arbole
in
bakhtin_ru
Н.М. Бахтин. Разложение личности и внутренняя жизнь
1
Мы далеко еще не освободились от власти отошедшей эпохи - той, что завершилась Войною, - и во многом мы все еще только покорные продолжатели основных тенденций ненавистного 19-го века. В частно-сти, чувство личности, как оно определилось в ту эпоху, в значительной мере остается господствующим и теперь. Его основная особенность - это решительное перенесение центра тяжести извне - во внутрь. Отсюда, расцвет так называемой "внутренней жизни" и, как его последствие, некий основной разлад: сознательно-принятая и оправдываемая несогласованность между нашим Я и его проявлениями в мире.
Правда, разлад этот намечался уже давно, но лишь в 19-м веке он становится господствующим явле-нием и даже провозглашается нормою всякой подлинной жизни. В довоенные десятилетия он достигает своих предельных форм, а в наши дни - очень медленно - идет на убыль.
2
Рассмотрим сначала это явление на крайне упрощенном и схематизированном примере.
Некто X. ("средний" человек 19-го столетия) спит, ест, ходит на службу туда-то и т. д.... Допустим, что подобным образом нам даны все внешние проявления его личности. Знаем ли мы Икса? Оказывается, нет. Ибо X. решительно откажется отождествить себя со своими собственными обнаружениями. Настоящий X. нечто иное и большее: он собственно и начинается только там, где эти обнаружения кончаются. Место, которое он занимает во вселенной, - в значительной мере случайное: оно не определено всецело его внут-ренней сущностью. Действия, которые заполняют каждый день его жизни, всю его жизнь, - отнюдь не яв-ляются адекватным выражением его действительных желаний, вкусов, мыслей - словом, его подлинного Я. Это Я живет скрытно, как-то в стороне от своих же собственных актов, почти в них не участвуя.
Итак, X. верит, что он есть нечто совершенно иное, нежели то, чем он является во вне. Он мыслит, чувствует, страдает, радуется, - и все это почти ни в чем не изменяет хода его жизни, которая предоставлена своей инерции и движется по каким-то своим, чуждым ему, законам. Он живет одновременно как бы в двух несоизмеримых планах. У него нет силы согласовать свои поступки со своим душевным состоянием, но он ни за что не откажется и от душевных состояний, поскольку те явно опровергаются его же собственными поступками. Он принимает разделение и, в конце концов, начинает находить в нем особую, болезненную сладость. Притом же, у него всегда есть под рукой разнообразные и дешевые суррогаты жизни, избавляю-щие от надобности действительно жить: роман, газеты, алкоголь... Ими он и питает свою "внутреннюю жизнь". И "внутренняя жизнь" усложняется, крепнет за счет внешней и, в конце концов, уклоняет все актив-ные энергии его существа от действия (которое требует решимости и выбора) к мечтательному самоуглуб-лению (которое требует только косности). Несогласованность между внешним и внутренним растет, и чем дальше, тем труднее восстановить единство.
Накопляя свои внутренние сокровища, X. лишь идет по линии наименьшего сопротивления. И при этом его притягательное бессилие оправдывает себя услужливой софистикой: он гордо верит, что эти мни-мые богатства законно избавляют его от необходимости бороться с действительной скудостью его жизни.
3
Что X. совсем не исключение, - тому свидетельством чуть не вся художественная литература 19-го века. Более того - X. герой этой литературы. То, что он живет в разладе с самим собой и своей жизнью опро-вергает самого себя, - вызывает умиление. Наоборот, какой-нибудь Y., который смеет быть тем, что он есть и адекватно выражает свою (обычно ничтожную, но зато реальную) сущность, - Y. вызывает негодование и презрение. Кончается тем, что Y. сам начинает стесняться своей цельности и хочет уверить себя и других, что и он не без разлада: занимаюсь, де, коммерческим представительством, но ежели б вы заглянули в мою душу... и т.д. В конце концов, Y. и на самом деле заболевает внутренней жизнью, и эпидемия растет.
Для того чтобы обозначить этого рода явления, Жюль де Готье даже придумал слово "боваризм" (в честь флоберовской героини, которую он считает классическим выражением этого разлада). Слово приви-лось, - лишнее доказательство того, что оно выражает существенный факт. Впрочем, сам Готье видит здесь не временную аномалию, но некий основной и извечный закон; его определение "боваризма" таково: всякое бытие сознает себя иным, чем оно есть в действительности. Если несколько видоизменить эту формулу, зву-чащую чуть не по-гегелевски, и должным образом ограничить сферу ее применения, то получается простое и несомненное утверждение: человек 19-го века обыкновенно не смеет быть тем, чем он себя сознает, и не хочет сознавать себя тем, что он есть.
4
Рассмотренный нами случай - простейший и банальный. Но на верхах культуры и жизни разлад еще глубже. Здесь он принимает разнообразные и крайне сложные формы, тем более опасные и
заразительные, что у поэтов и философов они облекаются всеми соблазнами таланта и изощренной диалек-тики. Искусство и философия превращаются в могучие наркотики. Техника забвения достигает высокого совершенства. Не жить, не действовать, не хотеть; создать в себе самом пленительный и призрачный мир, всецело покорный твоему капризному произволу, - затвориться в нем!
Впрочем, внешняя жизнь такого человека может быть иногда крайне сложной и богатой событиями. Но это ничего не меняет. Все эти события для него лишь острые возбудители, которыми он неустанно раз-дражает, тревожит и усложняет свою внутреннюю жизнь. Он может менять страны, города, любовниц. Но где бы он ни был, с кем бы ни был, - всюду, всегда он ищет только себя:
свою грусть, свою гордость, свою радость, свое отчаяние. Только они ему и нужны. Он безысходно заточил себя в своей внутренней тюрьме. Все многообразие мира для того, чтобы вновь и вновь, во все но-вых условиях, по все новому поводу, разнообразить, изощрять и дегустировать свои реакции на мир. То есть, он уже не живет в мире, уже не судит мира, но лишь забавляется его капризными отображениями в себе самом.
Возможен и обратный случай. Вместо того чтобы укрыться от внешней жизни, можно, наоборот, стать "человеком действия", но только затем, чтобы забыть себя, уйти от мучительного ритма своего рас-крепощенного сознания, потерять себя в событиях и делах...
Во всех этих случаях обнаруживается одно: форма личности (то, как она проявляет себя вовне) и ее содержание (то, как она сама сознает себя изнутри), - иначе говоря, действие и сознание - перестали быть двумя нераздельными аспектами единого Я. Потеряв свое единство, личность теряет и свою живую связь с миром. И причина всего этого - так называемое "богатство внутренней жизни", которым так гордился чело-век 19-го века.
Но что такое "внутренняя жизнь"? Это сознание, утерявшее прямое соприкосновение с реальностью, сделавшееся самоцелью и переставшее поэтому быть силой, оформляющей жизнь.
5
Дерево, которое растет и, покорное ритму времен, медленно развертывает свою сущность в зримый образ; стервятник, плавно кружащий и круто падающий на добычу; жаворонок, взмывающий в лазурь, и хищник, собравшийся для стремительного прыжка, -все они цельно и без остатка присутствуют в каждом своем акте, их существо всецело осуществляет себя в любой данный момент
Я своего бытия. Отсюда то впечатление недостижимого, как бы божественного совершенства, кото-рое поражает нас в формах и явлениях космической жизни.
Здесь облик и сущность, орган и его функция, желание и акт, чувство и выражение, бытие и явление - словом, внешнее и внутреннее - неразделимо одно. То есть форма здесь вовсе не чуждая оболочка, обле-кающая и скрывающая содержание, а наоборот -его чистейшее выражение. Скрытая сущность восходит к зримому облику, бытие расцветает явлением и радостно обличает себя в нем до последних глубин.
Природа и есть неустанное творческое прорастание незримого в зримое, живое тождество внешнего и внутреннего. Это внушило Гете знаменательную формулу, которая послужит как бы лейтмотивом даль-нейшего изложения:
Ничто не внутри, ничто не вовне, Ибо все, что внутри, - вовне!
6
Но из этого существенного единства, из этой живой цельности космоса человек чувствует себя как бы исключенным:
Невозмутимый строй во всем,
Согласье полное в природе;
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?..
Да, откуда возник разлад? Какой новый фактор вырос и словно клином вошел между нами и нашими актами, между нашим внутренним Я и его зримым обнаружением в мире, - и разорвал наше древнее единст-во? Имя этому новому фактору - сознание.
Но что такое сознание? Возможность колебания и выбора, т.е. свобода.
Выражаясь точнее, сознание - как отчасти и определяет его Бергсон- - есть не что иное, как возмож-ность выбирать между несколькими, равно осуществимыми, актами. Там, где внешнее воздействие, жела-ние или представление автоматически, с необходимостью вызывают акт, - там сознанию, в собственном смысле, нет места. Между желанием (или внешним поводом) и сопутствующим ему актом не происходит никакой задержки, никакого колебания. Отсюда то впечатление цельности и совершенства в природных яв-лениях, о которых я говорил. И отсюда же - возможность разлада в человеке. Возможность, но еще не факт.
Ибо сознание есть свобода, а всякая свобода двойственна. С одной стороны, оно - положительная свобода выбирать между возможностями, т.е. сознательно и твердо перейти от переживания к акту, иначе говоря: вольным усилием утвердить свое единство.
Но, с другой стороны, сознание есть и отрицательная свобода: свобода уклониться от активного выбора, остановиться на переходном моменте, т.е. предаться бесплодному созерцанию неосуществляемых или неосуществимых возможностей. Это значит - отдаться самосознанию без самоосуществления, т.е. "внутренней жизни".
Итак, то единство, которое дано всему сущему самым фактом его бытия, - человек должен его силою завоевать и волею осуществить. Ему одному предоставлена высокая и опасная свобода: он волен быть или не быть цельным.
Вот почему приведенные только что слова Гете, которые лишь устанавливают факт, наличествующий в космической жизни, по отношению к человеку звучат как призыв и долженствование.
7
Определив функцию сознания как выбор между несколькими возможными актами, мы тем самым ус-тановили и его нормальную функцию. Оно - лишь обратная сторона акта, лишь переходное
состояние, как бы предварительная стадия готовящегося и назревающего действия. И только по отношению к этому - им предваряемому - действию сознание получает свой смысл и свое место. Если же оторвать его от акта, к которому оно тяготеет как к своему нормальному завершению, и превратить в самоцель, - тогда и возникает "внутренняя жизнь" и, как ее неизбежное следствие, разрыв между формою и содержанием лич-ности.
Подчеркиваю, что именно это я разумею под "внутренней жизнью" (т.е. сознание, ставшее самоце-лью, самосознавание помимо самоосуществления). Если же этого нет, если оно властно тяготеет к акту и с ним нераздельно, то неуместно говорить о "внутренней жизни", это уже просто жизнь, т.е., в согласии с пре-дыдущим: творческое тождество внешнего и внутреннего, неустанное прорастание незримого в зримое.
8
Но как слагается эта "внутренняя жизнь" и где ее исток? Ответ покажется, на первый взгляд, несколь-ко странным.
Внутренняя жизнь зарождается из трусливого сластолюбия и бессильной жадности. Этими же чув-ствами она питается и живет.
В самом деле, ведь прорастание сознания в акт, внутреннего во внешнее, как мы только что видели, осуществляется в выборе. А "выбрать", по прямому смыслу слова, это значит: утвердить одни возможности, мужественно отвергнув другие, неисчислимые. Ибо, чтобы только одна из них стала действительностью, приходится отказаться от множества других. Итак, действительный выбор предполагает прежде всего го-товность к отречению.
Если этой готовности нет, если дух сластолюбиво и жадно цепляется за все раскрывающиеся перед ним противоречивые возможности и не хочет ничем поступиться из этого, еще призрачного, богатства, - тогда ему остается только одно: уклониться от осуществления (ибо таковое, ведь предполагает отказ от мно-гого и желанного). И вот он останавливается на переходном моменте сознания и предается любованию воз-можностями ради них самих.
Ведь поступившись осуществлением, дальше уже ничем поступаться не приходится: во "внутренней жизни" все смешивается, все сочетается, все воссоединяется, самые противоречивые элементы уживаются рядом и сладостно восполняют друг друга - только бы не пытаться их осуществить!
Так сластолюбец населяет свой душевный мир этими мертворожденными актами - призраками актов, которым не суждено стать действительностью - и услаждается ими втихомолку. Сферу сознания - где через отречение должен осуществляться выбор - оно превращает в место болезненных услаждений, а мысль - в пустую игру духа с самим собой.
Итак, "внутренняя жизнь" не имеет собственно никакого положительного содержания. Она слагается - каждый может проверить это на себе самом - из образов того, что неосуществимо или не осуществилось, чего мы не умеем или не смеем или не хотим осуществить, - но от чего мы все-таки не решаемся до конца отказаться, властно оттолкнуть в забвение. Наоборот, мы тщательно культивируем эти образы; отвращаясь от мира, мы жадно всматриваемся в их смутное протекание и ищем в нем - свое Я.
Погружаясь в эту мелькающую муть, мы верим, что "погружаемся в себя" - в свою сокровенную и существенную глубину...
9
Знаменательно, что как раз в те моменты высшего напряжения, когда человек бывает в наибольшей степени собою, он менее всего думает о себе: его взор обращен не внутрь, на свое Я, но вовне, в мир, на объект действия. Он весь в своем акте. И так бывает во всех сферах жизни: все равно, будь то теолог, раз-мышляющий о природе первородного греха, или начальник, ведущий в атаку свой эскадрон, хирург, опери-рующий больного, или любовник в постели своей возлюбленной. Внутреннее конкретно отождествляется с внешним; чувство, себя, своей цельности и полноты пронизывает самый акт, нераздельно сопутствует его ритму и, как острый привкус, сопровождает его осуществление.
Всякий, в той или иной форме, изведал это и может вспомнить, что это, настоящее, чувство личности менее всего похоже на самоуглубление и самосозерцание. Нет, для самоуглубления и самосозерцания надо предварительно распуститься, размякнуть, т.е. уже перестать быть собою. Поэтому немудрено, что все са-мосозерцатели, пускавшиеся на поиски собственного Я через самоанализ и интроспекцию, никакого Я в конце концов не находили: под их ищущим взором оно неизменно распадалось на душевные атомы, на ка-кие-то, психические клочки и обрывки, не связанные ни в какое единство. Вся художественная литература психологически-аналитического склада, завершенная Прустом, иллюстрирует это явление, смысл которого можно резюмировать словами одного из ее характерных представителей - Амиэля: "Через самоанализ я уп-разднил себя". Под влиянием этой литературы многие решительно провозгласили, что личность лишь фик-ция, миф, понятие юридического происхождения или пустое собирательное имя для ничем между собою не связанных психологических состояний.
10
Что "внутреннего Я" не нашли, это понятно, ибо такового действительно нет. Я. - субъект действия и, постольку, наличествует только в действии, раскрывает себя только в нем. Оно не есть нечто чисто внут-реннее, столь же мало, впрочем, как .и нечто чисто внешнее. Как каждый акт подлинной жизни, как сама жизнь, личность есть тоже живое тождество внешнего и внутреннего.
Поскольку это тождество нарушено, личности уже нет. Остается только материал, из которого она может быть создана: разрозненные психологические состояния и случайные, не связанные с ними, акты. Поэтому бессмысленно было искать в себе единство личности, которое сам же разрушил, и удивляться по-том, что его не находишь.
Это единство нельзя просто найти в себе в готовом виде, его можно только осуществить: неустан-ным усилием возводить свою скрытую сущность в свое зримое обнаружение, всей волей, всем сознанием прорастать в акт, в действие, в мир.
Чтобы все, что внутри, было вовне.
Бахтин Н.М. Из жизни идей. - М., “Лабиринт”, 1995 г. С. 47-52
Мы далеко еще не освободились от власти отошедшей эпохи - той, что завершилась Войною, - и во многом мы все еще только покорные продолжатели основных тенденций ненавистного 19-го века. В частно-сти, чувство личности, как оно определилось в ту эпоху, в значительной мере остается господствующим и теперь. Его основная особенность - это решительное перенесение центра тяжести извне - во внутрь. Отсюда, расцвет так называемой "внутренней жизни" и, как его последствие, некий основной разлад: сознательно-принятая и оправдываемая несогласованность между нашим Я и его проявлениями в мире.
Правда, разлад этот намечался уже давно, но лишь в 19-м веке он становится господствующим явле-нием и даже провозглашается нормою всякой подлинной жизни. В довоенные десятилетия он достигает своих предельных форм, а в наши дни - очень медленно - идет на убыль.
2
Рассмотрим сначала это явление на крайне упрощенном и схематизированном примере.
Некто X. ("средний" человек 19-го столетия) спит, ест, ходит на службу туда-то и т. д.... Допустим, что подобным образом нам даны все внешние проявления его личности. Знаем ли мы Икса? Оказывается, нет. Ибо X. решительно откажется отождествить себя со своими собственными обнаружениями. Настоящий X. нечто иное и большее: он собственно и начинается только там, где эти обнаружения кончаются. Место, которое он занимает во вселенной, - в значительной мере случайное: оно не определено всецело его внут-ренней сущностью. Действия, которые заполняют каждый день его жизни, всю его жизнь, - отнюдь не яв-ляются адекватным выражением его действительных желаний, вкусов, мыслей - словом, его подлинного Я. Это Я живет скрытно, как-то в стороне от своих же собственных актов, почти в них не участвуя.
Итак, X. верит, что он есть нечто совершенно иное, нежели то, чем он является во вне. Он мыслит, чувствует, страдает, радуется, - и все это почти ни в чем не изменяет хода его жизни, которая предоставлена своей инерции и движется по каким-то своим, чуждым ему, законам. Он живет одновременно как бы в двух несоизмеримых планах. У него нет силы согласовать свои поступки со своим душевным состоянием, но он ни за что не откажется и от душевных состояний, поскольку те явно опровергаются его же собственными поступками. Он принимает разделение и, в конце концов, начинает находить в нем особую, болезненную сладость. Притом же, у него всегда есть под рукой разнообразные и дешевые суррогаты жизни, избавляю-щие от надобности действительно жить: роман, газеты, алкоголь... Ими он и питает свою "внутреннюю жизнь". И "внутренняя жизнь" усложняется, крепнет за счет внешней и, в конце концов, уклоняет все актив-ные энергии его существа от действия (которое требует решимости и выбора) к мечтательному самоуглуб-лению (которое требует только косности). Несогласованность между внешним и внутренним растет, и чем дальше, тем труднее восстановить единство.
Накопляя свои внутренние сокровища, X. лишь идет по линии наименьшего сопротивления. И при этом его притягательное бессилие оправдывает себя услужливой софистикой: он гордо верит, что эти мни-мые богатства законно избавляют его от необходимости бороться с действительной скудостью его жизни.
3
Что X. совсем не исключение, - тому свидетельством чуть не вся художественная литература 19-го века. Более того - X. герой этой литературы. То, что он живет в разладе с самим собой и своей жизнью опро-вергает самого себя, - вызывает умиление. Наоборот, какой-нибудь Y., который смеет быть тем, что он есть и адекватно выражает свою (обычно ничтожную, но зато реальную) сущность, - Y. вызывает негодование и презрение. Кончается тем, что Y. сам начинает стесняться своей цельности и хочет уверить себя и других, что и он не без разлада: занимаюсь, де, коммерческим представительством, но ежели б вы заглянули в мою душу... и т.д. В конце концов, Y. и на самом деле заболевает внутренней жизнью, и эпидемия растет.
Для того чтобы обозначить этого рода явления, Жюль де Готье даже придумал слово "боваризм" (в честь флоберовской героини, которую он считает классическим выражением этого разлада). Слово приви-лось, - лишнее доказательство того, что оно выражает существенный факт. Впрочем, сам Готье видит здесь не временную аномалию, но некий основной и извечный закон; его определение "боваризма" таково: всякое бытие сознает себя иным, чем оно есть в действительности. Если несколько видоизменить эту формулу, зву-чащую чуть не по-гегелевски, и должным образом ограничить сферу ее применения, то получается простое и несомненное утверждение: человек 19-го века обыкновенно не смеет быть тем, чем он себя сознает, и не хочет сознавать себя тем, что он есть.
4
Рассмотренный нами случай - простейший и банальный. Но на верхах культуры и жизни разлад еще глубже. Здесь он принимает разнообразные и крайне сложные формы, тем более опасные и
заразительные, что у поэтов и философов они облекаются всеми соблазнами таланта и изощренной диалек-тики. Искусство и философия превращаются в могучие наркотики. Техника забвения достигает высокого совершенства. Не жить, не действовать, не хотеть; создать в себе самом пленительный и призрачный мир, всецело покорный твоему капризному произволу, - затвориться в нем!
Впрочем, внешняя жизнь такого человека может быть иногда крайне сложной и богатой событиями. Но это ничего не меняет. Все эти события для него лишь острые возбудители, которыми он неустанно раз-дражает, тревожит и усложняет свою внутреннюю жизнь. Он может менять страны, города, любовниц. Но где бы он ни был, с кем бы ни был, - всюду, всегда он ищет только себя:
свою грусть, свою гордость, свою радость, свое отчаяние. Только они ему и нужны. Он безысходно заточил себя в своей внутренней тюрьме. Все многообразие мира для того, чтобы вновь и вновь, во все но-вых условиях, по все новому поводу, разнообразить, изощрять и дегустировать свои реакции на мир. То есть, он уже не живет в мире, уже не судит мира, но лишь забавляется его капризными отображениями в себе самом.
Возможен и обратный случай. Вместо того чтобы укрыться от внешней жизни, можно, наоборот, стать "человеком действия", но только затем, чтобы забыть себя, уйти от мучительного ритма своего рас-крепощенного сознания, потерять себя в событиях и делах...
Во всех этих случаях обнаруживается одно: форма личности (то, как она проявляет себя вовне) и ее содержание (то, как она сама сознает себя изнутри), - иначе говоря, действие и сознание - перестали быть двумя нераздельными аспектами единого Я. Потеряв свое единство, личность теряет и свою живую связь с миром. И причина всего этого - так называемое "богатство внутренней жизни", которым так гордился чело-век 19-го века.
Но что такое "внутренняя жизнь"? Это сознание, утерявшее прямое соприкосновение с реальностью, сделавшееся самоцелью и переставшее поэтому быть силой, оформляющей жизнь.
5
Дерево, которое растет и, покорное ритму времен, медленно развертывает свою сущность в зримый образ; стервятник, плавно кружащий и круто падающий на добычу; жаворонок, взмывающий в лазурь, и хищник, собравшийся для стремительного прыжка, -все они цельно и без остатка присутствуют в каждом своем акте, их существо всецело осуществляет себя в любой данный момент
Я своего бытия. Отсюда то впечатление недостижимого, как бы божественного совершенства, кото-рое поражает нас в формах и явлениях космической жизни.
Здесь облик и сущность, орган и его функция, желание и акт, чувство и выражение, бытие и явление - словом, внешнее и внутреннее - неразделимо одно. То есть форма здесь вовсе не чуждая оболочка, обле-кающая и скрывающая содержание, а наоборот -его чистейшее выражение. Скрытая сущность восходит к зримому облику, бытие расцветает явлением и радостно обличает себя в нем до последних глубин.
Природа и есть неустанное творческое прорастание незримого в зримое, живое тождество внешнего и внутреннего. Это внушило Гете знаменательную формулу, которая послужит как бы лейтмотивом даль-нейшего изложения:
Ничто не внутри, ничто не вовне, Ибо все, что внутри, - вовне!
6
Но из этого существенного единства, из этой живой цельности космоса человек чувствует себя как бы исключенным:
Невозмутимый строй во всем,
Согласье полное в природе;
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?..
Да, откуда возник разлад? Какой новый фактор вырос и словно клином вошел между нами и нашими актами, между нашим внутренним Я и его зримым обнаружением в мире, - и разорвал наше древнее единст-во? Имя этому новому фактору - сознание.
Но что такое сознание? Возможность колебания и выбора, т.е. свобода.
Выражаясь точнее, сознание - как отчасти и определяет его Бергсон- - есть не что иное, как возмож-ность выбирать между несколькими, равно осуществимыми, актами. Там, где внешнее воздействие, жела-ние или представление автоматически, с необходимостью вызывают акт, - там сознанию, в собственном смысле, нет места. Между желанием (или внешним поводом) и сопутствующим ему актом не происходит никакой задержки, никакого колебания. Отсюда то впечатление цельности и совершенства в природных яв-лениях, о которых я говорил. И отсюда же - возможность разлада в человеке. Возможность, но еще не факт.
Ибо сознание есть свобода, а всякая свобода двойственна. С одной стороны, оно - положительная свобода выбирать между возможностями, т.е. сознательно и твердо перейти от переживания к акту, иначе говоря: вольным усилием утвердить свое единство.
Но, с другой стороны, сознание есть и отрицательная свобода: свобода уклониться от активного выбора, остановиться на переходном моменте, т.е. предаться бесплодному созерцанию неосуществляемых или неосуществимых возможностей. Это значит - отдаться самосознанию без самоосуществления, т.е. "внутренней жизни".
Итак, то единство, которое дано всему сущему самым фактом его бытия, - человек должен его силою завоевать и волею осуществить. Ему одному предоставлена высокая и опасная свобода: он волен быть или не быть цельным.
Вот почему приведенные только что слова Гете, которые лишь устанавливают факт, наличествующий в космической жизни, по отношению к человеку звучат как призыв и долженствование.
7
Определив функцию сознания как выбор между несколькими возможными актами, мы тем самым ус-тановили и его нормальную функцию. Оно - лишь обратная сторона акта, лишь переходное
состояние, как бы предварительная стадия готовящегося и назревающего действия. И только по отношению к этому - им предваряемому - действию сознание получает свой смысл и свое место. Если же оторвать его от акта, к которому оно тяготеет как к своему нормальному завершению, и превратить в самоцель, - тогда и возникает "внутренняя жизнь" и, как ее неизбежное следствие, разрыв между формою и содержанием лич-ности.
Подчеркиваю, что именно это я разумею под "внутренней жизнью" (т.е. сознание, ставшее самоце-лью, самосознавание помимо самоосуществления). Если же этого нет, если оно властно тяготеет к акту и с ним нераздельно, то неуместно говорить о "внутренней жизни", это уже просто жизнь, т.е., в согласии с пре-дыдущим: творческое тождество внешнего и внутреннего, неустанное прорастание незримого в зримое.
8
Но как слагается эта "внутренняя жизнь" и где ее исток? Ответ покажется, на первый взгляд, несколь-ко странным.
Внутренняя жизнь зарождается из трусливого сластолюбия и бессильной жадности. Этими же чув-ствами она питается и живет.
В самом деле, ведь прорастание сознания в акт, внутреннего во внешнее, как мы только что видели, осуществляется в выборе. А "выбрать", по прямому смыслу слова, это значит: утвердить одни возможности, мужественно отвергнув другие, неисчислимые. Ибо, чтобы только одна из них стала действительностью, приходится отказаться от множества других. Итак, действительный выбор предполагает прежде всего го-товность к отречению.
Если этой готовности нет, если дух сластолюбиво и жадно цепляется за все раскрывающиеся перед ним противоречивые возможности и не хочет ничем поступиться из этого, еще призрачного, богатства, - тогда ему остается только одно: уклониться от осуществления (ибо таковое, ведь предполагает отказ от мно-гого и желанного). И вот он останавливается на переходном моменте сознания и предается любованию воз-можностями ради них самих.
Ведь поступившись осуществлением, дальше уже ничем поступаться не приходится: во "внутренней жизни" все смешивается, все сочетается, все воссоединяется, самые противоречивые элементы уживаются рядом и сладостно восполняют друг друга - только бы не пытаться их осуществить!
Так сластолюбец населяет свой душевный мир этими мертворожденными актами - призраками актов, которым не суждено стать действительностью - и услаждается ими втихомолку. Сферу сознания - где через отречение должен осуществляться выбор - оно превращает в место болезненных услаждений, а мысль - в пустую игру духа с самим собой.
Итак, "внутренняя жизнь" не имеет собственно никакого положительного содержания. Она слагается - каждый может проверить это на себе самом - из образов того, что неосуществимо или не осуществилось, чего мы не умеем или не смеем или не хотим осуществить, - но от чего мы все-таки не решаемся до конца отказаться, властно оттолкнуть в забвение. Наоборот, мы тщательно культивируем эти образы; отвращаясь от мира, мы жадно всматриваемся в их смутное протекание и ищем в нем - свое Я.
Погружаясь в эту мелькающую муть, мы верим, что "погружаемся в себя" - в свою сокровенную и существенную глубину...
9
Знаменательно, что как раз в те моменты высшего напряжения, когда человек бывает в наибольшей степени собою, он менее всего думает о себе: его взор обращен не внутрь, на свое Я, но вовне, в мир, на объект действия. Он весь в своем акте. И так бывает во всех сферах жизни: все равно, будь то теолог, раз-мышляющий о природе первородного греха, или начальник, ведущий в атаку свой эскадрон, хирург, опери-рующий больного, или любовник в постели своей возлюбленной. Внутреннее конкретно отождествляется с внешним; чувство, себя, своей цельности и полноты пронизывает самый акт, нераздельно сопутствует его ритму и, как острый привкус, сопровождает его осуществление.
Всякий, в той или иной форме, изведал это и может вспомнить, что это, настоящее, чувство личности менее всего похоже на самоуглубление и самосозерцание. Нет, для самоуглубления и самосозерцания надо предварительно распуститься, размякнуть, т.е. уже перестать быть собою. Поэтому немудрено, что все са-мосозерцатели, пускавшиеся на поиски собственного Я через самоанализ и интроспекцию, никакого Я в конце концов не находили: под их ищущим взором оно неизменно распадалось на душевные атомы, на ка-кие-то, психические клочки и обрывки, не связанные ни в какое единство. Вся художественная литература психологически-аналитического склада, завершенная Прустом, иллюстрирует это явление, смысл которого можно резюмировать словами одного из ее характерных представителей - Амиэля: "Через самоанализ я уп-разднил себя". Под влиянием этой литературы многие решительно провозгласили, что личность лишь фик-ция, миф, понятие юридического происхождения или пустое собирательное имя для ничем между собою не связанных психологических состояний.
10
Что "внутреннего Я" не нашли, это понятно, ибо такового действительно нет. Я. - субъект действия и, постольку, наличествует только в действии, раскрывает себя только в нем. Оно не есть нечто чисто внут-реннее, столь же мало, впрочем, как .и нечто чисто внешнее. Как каждый акт подлинной жизни, как сама жизнь, личность есть тоже живое тождество внешнего и внутреннего.
Поскольку это тождество нарушено, личности уже нет. Остается только материал, из которого она может быть создана: разрозненные психологические состояния и случайные, не связанные с ними, акты. Поэтому бессмысленно было искать в себе единство личности, которое сам же разрушил, и удивляться по-том, что его не находишь.
Это единство нельзя просто найти в себе в готовом виде, его можно только осуществить: неустан-ным усилием возводить свою скрытую сущность в свое зримое обнаружение, всей волей, всем сознанием прорастать в акт, в действие, в мир.
Чтобы все, что внутри, было вовне.
Бахтин Н.М. Из жизни идей. - М., “Лабиринт”, 1995 г. С. 47-52