Владимир Рукосуев. Вечерние байки на чабанской стоянке
Владимир Рукосуев в этом ЖЖ: Читинский автосборочный-1. Читинский автосборочный-2, Читинский автосборочный-3,
Дед Нефед
На чабанской стоянке все затихло. Овцы в катоне улеглись, мирно жуют и иногда постанывают, пристраиваясь поудобнее. Кажется, что там не восемьсот овец, а одно чудовищно громадное животное, от которого пышет теплом так, что морозный воздух разбавленный паром, поднимается в чистое звездное небо. В другом загоне слышен звук вкусно хрустящего сена, да иногда всхрапывание и стук лошадиных копыт по дощатому полу шарахнувшейся от зубов соседки. В зимнее время работы не очень много, вот и играются. Сытые. Собаки, свернувшись на куче соломы, пригрелись, сбившись в клубок.
Чабаны поужинали, протопили печку, подмели помещение, спать еще рано, молодой читает при свете керосиновой лампы, стоящей на подоконнике, пожилой ворочается, укладываясь на кровати возле печки. Ему скучно, начинает отвлекать напарника, вызывать его на разговоры. Володька отложил книгу, ее можно почитать завтра, когда бараны пасутся, зарывшись в копну сена. А деда Нефеда послушать интересно.
Он был ровесником века, сейчас в шестьдесят пять лет помнил в основном события молодости и охотно рассказывал о них, когда оставались вдвоем. Если появлялся кто-то третий, он замолкал. Взрослые его всерьез не воспринимали и не очень уважали. В деревнях все живут родовыми кланами, по принципу «не тронь меня». Готовы всегда урвать для себя, своих отстоять, неважно правы они или не правы. Нефед же с детства был сиротой, им и остался. Во взрослой жизни тоже расплодить свой род не получилось. Детей не было. Сейчас жил с Варварой, женщиной лет на двадцать моложе, живущей свободно на зарплату сожителя и им помыкающей. Все это влекло за собой издевки односельчан и уважения к старику не добавляло. Вид у него всегда потертый, лысина, редкая рыжая бороденка и почти бесцветные заискивающие глазки.
Володька потушил лампу и приготовился слушать. Но дед долго молчал, а потом задал вопрос:
- Вот тебе, сколько сейчас лет?
- Летом пятнадцать будет, а что?
- Я вспоминаю, каким был в пятнадцать лет и сравниваю. Тоже был молодой и здоровый. Батрачил тогда у Шваловых.
- Каких Шваловых? Наших что ли? Они кулаками были?
- Да у них. Их потом раскулачили, ссылали куда-то. Вернулись не все. Выправились, встали на ноги, сейчас мой годок Илья старший чабан, а я как был в подпасках так им и остался. Кулак он и есть кулак. Живет в хоромах, полный двор скота. А я в хибаре без забора, петуха спрятать негде. Вот и вся правда жизни. А если подумать, в чем Илья виноват или я? Да ни в чем. Так назначено кем-то. Нам вот говорят, что кулаки мироеды и живут за наш счет, а мы батраки по их вине прозябаем.
- А что, не так, ты же на него работал, а он богател за твой счет. А сейчас и ты, и он на государство работаете.
- Оно так. Только за мой счет много не разбогатеешь. Старший Швалов своих сыновей раньше меня по утрам поднимал, а загуляют с вечера, то и кнут в дело пускал. Меня же ни разу пальцем не тронул. Если бы тронул, ушел бы от него к другому хозяину. Парень я был работящий и безотказный, многие переманивали к себе. Это потом нам рассказали, что они мироеды, а тогда мне еще завидовали. Я пошел к Швалову с одиннадцати лет. До этого побирался и по дворам пакостил, чтобы прокормиться. Старый Швалов поймал меня на своей заимке, где я прижился и его запасы подъедал. Заставил дрова заготовить взамен тех, что я сжег и отработать продукты, которые съел. Не бил, как другие когда ловили на озорстве. Три дня мы с ним вместе жили. Кормил меня за своим столом, работал больше сам, что с меня возьмешь, помогал только. На четвертый день первый раз со мной заговорил.
- Не надоело так жить? В лесу кто-нибудь застигнет на таком деле и сгинешь. Свидетелей нет. Пока мальцом был, жалели. А сейчас уже и спросят. Народ у нас добрый пока его не коснешься. В тайге баб нет, заступиться некому. Иди в деревню.
- Да не хотел я дядя Николай. А в деревне парни задираются, побираться стыдно, попрекать стали. А что мне делать, так и бегаю от двора ко двору. В чужих селах свои такие же, они бьют и прогоняют. Пробовал на работу проситься, начну что-нибудь делать, бабы смеются. Отца нет, научить некому.
- Не хочешь у меня поработать? А то давай, сначала за стол, а потом посмотрим и столкуемся.
- Век молить буду дядя Коля!
- Молить погоди, я не поп, у меня и свои плачут. Но зазря не обижу.
Так я после своей бродячей жизни как семью нашел. Поселил меня вместе с сыновьями в прирубе, на работу вместе ходили, старшие братья нами правили, все наравне. Один раз меня ребятишки, когда сено вез с покоса на телеге для домашней живности, задрали, воз опрокинулся. Так братья Шваловы такого жару им дали, что с тех пор никто меня не трогал. Звали Шваловским батрачонком, а с ними лучше не связываться.
- Но тебя же эксплуатировали и не платили ничего?
- А кормежка? Да я до этого мечтать о такой жизни не мог. Много ты на пацане выгадаешь. Когда простыл и заболел, бабка их меня малиной отпаивала как своих внучат. Пока сам не попросился на работу, никто не требовал. Отличался, конечно, от родных, по головке там не гладили, не обнимали. Но и не обижали. А через три года, как четырнадцать сравнялось, платить стали и скотину выделять.
- У тебя скотина была? Где же ты ее держал?
- Да на его дворе и держал. Мне эта скотина потом боком вышла. Сейчас расскажу. Назначил мне хозяин плату за первый год сто рублей, потом каждый год обещал прибавлять по десять рублей. Когда война началась, у него трех сыновей забрали на службу и налоги прибавили. Он мне срезал плату на двадцать рублей. Окромя того, каждый год выделял телку или бычка по жребию. Телки вырастали, приплод тоже был моим. Бычков через год продавал или резал на мясо. Скотину бесплатно в его хозяйстве мог держать год, за это платил той же скотиной. Все равно к восемнадцатому году у меня уже было пять коров и конь. Я уже просил землю, собирался жениться. После войны женихов было мало, девок наросло полно, начал присматриваться. А тут началась гражданская. То Журавлев, то Семенов, то хунхузы, то баргуты. Не поймешь, кто за кого и всем довольствие подавай. Из казаков и мужиков кто вернулся, по лесам разбежались. Навоевались, хотели отсидеться. Да не всем удалось. С деревни драли все власти. И у всех в ходу плетки. Семеновцы пришли, забрали у хозяина половину скотины, всех справных коней и двух парней. Красные их погнали, пришли и за сыновей последнюю скотину свели. Моих коров он мне отдал, фуражирам сказал, что это скот мой. Те меня спрашивают, так ли это. Я говорю, что мой, как есть, заработанный. Тогда меня на смех подняли, на скамейке разложили и за каждую голову по двадцать плетей всыпали. Развязали и снова спросили, чей скот. Я сказал, забирайте, мне ничего не нужно. Мне еще добавили за то, что хозяина прикрыть хотел. Никто не поверил, что у батрака скот свой есть в восемнадцать лет. Так я и не пожил хозяйской жизнью. До сих пор батрачу.
- Как же батрачишь? Наравне со всеми работаешь, зарплату от государства получаешь.
- Я не спорю, конечно, наравне. Только если сравнивать все мы сейчас батрачим. От хозяина можно было уйти, а от государства никуда не денешься. Ты же не сам работаешь, как хочешь. В этом все и дело.
- Отсталый ты человек, дед Нефед. Советской власти уже скоро пятьдесят лет, а ты все о своих батрацких временах тоскуешь. Вон уже и хозяева твои, враги советской власти, все одумались, передовики, ордена получают.
- Вот и говорю, я сирота, а они кулаки. Зато живой. Всыпали плетей и отпустили. А у них знаешь, сколько перебили? То белые, то красные, то немцы, то японцы. Из ссылки не все вернулись. А подумать так и они никого не жалели, той же монетой платили. А ты говоришь власть. Не от власти это, а от человека зависит. Какой характер. Случись, какая заварушка, вы с Пронькой тоже не выживете, а вот Толька, твой друг останется. Вас за строптивость прибьют, чтоб потом не мешались, а он будет на всех работать и всем угодит. Может это так надо, чтобы народ сохранить.
- По-твоему выходит, что остаться должны бандиты и рабы. Поэтому и революция произошла, чтоб несправедливость искоренить.
- Так справедливость то тоже кому-то несправедливостью кажется. Шваловы имели хозяйство и работали на нем хуже батраков. Сейчас ничего не имеют, а так же работают. И ради чего половину их перебили? Кому они мешали? Я один у них батрачил, да и то из милости.
- Ну, это ты из милости, а другие и по нужде.
- По нужде, не по нужде, а я жизнь прожил и ни одного путного начальника из батраков не встречал. Даже теперешние, молодые, а все из ранешных хозяйских, не батрацких родов. Я тебе много могу обо всех рассказать. К примеру, наш управляющий Гриха Гурбатов. Отец был управляющим на третьей ферме, потом уже в чабаны ушел, неграмотный потому что. А сам из казаков, а у тех все хозяева. Про директора не скажу, их сверху присылают, не из наших. Сейчас на третьей управом Баранов Пашка работает из казаков тургинских. Тоже станица была где-то под Оловянной. Но он хоть человек, а наш бригадир Аникьев Николай. Это же изверг, каких мало. Его как от власти освободили так он натуру теперь на своей бабе и детях показывает. С той синяки не сходят и парни такие же, недаром в их семью девок отдавать боятся. Этот из пуринских казаков. Ему в войну освобождение сделали, броней называлось. Чтобы фронт продуктами снабжать. Так он доверие властей так оправдывал, что бабы в селе с голоду с детишками пухли, а за мерзлую картошку он их с поля на коне по снегу бичом гнал. Мужики с фронта, когда возвращались, он в лесу скрывался, пока тех власть не припугнет. А кому охота за такую сволочь голову подставлять, семью поднимать надо. Я тебе скажу, что еще хуже было поначалу, чем при царе. Ты вроде парень не болтливый. Настоящих хозяев повыбили, а выползни разные из грязи в князи. И слова не скажи, что морду набьют, нам не привыкать. Так еще и в кутузку засадить норовят. Вон Гриха Поляков ни за что десятку отмантулил. С шестнадцати лет на фронт просился, военком в районе управа спросил, что за тип такой, ты разберись. А тот и разобрался, Гришка ему стал зубы показывать, за кого-то заступился. Пришел с понятыми активистами, обнаружил у него дома на печке хомут и седелку, оформил и парню через месяц срок прописали. Знали, что сбрую затащил, чтобы утром мерзлую на коня не надевать, все так делали, а как воды в рот набрали, за свою шкуру тряслись. Когда военкому докладывал, тот его дураком назвал, но уже не воротишь. И стал парень вместо фронтового героя зэком на лесоповале. Хорошо, что здоровый, выдержал.
- Это что, дядя Гриша, он разве сидел?
- Э-э-э паря, да у нас здесь половина наполовину кто сидел, кто не сидел. Многие за дело, а многие по навету и злобе. Да много еще можно рассказывать, поздно уже, спать пора. Спи, сынок, это мне грехи мешают, а у тебя все впереди. Ладно, если лучше нашего будет.
Источник
Забайкалье XX век. Степное село. На чабанской стоянке. В степи.
Фотографии из расформированного Выставкома Читинской области. Сохранены В. Балдоржиевым.
Дед Нефед
На чабанской стоянке все затихло. Овцы в катоне улеглись, мирно жуют и иногда постанывают, пристраиваясь поудобнее. Кажется, что там не восемьсот овец, а одно чудовищно громадное животное, от которого пышет теплом так, что морозный воздух разбавленный паром, поднимается в чистое звездное небо. В другом загоне слышен звук вкусно хрустящего сена, да иногда всхрапывание и стук лошадиных копыт по дощатому полу шарахнувшейся от зубов соседки. В зимнее время работы не очень много, вот и играются. Сытые. Собаки, свернувшись на куче соломы, пригрелись, сбившись в клубок.
Чабаны поужинали, протопили печку, подмели помещение, спать еще рано, молодой читает при свете керосиновой лампы, стоящей на подоконнике, пожилой ворочается, укладываясь на кровати возле печки. Ему скучно, начинает отвлекать напарника, вызывать его на разговоры. Володька отложил книгу, ее можно почитать завтра, когда бараны пасутся, зарывшись в копну сена. А деда Нефеда послушать интересно.
Он был ровесником века, сейчас в шестьдесят пять лет помнил в основном события молодости и охотно рассказывал о них, когда оставались вдвоем. Если появлялся кто-то третий, он замолкал. Взрослые его всерьез не воспринимали и не очень уважали. В деревнях все живут родовыми кланами, по принципу «не тронь меня». Готовы всегда урвать для себя, своих отстоять, неважно правы они или не правы. Нефед же с детства был сиротой, им и остался. Во взрослой жизни тоже расплодить свой род не получилось. Детей не было. Сейчас жил с Варварой, женщиной лет на двадцать моложе, живущей свободно на зарплату сожителя и им помыкающей. Все это влекло за собой издевки односельчан и уважения к старику не добавляло. Вид у него всегда потертый, лысина, редкая рыжая бороденка и почти бесцветные заискивающие глазки.
Володька потушил лампу и приготовился слушать. Но дед долго молчал, а потом задал вопрос:
- Вот тебе, сколько сейчас лет?
- Летом пятнадцать будет, а что?
- Я вспоминаю, каким был в пятнадцать лет и сравниваю. Тоже был молодой и здоровый. Батрачил тогда у Шваловых.
- Каких Шваловых? Наших что ли? Они кулаками были?
- Да у них. Их потом раскулачили, ссылали куда-то. Вернулись не все. Выправились, встали на ноги, сейчас мой годок Илья старший чабан, а я как был в подпасках так им и остался. Кулак он и есть кулак. Живет в хоромах, полный двор скота. А я в хибаре без забора, петуха спрятать негде. Вот и вся правда жизни. А если подумать, в чем Илья виноват или я? Да ни в чем. Так назначено кем-то. Нам вот говорят, что кулаки мироеды и живут за наш счет, а мы батраки по их вине прозябаем.
- А что, не так, ты же на него работал, а он богател за твой счет. А сейчас и ты, и он на государство работаете.
- Оно так. Только за мой счет много не разбогатеешь. Старший Швалов своих сыновей раньше меня по утрам поднимал, а загуляют с вечера, то и кнут в дело пускал. Меня же ни разу пальцем не тронул. Если бы тронул, ушел бы от него к другому хозяину. Парень я был работящий и безотказный, многие переманивали к себе. Это потом нам рассказали, что они мироеды, а тогда мне еще завидовали. Я пошел к Швалову с одиннадцати лет. До этого побирался и по дворам пакостил, чтобы прокормиться. Старый Швалов поймал меня на своей заимке, где я прижился и его запасы подъедал. Заставил дрова заготовить взамен тех, что я сжег и отработать продукты, которые съел. Не бил, как другие когда ловили на озорстве. Три дня мы с ним вместе жили. Кормил меня за своим столом, работал больше сам, что с меня возьмешь, помогал только. На четвертый день первый раз со мной заговорил.
- Не надоело так жить? В лесу кто-нибудь застигнет на таком деле и сгинешь. Свидетелей нет. Пока мальцом был, жалели. А сейчас уже и спросят. Народ у нас добрый пока его не коснешься. В тайге баб нет, заступиться некому. Иди в деревню.
- Да не хотел я дядя Николай. А в деревне парни задираются, побираться стыдно, попрекать стали. А что мне делать, так и бегаю от двора ко двору. В чужих селах свои такие же, они бьют и прогоняют. Пробовал на работу проситься, начну что-нибудь делать, бабы смеются. Отца нет, научить некому.
- Не хочешь у меня поработать? А то давай, сначала за стол, а потом посмотрим и столкуемся.
- Век молить буду дядя Коля!
- Молить погоди, я не поп, у меня и свои плачут. Но зазря не обижу.
Так я после своей бродячей жизни как семью нашел. Поселил меня вместе с сыновьями в прирубе, на работу вместе ходили, старшие братья нами правили, все наравне. Один раз меня ребятишки, когда сено вез с покоса на телеге для домашней живности, задрали, воз опрокинулся. Так братья Шваловы такого жару им дали, что с тех пор никто меня не трогал. Звали Шваловским батрачонком, а с ними лучше не связываться.
- Но тебя же эксплуатировали и не платили ничего?
- А кормежка? Да я до этого мечтать о такой жизни не мог. Много ты на пацане выгадаешь. Когда простыл и заболел, бабка их меня малиной отпаивала как своих внучат. Пока сам не попросился на работу, никто не требовал. Отличался, конечно, от родных, по головке там не гладили, не обнимали. Но и не обижали. А через три года, как четырнадцать сравнялось, платить стали и скотину выделять.
- У тебя скотина была? Где же ты ее держал?
- Да на его дворе и держал. Мне эта скотина потом боком вышла. Сейчас расскажу. Назначил мне хозяин плату за первый год сто рублей, потом каждый год обещал прибавлять по десять рублей. Когда война началась, у него трех сыновей забрали на службу и налоги прибавили. Он мне срезал плату на двадцать рублей. Окромя того, каждый год выделял телку или бычка по жребию. Телки вырастали, приплод тоже был моим. Бычков через год продавал или резал на мясо. Скотину бесплатно в его хозяйстве мог держать год, за это платил той же скотиной. Все равно к восемнадцатому году у меня уже было пять коров и конь. Я уже просил землю, собирался жениться. После войны женихов было мало, девок наросло полно, начал присматриваться. А тут началась гражданская. То Журавлев, то Семенов, то хунхузы, то баргуты. Не поймешь, кто за кого и всем довольствие подавай. Из казаков и мужиков кто вернулся, по лесам разбежались. Навоевались, хотели отсидеться. Да не всем удалось. С деревни драли все власти. И у всех в ходу плетки. Семеновцы пришли, забрали у хозяина половину скотины, всех справных коней и двух парней. Красные их погнали, пришли и за сыновей последнюю скотину свели. Моих коров он мне отдал, фуражирам сказал, что это скот мой. Те меня спрашивают, так ли это. Я говорю, что мой, как есть, заработанный. Тогда меня на смех подняли, на скамейке разложили и за каждую голову по двадцать плетей всыпали. Развязали и снова спросили, чей скот. Я сказал, забирайте, мне ничего не нужно. Мне еще добавили за то, что хозяина прикрыть хотел. Никто не поверил, что у батрака скот свой есть в восемнадцать лет. Так я и не пожил хозяйской жизнью. До сих пор батрачу.
- Как же батрачишь? Наравне со всеми работаешь, зарплату от государства получаешь.
- Я не спорю, конечно, наравне. Только если сравнивать все мы сейчас батрачим. От хозяина можно было уйти, а от государства никуда не денешься. Ты же не сам работаешь, как хочешь. В этом все и дело.
- Отсталый ты человек, дед Нефед. Советской власти уже скоро пятьдесят лет, а ты все о своих батрацких временах тоскуешь. Вон уже и хозяева твои, враги советской власти, все одумались, передовики, ордена получают.
- Вот и говорю, я сирота, а они кулаки. Зато живой. Всыпали плетей и отпустили. А у них знаешь, сколько перебили? То белые, то красные, то немцы, то японцы. Из ссылки не все вернулись. А подумать так и они никого не жалели, той же монетой платили. А ты говоришь власть. Не от власти это, а от человека зависит. Какой характер. Случись, какая заварушка, вы с Пронькой тоже не выживете, а вот Толька, твой друг останется. Вас за строптивость прибьют, чтоб потом не мешались, а он будет на всех работать и всем угодит. Может это так надо, чтобы народ сохранить.
- По-твоему выходит, что остаться должны бандиты и рабы. Поэтому и революция произошла, чтоб несправедливость искоренить.
- Так справедливость то тоже кому-то несправедливостью кажется. Шваловы имели хозяйство и работали на нем хуже батраков. Сейчас ничего не имеют, а так же работают. И ради чего половину их перебили? Кому они мешали? Я один у них батрачил, да и то из милости.
- Ну, это ты из милости, а другие и по нужде.
- По нужде, не по нужде, а я жизнь прожил и ни одного путного начальника из батраков не встречал. Даже теперешние, молодые, а все из ранешных хозяйских, не батрацких родов. Я тебе много могу обо всех рассказать. К примеру, наш управляющий Гриха Гурбатов. Отец был управляющим на третьей ферме, потом уже в чабаны ушел, неграмотный потому что. А сам из казаков, а у тех все хозяева. Про директора не скажу, их сверху присылают, не из наших. Сейчас на третьей управом Баранов Пашка работает из казаков тургинских. Тоже станица была где-то под Оловянной. Но он хоть человек, а наш бригадир Аникьев Николай. Это же изверг, каких мало. Его как от власти освободили так он натуру теперь на своей бабе и детях показывает. С той синяки не сходят и парни такие же, недаром в их семью девок отдавать боятся. Этот из пуринских казаков. Ему в войну освобождение сделали, броней называлось. Чтобы фронт продуктами снабжать. Так он доверие властей так оправдывал, что бабы в селе с голоду с детишками пухли, а за мерзлую картошку он их с поля на коне по снегу бичом гнал. Мужики с фронта, когда возвращались, он в лесу скрывался, пока тех власть не припугнет. А кому охота за такую сволочь голову подставлять, семью поднимать надо. Я тебе скажу, что еще хуже было поначалу, чем при царе. Ты вроде парень не болтливый. Настоящих хозяев повыбили, а выползни разные из грязи в князи. И слова не скажи, что морду набьют, нам не привыкать. Так еще и в кутузку засадить норовят. Вон Гриха Поляков ни за что десятку отмантулил. С шестнадцати лет на фронт просился, военком в районе управа спросил, что за тип такой, ты разберись. А тот и разобрался, Гришка ему стал зубы показывать, за кого-то заступился. Пришел с понятыми активистами, обнаружил у него дома на печке хомут и седелку, оформил и парню через месяц срок прописали. Знали, что сбрую затащил, чтобы утром мерзлую на коня не надевать, все так делали, а как воды в рот набрали, за свою шкуру тряслись. Когда военкому докладывал, тот его дураком назвал, но уже не воротишь. И стал парень вместо фронтового героя зэком на лесоповале. Хорошо, что здоровый, выдержал.
- Это что, дядя Гриша, он разве сидел?
- Э-э-э паря, да у нас здесь половина наполовину кто сидел, кто не сидел. Многие за дело, а многие по навету и злобе. Да много еще можно рассказывать, поздно уже, спать пора. Спи, сынок, это мне грехи мешают, а у тебя все впереди. Ладно, если лучше нашего будет.
Источник
Забайкалье XX век. Степное село. На чабанской стоянке. В степи.
Фотографии из расформированного Выставкома Читинской области. Сохранены В. Балдоржиевым.