О ложных контр-позициях, феномене «положенчества» и смысле как экзистенциальной собственности
Помимо ложных отождествлений бытийно-исторического смысла, создающих двусмысленность современной ситуации и преодолеваемых полемическим обращением к этому смыслу (см. вместо кредо), в одвусмысливании нашей ситуации участвует т.ж. множество ложных контр-позиций. Ложность последних заключается в том, что они, по одной замечательной формулировке, «представляются само собой разумеющимися и не становятся предметом нашего размышления, поскольку сами являются его инструментами» (И. и Я. Бражниковы. Дисциплина и предание).
Таковы, например, противопоставления "человека для общества vs. общества для человека", макросоциальных целей/проектов vs. микросоциальных (индивидуальных/групповых) интересов. При видимой "саморазумеемости", в этих противопоставлениях, "по умолчанию" (двусмысленной, но совсем недвусмысленно затыкающей рот сигетике, типа «о чем не возможно говорить, о том следует молчать»), универсально-аксиологическое и всеобще-телеологическое сводится к "тоталитарному" намерению, возвышенными представлениями о благе "выстилающему дорогу в ад", а именно, - стремлению, во реализацию "утопических" целей, "экспроприировать" у всех средства, да и самих этих всех превратить в средство. На этом фоне, всякие апелляции к универсальному/всеобщему рассматриваются, зачастую, как симптом "психо-/социо- патии".
Однако резонным будет спросить: насколько сами генераторы и трансляторы подобного дискурса, а т.ж. согласно внимающие ему рецепиенты свободны от "диагностируемых" в нем недугов?
Показателен здесь феномен т.наз. «Положенчества». Носители сего недуга истолковывают свободу слова в ее связи со свободой совести как «всего лишь требование, чтобы на их личную совесть не пытались воздействовать словом. <...>
В итоге в новом веке мы видим феерическую картину: с точки зрения современника - злу и глупости не просто можно, но даже должно прыгать у него на голове, голосить песню "Только ты", сообщать как можно более нагло о своей порочности и вызывать отвращение.
А вот добро должно молчать в тряпочку и ждать, когда современник окажется в настроении и обратится к нему с вопросом "а не сделать ли мне чего-нибудь хорошего?" Добро должно заткнуться, завалить хлебало, помнить своё место, испытывать чувство вины перед современником за его тяжелое положение - и не пытаться ему проповедовать» (А.Покой. Слово о Положенчестве).
Очевидно, такая ситуация требует не столько сразу фронтально обращаться к чьей либо совести с проповедью, предлагая готовый образец с "сами-собой-разумеющимися хорошо vs. плохо", но емко обрисовывать возможность и масштаб такого обращения, - вкупе с препятствующими ему "защитами".
Коль скоро «положение» этих несчастных таково, что масс-культ сделал их жертвами «самопального происхождения тоталитарной идеологии». И, значит, их сердце и ум уже не становятся полем битвы добра и зла. Коль скоро так, что ж, дабы голос добра все-таки стал для них зовом совести, надо апеллировать именно к тому, что они в качестве «отмазки» противопоставляют «общественному благу вообще», а именно, - к «уникальной жизненной ситуации каждого в отдельности» (там же). Не этот ли полемос платонического блага и аристотелической рассудительности веками и тысячелетиями правил поступками и историческими свершениями, - хотя бы акторы и не были знакомы с этими философскими концептами?
Так вот, пытаясь укрыться от жупелов «тоталитарных толстых страшных тёток из райкома и инквизиторов» в уникальной жизненной ситуации, и снисходительно взирая из нее на «не знающих реальной жизни юнцов» (там же), «положенец», невольно, апеллирует к экзистенциальной сути положения каждого из нас - брошенности в эту ситуацию и предоставленности смыслу, которым эта ситуация обременена. Однако его столь же экзистенциально масштабное недоразумение заключается в том, что он полагает это бремя "вмененным" ему культурой с ее "тоталитарными" ценностными универсалиями. Соответственно, полагает этот смысл "сконструированным" для того чтобы "впрячь" его в чуждые его ситуации проекты.
В то время как смысл обращен каждому из нас самой жизнью. А культура о том и радеет, чтобы каждый из нас осознал само свое существование как проект, посредством которого этот смысл реализуется, и посредством каковой реализации жизненная ситуация способна стать историей. Причем, смысл настолько уникален, что только сам экзистенциальный проектант, и никто, кроме него, этот смысл и может реализовать. И в том наше подлинно духовное могущество и состоит, чтобы сквозь «самопальные» жупелы и экзистенциальные недоразумения пробиться к этому смыслу, проявив волю к нему и сделав его основанием своих поступков. И пусть реализация смысла в поступках свидетельствовалась бы и пост-фактум, - тем настойчивей необходимость проявления этой воли в уникальном здесь и сейчас.
Таким образом, этот смысл есть собственность, которую, если нам самим и вольно подвергнуть отчуждению (посредством «положенческих» эскапизмов), то "экспроприировать" ее у нас не может никакой тоталитаризм. В то же время, эта собственность не является и "приватизируемой". Скорее, наоборот, коль скоро наши экзистенциальные проекты историчны и это напрямую связанно с их осмысленностью, наша забота в том и должна заключаться, чтобы стремиться сделать реализуемый смысл общим достоянием. Соответственно, реализация смысла по необходимости должна предполагать совместную решимость. А это, в свою очередь, не даст оскудеть сокровищнице культурного универсума.
Стало быть, настоящая проповедь должна апеллировать к совести как «органу смысла» - интуитивной способности различить смысл как «возможность на фоне действительности» (В.Франкл). А возрождение и культивирование «жанра личного обращения к человеку» (А.Покой) коренится тогда в способности нацелить другого на смысл как его экзистенциальную возможность, помогая ему «стать в своей заботе зорким и для нее свободным» (М.Хайдеггер).
И еще.
Если И.Кант говорил о «моральном законе внутри», а религиозную веру рассматривал «в пределах только разума», и если все это вело к тому, чтобы указать возможность «иметь мужество пользоваться своим собственным разумом без руководства со стороны других», то на нынешнем этапе, феномен «положенчества» демонстрирует способность пользоваться своим разумом, при этом, не имея мужества.
Поэтому в том и дело, чтобы «несчастное сознание» (Г.-В.-Ф. Гегель), "заедаемое" бытом, но прежде этого определяемое бытием, становилось способным преодолеть это свое двусмысленное положение, уразумев смысл этого бытия. Причем, уразумев именно из своей «уникальной жизненной ситуации», которую «положенец» делает убежищем от "других" (ср. «инквизиторов» и «толстых страшных тёток из райкома»), по недоумию или недоразумению, путая смысл даваемых сознанием бытию определений и смысл самого бытия (ср. вместо кредо - о нетождественности бытийно-исторического смысла и смысла как означаемого понятий).
Избежать «порожденных сном разума» жупелов, а т.ж. суррогатов бытийно-исторического смысла, обретающегося в уникальной жизненной ситуации, можно, как мы установили, проявив волю к этому смыслу. Способность проявить эту волю, собственно, и позволяет нашей совести отличить «жанр личного обращения к человеку» от злонамеренной или прекраснодушной, но всегда пустой, дидактики. Ибо здесь и вера получает те подлинные основания, в которых, - будь это вера в Бога или идеалы, - обретается ее действенность:
- возможность претворения ее в поступках и своем жизненном пути,
- возможность избежать подмены ее суевериями, предрассудками, мракобесием и прочими попытками убежать от свободы БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ!