60. За пределами клиники. Мои друзья: писатели А. Мирер (теплотехник) и Ст. Лем (психиатр).
Ещё один интересный контакт у нас появился, когда мы переехали в кооперативную квартиру. В соседнем доме жил отчим моей сотрудницы Лидии Варрик, которая тут же притащила его к нам, заявив, что квартиру немедленно надо оборудовать, что мы этого не сумеем и что Шура (Александр Исаакович Мирер) умеет всё. Он действительно умел всё - инженер-теплотехник, он писал научно-фантастические рассказы и даже один научно-фантастический роман, дружил со Стругацкими, в его доме я познакомился с Аркадием Стругациким, который потом стал бывать и у нас. И поскольку Шура приложил усилия по оборудованию квартиры (повесить, прибить, врезать), мы стали называть его благодетелем. Тогда он немедленно забыл наши имена и фамилии и мы стали проходить у него под кличкой Доктора. Как инженер-теплотехник, он пользовал большим авторитетом в профессиональных кругах, хотя законченного высшего образования не имел. Он ушёл с теплотехнического факультета не то с третьего, не то с четвёртого курса, и решительно отказывался обсуждать причины этого ухода: «Меня печки и без диплома уважают». Действительно, не имея диплома, он работал главным конструктором во Всесоюзном НИИ электротермического оборудования. Люди, которые знали его по работе, утверждали, что привлекать его к решению теплотехнической задачи следует только тогда, когда все другие уже пробовали её решить, и не смогли. Однажды он почти два месяца провёл в командировке в Ленинграде, и смеясь говорил: «Печка капризная попалась», а жена его, Вера Леонидовна, ехидно добавляла: «Или кто-то капризный возле печки»..
Его дом был широко открыт и всегда полон клубящейся вокруг него молодёжи. Это были самые разные люди, большинство из них писало или пыталось писать стихи, которые приносились Шуре на отзыв. Среди этих людей был танкист-испытатель, работающий на полигоне, и не по профессии серьёзный водитель автобуса, после появления которого Вера Леонидовна, провожая гостей, напевала: «Шофёр в автобусе - мой лучший друг». Шура неплохо пел, и играл на гитаре лучше, чем Окуджава, утверждая, что он знает на два аккорда больше. Его любили слушать, а я иногда приходил, потому что знал, что он собирается петь. Вначале мы нередко проводили в нашем или в его доме целый день, но он спохватился первый: «Мы отнимаем друг у друга кучу времени, мне нужно идти работать». После этого я стал осторожнее относиться к продолжительности наших встреч. Ещё одно обстоятельство меня огорчало. После ухода гостей или прихода из гостей и Шура и Вера обсуждали своих собеседников, почти всегда несколько насмешливо и с ощущением собственного превосходства. Скорее всего, это была только маска ранимых людей, их защитная реакция.
Профессиональна жизнь Шуры изменялась на наших глазах. Подружившись с Аркадием Стургацким, он увлёкся идеей и самому написать научно-фантастическую повесть. Первую такую повесть ("Будет хороший день") он написал ещё до знакомства с нами в 1965 году. Лучшей его книгой в этом жанре я считаю повесть «Главный полдень», которая впоследствии вошла как часть в научно-фантастический роман «Дом скитальцев» (но, на мой взгляд, не выиграла от этого). Повесть «Главный полдень» была экранизирована режиссером Владимиром Потаповым и вышла в 1990 на экран под названием "Посредник". Мне вспоминается ещё детская книжка «Субмарина “Голубой кит”», о которой и сам Шура был не слишком высокого мнения, а мне она запомнилась одним рисунком, эскиз которого Шура нарисовал сам. Там была фраза «Рабочие несли дленную трубу», там был виден только один конец трубы, который держали рабочие, и было непонятно, насколько она длинная. Я стал листать книжку и обнаружил, что они продолжают нести трубу на следующей странице, и ещё на следующей, и, наконец, посмотрев в конец книги, я понял, что труба пронзает её почти до самого конца. В 1975 году Шура прекратил работу теплотехника и стал профессиональным писателем, когда его приняли в Профессиональный Союз Литераторов, но к этому времени он уже стал остывать к научной фантастике и счёл, что его призвание в литературоведении.
Он был большим знатоком Булгакова, написал о нём две книги «Евангелие Михаила Булгакова» и «Этика Михаила Булгакова». Эти книги были широко известны в мире («Евангелие Михаила Булгакова» было издано в США в 1988 г., а у нас в - 2003 г.) В 1999 г. у Шуры обнаружился рак лёгкого, он продолжал работать над «Этикой Булгакова», лёгкое ему удалили, но положения это не спасло, потому что впоследствии обнаружились метастазы в мозгу. Несмотря ни на что, он продолжал писать, и я считал, что «Этику» он закончил, она производит впечатление вполне целостного произведения, хотя Википедия утверждает, что эта книга считается незаконченной.
Благодаря его болезни я через много лет встретился с бывшей своей сотрудницей Лидией Варрик, которая прилетела из Принстона попрощаться с Шурой. Было ранее утро, мы только встали и собирались позавтракав отправиться в клинику, когда позвонил телефон и голос, который я не сразу узнал, сказал: «Шеф, я забегу к вам немедленно, независимо от вашего желания, потому что днём у меня не будет времени». Надо сказать, что успешная деятельность Лиды сначала в Нью-Йорке, а затем в Принстоне, месте, достаточно известном в мире, была мне приятна, потому что подтверждала высокий уровень моей лаборатории. Ни один из моих сотрудников, работающих в Израиле, США, Канаде, не испытывал трудностей при работе по специальности, и все они высоко ценились. «Я через три дня уезжаю, - сказала Лида, - и возвращаться не буду, прощаться надо с живыми, а не с мёртвыми». «Я рад, что успел повидаться с Лидой», - сказал мне Александр Исаакович. «Что ж, - сказал он после паузы, - пожалуй, сделано всё. Редактирование полного собрания сочинений Лема я закончил, о Булгакове написал. Теперь одна задача - показать молодёжи, как надо достойно умирать». И он умирал достойно.
Именно благодаря тому, что собрание сочинений Лема редактировал Александр Исаакович, я познакомился с Лемом. Это было случайно - я пришёл к Шуре в то время, когда он с Лемом работал надо одним из томов собрания сочинений. Наши встречи с Лемом проходили уже в финале Советской истории (1989-91 гг.) Мы говорили и по-польски и по-русски, хотя Лем русский язык предпочитал, считая, что он говорит по-русски лучше, чем я по-польски. Мы быстро нашли общий язык ещё и потому, что Лем был психиатром и много занимался психодиагностикой, правда, применяя в основном проективные тесты, и из проективных тестов предпочитая тест Роршаха. Но мы говорили с ним не только о психиатрии. Лем с удовольствием вспоминал Львов, где он родился, а я этот город хорошо знал. Он был футурологом и без особого оптимизма относился к будущему человечества. И когда я сказал ему, что то, что мы видим сейчас, это «не линия развития, это просто глубокая флуктуация», он грустно заметил: «Вы рассуждаете с позиции божества. На наш век этой флуктуации может оказаться достаточно».
Шура, как я уже говорил, нередко пел под гитару и во время перерыва в работе я попросил его спеть. Не знаю, насколько это ловко, - сказал Шура, - но, попробуем, посмотрим, как Лем к этому отнесётся». Лем отнёсся вполне положительно, и когда Шура кончил, он безо всякого аккомпанемента спел протяжную польскую песню. Когда он кончил петь свою песню, я в первый раз за две встречи увидел его улыбку. Обычно он был сосредоточен, а взгляд его был настолько печален, что хотелось его утешать. Он подарил мне свою книгу «Непобедимый» со словами «Нам часто что-нибудь кажется непобедимым, но стоит только чуть измениться ситуации или природе, как эта непобедимость бесследно исчезает». Этой фразой закончилась моя последняя встреча с Лемом.
С Шурой же мы стали видеться значительно реже задолго до его смерти, он много работал, мы были заняты не меньше, с 1975 года начались наши экспедиции, во время которых нас вообще подолгу не бывало в Москве. Но мы всё-таки старались поддерживать связь и с Мирером (а после смерти его жены мы считали себя обязанными это делать) и с искусством. Мы редко бывали в театрах, главным образом тогда, когда кто-нибудь приносил нам билеты на редкий спектакль, но на «Дни Турбиных» мы, всё-таки, пошли с Шурой. А «Сирано де Бержерак» с Рубеном Симоновым в главной роли, и потрясающую трагедию «Медея» смотрели вдвоём, Мирер был занят какой-то свой новой жизнью. Но иногда присоединялся к нам на каких-либо выставках. У нас было много знакомых в Третьяковской галерее потому, что до того как был построен наш кооперативный дом, мы снимали квартиру в патриархальной армянской семье, которая жила в Кадашевском переулке. Оттуда было два шага до Третьяковской галереи, и каждая выставка, которая в этой галерее проходила, была нам доступна буквально по дороге с работы.
Насколько близкими людьми нас считал Мирер, мы поняли перед его смертью в 2001 году. Он был повторно женат и, тем не менее, он позвонил нам и попросил, чтобы сейчас, когда ему осталось так мало времени, мы изыскали возможность проводить с ним значительную часть этого времени. Я счёл необходимым откликнуться на его призыв, но выбрался только один раз, Лена провела с ним последние три дня почти полностью.
Умер Кастелянский, умер Мирер, умер Соколик, покинул СССР Лем после окончания редактирования полного собрания его сочинений, за границей работал Юра Симонов. Эти люди были нам близки и мне показалось, что с началом нового тысячелетия в моей жизни закончилась целая эпоха. Тогда я не знал, что основные потери ждут меня в недалёком будущем.
Этот пост на сайте
Его дом был широко открыт и всегда полон клубящейся вокруг него молодёжи. Это были самые разные люди, большинство из них писало или пыталось писать стихи, которые приносились Шуре на отзыв. Среди этих людей был танкист-испытатель, работающий на полигоне, и не по профессии серьёзный водитель автобуса, после появления которого Вера Леонидовна, провожая гостей, напевала: «Шофёр в автобусе - мой лучший друг». Шура неплохо пел, и играл на гитаре лучше, чем Окуджава, утверждая, что он знает на два аккорда больше. Его любили слушать, а я иногда приходил, потому что знал, что он собирается петь. Вначале мы нередко проводили в нашем или в его доме целый день, но он спохватился первый: «Мы отнимаем друг у друга кучу времени, мне нужно идти работать». После этого я стал осторожнее относиться к продолжительности наших встреч. Ещё одно обстоятельство меня огорчало. После ухода гостей или прихода из гостей и Шура и Вера обсуждали своих собеседников, почти всегда несколько насмешливо и с ощущением собственного превосходства. Скорее всего, это была только маска ранимых людей, их защитная реакция.
Профессиональна жизнь Шуры изменялась на наших глазах. Подружившись с Аркадием Стургацким, он увлёкся идеей и самому написать научно-фантастическую повесть. Первую такую повесть ("Будет хороший день") он написал ещё до знакомства с нами в 1965 году. Лучшей его книгой в этом жанре я считаю повесть «Главный полдень», которая впоследствии вошла как часть в научно-фантастический роман «Дом скитальцев» (но, на мой взгляд, не выиграла от этого). Повесть «Главный полдень» была экранизирована режиссером Владимиром Потаповым и вышла в 1990 на экран под названием "Посредник". Мне вспоминается ещё детская книжка «Субмарина “Голубой кит”», о которой и сам Шура был не слишком высокого мнения, а мне она запомнилась одним рисунком, эскиз которого Шура нарисовал сам. Там была фраза «Рабочие несли дленную трубу», там был виден только один конец трубы, который держали рабочие, и было непонятно, насколько она длинная. Я стал листать книжку и обнаружил, что они продолжают нести трубу на следующей странице, и ещё на следующей, и, наконец, посмотрев в конец книги, я понял, что труба пронзает её почти до самого конца. В 1975 году Шура прекратил работу теплотехника и стал профессиональным писателем, когда его приняли в Профессиональный Союз Литераторов, но к этому времени он уже стал остывать к научной фантастике и счёл, что его призвание в литературоведении.
Он был большим знатоком Булгакова, написал о нём две книги «Евангелие Михаила Булгакова» и «Этика Михаила Булгакова». Эти книги были широко известны в мире («Евангелие Михаила Булгакова» было издано в США в 1988 г., а у нас в - 2003 г.) В 1999 г. у Шуры обнаружился рак лёгкого, он продолжал работать над «Этикой Булгакова», лёгкое ему удалили, но положения это не спасло, потому что впоследствии обнаружились метастазы в мозгу. Несмотря ни на что, он продолжал писать, и я считал, что «Этику» он закончил, она производит впечатление вполне целостного произведения, хотя Википедия утверждает, что эта книга считается незаконченной.
Благодаря его болезни я через много лет встретился с бывшей своей сотрудницей Лидией Варрик, которая прилетела из Принстона попрощаться с Шурой. Было ранее утро, мы только встали и собирались позавтракав отправиться в клинику, когда позвонил телефон и голос, который я не сразу узнал, сказал: «Шеф, я забегу к вам немедленно, независимо от вашего желания, потому что днём у меня не будет времени». Надо сказать, что успешная деятельность Лиды сначала в Нью-Йорке, а затем в Принстоне, месте, достаточно известном в мире, была мне приятна, потому что подтверждала высокий уровень моей лаборатории. Ни один из моих сотрудников, работающих в Израиле, США, Канаде, не испытывал трудностей при работе по специальности, и все они высоко ценились. «Я через три дня уезжаю, - сказала Лида, - и возвращаться не буду, прощаться надо с живыми, а не с мёртвыми». «Я рад, что успел повидаться с Лидой», - сказал мне Александр Исаакович. «Что ж, - сказал он после паузы, - пожалуй, сделано всё. Редактирование полного собрания сочинений Лема я закончил, о Булгакове написал. Теперь одна задача - показать молодёжи, как надо достойно умирать». И он умирал достойно.
Именно благодаря тому, что собрание сочинений Лема редактировал Александр Исаакович, я познакомился с Лемом. Это было случайно - я пришёл к Шуре в то время, когда он с Лемом работал надо одним из томов собрания сочинений. Наши встречи с Лемом проходили уже в финале Советской истории (1989-91 гг.) Мы говорили и по-польски и по-русски, хотя Лем русский язык предпочитал, считая, что он говорит по-русски лучше, чем я по-польски. Мы быстро нашли общий язык ещё и потому, что Лем был психиатром и много занимался психодиагностикой, правда, применяя в основном проективные тесты, и из проективных тестов предпочитая тест Роршаха. Но мы говорили с ним не только о психиатрии. Лем с удовольствием вспоминал Львов, где он родился, а я этот город хорошо знал. Он был футурологом и без особого оптимизма относился к будущему человечества. И когда я сказал ему, что то, что мы видим сейчас, это «не линия развития, это просто глубокая флуктуация», он грустно заметил: «Вы рассуждаете с позиции божества. На наш век этой флуктуации может оказаться достаточно».
Шура, как я уже говорил, нередко пел под гитару и во время перерыва в работе я попросил его спеть. Не знаю, насколько это ловко, - сказал Шура, - но, попробуем, посмотрим, как Лем к этому отнесётся». Лем отнёсся вполне положительно, и когда Шура кончил, он безо всякого аккомпанемента спел протяжную польскую песню. Когда он кончил петь свою песню, я в первый раз за две встречи увидел его улыбку. Обычно он был сосредоточен, а взгляд его был настолько печален, что хотелось его утешать. Он подарил мне свою книгу «Непобедимый» со словами «Нам часто что-нибудь кажется непобедимым, но стоит только чуть измениться ситуации или природе, как эта непобедимость бесследно исчезает». Этой фразой закончилась моя последняя встреча с Лемом.
С Шурой же мы стали видеться значительно реже задолго до его смерти, он много работал, мы были заняты не меньше, с 1975 года начались наши экспедиции, во время которых нас вообще подолгу не бывало в Москве. Но мы всё-таки старались поддерживать связь и с Мирером (а после смерти его жены мы считали себя обязанными это делать) и с искусством. Мы редко бывали в театрах, главным образом тогда, когда кто-нибудь приносил нам билеты на редкий спектакль, но на «Дни Турбиных» мы, всё-таки, пошли с Шурой. А «Сирано де Бержерак» с Рубеном Симоновым в главной роли, и потрясающую трагедию «Медея» смотрели вдвоём, Мирер был занят какой-то свой новой жизнью. Но иногда присоединялся к нам на каких-либо выставках. У нас было много знакомых в Третьяковской галерее потому, что до того как был построен наш кооперативный дом, мы снимали квартиру в патриархальной армянской семье, которая жила в Кадашевском переулке. Оттуда было два шага до Третьяковской галереи, и каждая выставка, которая в этой галерее проходила, была нам доступна буквально по дороге с работы.
Насколько близкими людьми нас считал Мирер, мы поняли перед его смертью в 2001 году. Он был повторно женат и, тем не менее, он позвонил нам и попросил, чтобы сейчас, когда ему осталось так мало времени, мы изыскали возможность проводить с ним значительную часть этого времени. Я счёл необходимым откликнуться на его призыв, но выбрался только один раз, Лена провела с ним последние три дня почти полностью.
Умер Кастелянский, умер Мирер, умер Соколик, покинул СССР Лем после окончания редактирования полного собрания его сочинений, за границей работал Юра Симонов. Эти люди были нам близки и мне показалось, что с началом нового тысячелетия в моей жизни закончилась целая эпоха. Тогда я не знал, что основные потери ждут меня в недалёком будущем.
Этот пост на сайте