диабета, продукцию инсулина можно было считать центральной проблемой диабета инсулинозависимого. Борис был серьёзным исследователем, и для того, чтобы понять это, достаточно знать, что одна из его работ была озаглавлена: «Инсулин/ИФР-1 сигнальный путь, как регуляторный модуль продолжительности жизни у позвоночных». Он любил рассказывать о своей работе и знакомиться с чужими новаторскими работами. Борис был одним из немногих людей, который с увлечением и не отрываясь прочёл мою монографию «Психическая и психофизиологическая адаптация человека» и понял её после первого прочтения. Главы из этой книги есть теперь на моём сайте.
Он был человеком широко эрудированным и интересовался проблемами развития человечества. Он полагал, что урбанизация приводит к уменьшению связи между людьми, вспоминая книгу шведского автора, герой которой, страдая от одиночества, звонил по случайным телефонам и спрашивал какую-нибудь свою давнюю знакомую, которой там не могло быть. И как подтверждение разделённости людей в громадах новых домов, он рассказал, что накануне нашего приезда (а мы были у него в гостях по случаю нашего возвращения из Лениногорска) в соседней квартире зарезали двух обнажённых женщин, и милиция с привлечением кинологов и даже методов анализа ДНК обнаруженных капель крови ничего не смогла сделать. «В таких домах, - сказал Лейбушу следователь, - не бывает свидетелей».
Однажды приехав, Лейбуш привёз нам литровую банку красной икры, и, имея некоторый опыт в этой области, я сказал: «На какой же территории модификации молекул инсулина пересеклись с красной икрой?» «Ничего-то от вас не скроешь, - сказал Лейбуш, - на Сахалине, а один раз на Камчатке». Я ещё буду писать о наших экспедициях, а здесь вспоминаю о них просто потому, что красная икра была непременным атрибутом возвращения из экспедиции в те края.
«Инсулин/ИФР-1 сигнальный путь, как регуляторный модуль продолжительности жизни у позвоночных» не была случайной в его творчестве, он продолжал изучать влияние ИФР-1 на различных этапах эволюции, и одна из последних его работ была посвящена влиянию инсулина ИФР-1 на активность гликогенсинтетазы в скелетных мышцах миноги Lampetra fluviatilis. Хотя эта статья была написана с двумя сотрудницами, двигателем этой тематики в институте все эти годы был он.
Я не видел его после 2000 года. Не знаю, почему так получилось, но после распада Союза я перестал выезжать в российские города, даже в Ленинград (чаще бывая за рубежом), и мог увидеть ленинградцев, только если они случайно оказывались в Москве. Но важность работы Лейбуша можно понять хотя бы потому, что Лев Германович Лейбсон, основатель эволюционной эндокринологии и онтогенетического направления в эволюционной физиологии, считал его одним из трёх своих выдающихся учеников.
Изяслав Лапин мне понравился с первой же встречи, когда, выступая на конференции в Тарту по поводу моего доклада, найдя доклад интересным в целом, он сказал: «А, кроме того, я испытал истинное удовольствие, когда увидел психиатра, который смог без запинки произнести «две гидроксильных группы в боковой цепи». На этой конференции мы проговорили весь остаток дня, и потом я заходил к Лапину всякий раз, когда бывал в Ленинграде, где он работал руководителем лаборатории психофармакологии в институте имени Бехтерева.
Он был человеком живым и активным, и когда один раз во время визита в Москву он переночевал у нас, а мы утром поднялись, как обычно, в 8, чтобы, позавтракав, уехать в клинику, при первом нашем движении распахнулась дверь отведённой ему комнаты и он, уже полностью одетый, радостно крикнул: «Можно, наконец, вставать?»
Изяслав Лапин психофармакологом был выдающимся и человеком чрезвычайно любопытным. При его свободолюбии и свободомыслии он говорил вещи, не одобряемые официальными властями, и органы, которые решали выездные дела, однажды решили, что его имя за границей может «вызвать нездоровый ажиотаж».
Он был членом экспертного совета ВОЗ по психофармакологии, и поездки его на несколько заседаний комитета не встретили сопротивления со стороны властей. Но однажды, когда он получил очередное приглашение, его пригласил к себе директор института им. Бехтерева, профессор Кабанов, и сказал: «Есть мнение, что вам не следует ехать на это заседание, но и не нужно, чтобы вы ссылались на то, что есть такое мнение. Придумайте правдоподобную причину. Ну, например, напишите, что вы заболели». «Это же регулярно работающий орган, Модест Михайлович, - сказал Лапин, - заседания будут повторяться. Что же, я буду каждый раз иметь приуроченную к заседанию болезнь? Может уж лучше сразу написать, что я умер?» Лапин не смог поехать на это заседание, но и не отказался от поездки, он просто написал, что не имеет возможности приехать. Через некоторое время, будучи в гостях у нас в Москве, он мне с гордостью показал открытку, присланную председателем этого экспертного комитета. В открытке было написано: «Мы не стали исключать Ваш доклад из программы и зал 30-минутным молчанием (или, правильнее сказать, гомоном) отмечал Ваше отсутствие. Разрешите сказать Вам, что нам очень не хватало Вашей эрудиции, Вашего опыта и сведений о Ваших последних работах». После этого следовало около 20 подписей, причём среди подписавшихся было 10 Нобелевских лауреатов. «Я думаю, - сказал Лапин, - ситуация не всегда будет такой, я ещё буду работать в лаборатории Броди, который давно этого хочет, но тогда у меня не будет возможности получить одномоментно такое количество знаменитых автографов».
Броди действительно хотел, чтобы Лапин работал у него в лаборатории. Он поставил задуманный Лапиным эксперимент и пригласил кроме своих сотрудников для участия в этом эксперименте Лапина и одного чеха. Чех приехал, Лапин разрешения на выезд не получил.
Всемирная известность и большое количество аспирантов из зарубежных стран обеспечили Лапину большое количество приглашений за рубеж. Он никогда не получал разрешения на выезд, но один раз решил пройти этот путь до конца. Получая отказ в одной инстанции, он апеллировал в более высокую, и последняя беседа у него прошла с председателем ОВИР СССР, которая закончилась следующей фразой собеседника Лапина: «А я бы этих докторов наук, - и посмотрев на приглашение, добавил, - и профессоров, вообще бы никуда не пускал. У них может быть в 100 странах по аспиранту, так что же их, в 100 стран и пускай?» Изяслав Петрович не делал секрета из этой беседы. Он рассказал её мне и многим другим, в частности, известному автору научно-популярной литературы Марку Поповскому. Марк Поповский ухал в Германию, остался за рубежом, и в своей написанной там книге «Управляемая наука» подробно пересказал эту беседу. Из-за этого Лапин чуть не потерял лабораторию, после того, как «Немецкая волна», транслируя книгу Поповского, очень подробно описала этот эпизод. Личко, заместитель директора института и человек вообще порядочный, почему-то считал, что для пользы института нужно снять Лапина с руководства лабораторей. Категорически возразили против его снятия органы КГБ. «Не нужно, - было сказано Модесту Михайловичу, - ещё больше заострять ситуацию. Не нужно шума. Пусть он работает спокойно и тихо, может быть, Поповский всё это выдумал».
Я называю Лапина своим другом. Мне кажется, у меня есть для этого основания. В тот период, когда ему грозила утрата лаборатории, люди начали держаться несколько в стороне от него, а я специально приехал в Ленинград, чтобы его навестить и высказать своё мнение обо всём происходящем. «Ну что ж, - сказал тогда Лапин, - ваше отношение к опальному поэту делает вам честь». Разговор был очень дружеский, и Лапин говорил и о своих личных делах, что случалось очень редко. Он всё-таки уехал в лабораторию Броди и уже из Нью-Йорка направил ко мне на консультацию жену советского представителя при ООН. Я несомненно считал его другом, но он был человеком сдержанным, отстранённым, и уверенности в том, что наши достаточно тесные отношения он считал дружескими, у меня нет.