Берег Утопии. Часть первая.
В цикле «Обратная сторона Луны» я упомянул, что переходу человечества от классового общества к бесклассовому сопутствует очень важная перемена. А именно - вместо репрессивного государственного механизма, обеспечивающего согласования множества общественных подсистем, подобную функцию в нем должна обеспечивать нечто другое (поскольку государство тесно связано с собственностью, как базовой структурой классового устройства и в бесклассовом обществе работать не будет). Причем, исходя из диалектического характера развития общества, можно предположить, что этот новый «механизм» будет, в чем-то, напоминать подобную систему доклассового (первобытного) мира. А таковой в нем является система, которую можно назвать «культурной» - поскольку задается она посредством «культурного поля» общества. Ее также можно назвать «мифологической» - поскольку основным элементом структурирования первобытного общества выступают мифы, формирующие сложную систему норм и правил (например, табу).
Разумеется, «мифологическая система» сохраняется и в классовом обществе, но суть ее меняется. Самое главное отличие состоит в том, что человек первобытного общества поступает так, как «велит» культура вовсе не из страха перед наказанием или иной формой репрессий (данный фактор появляется уже на стадии разложения общины), а потому, что он не может себе представить иную модель поведения. Данный момент является критичным - поскольку очень сильно ограничивает гибкость системы и снижает способность ее «подстройки» к быстро меняющимся условиям. Поэтому переход к классовому обществу с его репрессивной системой следует рассматривать, как прогрессивное явление.
Однако История, как следует из ее диалектической сущности, движется по спирали. И то, что было прогрессивно еще «вчера», сегодня оказывается устаревшим и исчерпавшим свой потенциал развития. Подобное можно сказать и про классовое общество - впрочем, подробный разбор данного момента тут я делать не буду (это уже делалось не раз). Это делает переход к «безгосударственной» системе согласования неизбежным. Разумеется, понятно, что данная система должна принципиально отличаться от первобытной в сторону большей гибкости и легкости «подстройки» - чтобы «вобрать в себя» все преимущества, что давала человечеству государственная репрессивная машина (например, возможность быстрого объединения разного рода «племен» в одну общественную систему). И, соответственно, это означает, что новая «суперсистема» очевидным образом не будет возвратом к прежней системе «довлеющего мифа».
Но что же тогда она будет представлять? Диалектика дает ответ на этот вопрос. Как известно, ни одна новая система не возникает «просто так», из ничего. Нет, она зарождается еще в «предыдущей итерации» в виде некоего «локуса будущего», который в ходе очередного «суперкризиса» (а к «моменту перехода» на «новый уровень» последние становятся почти непрерывными) имеет все шансы «развернуться» в полноценную систему. Именно поэтому локус будущей «суперсистемы» обязательно присутствует в классовом обществе, вернее, в конце его «цикла». И найти его не слишком сложно - действительно, если выше указано, что данная система должна «работать» через управление «культурным полем» (из диалектического характера исторического развития), то понятно, что искать ее надо в том месте, которое мы сейчас и называем «культурой».
* * *
На самом деле, это очевидно - дело в том, что наша «культура» и представляет собой не что иное, как одну из ветвей первобытной «мифологической системы». Тысячи лет классового господства «культура» была связана с мифологическими представлениями или с их «реализацией» в классовом обществе - с религией. Даже то, что воспринимается нами, как вещь безусловно «светская» (вроде греческих трагедий или римских од), на самом деле имело вполне явный мифологический смысл.Не даром отношение к поэтам с древнейших времен и до недавнего прошлого имело некий мистический оттенок (вроде того, что подразумевалось, что поэт имеет «прямой контакт» с «высшими силами». Пресловутая «муза», которая, якобы, «приходит» - отголосок этого представления). Впрочем, и сами поэты, художники или скульпторы до недавнего времени воспринимали свое положение, как однозначно относящееся к «мистической стороне» жизни - большинство «художественных произведений», созданных человечеством, имеют явную отсылку к мифологии. (Это еще не учитывая, что, скажем, в европейской культуре именно Церковь выступала главным «заказчиком» на «художественном рынке».
Но, понятное дело, что не эта древняя «генетическая» связь выступает «локусом будущего». Как уже сказано выше, «возврат в прошлое» невозможен, поэтому «мифологическая сущность» культуры не может выступать основанием для развертывания новой суперсистемы. Для этого следует поискать другой источник. К счастью, одной «мистикой» дело не ограничивается - неизбежное «размытие» сущности культуры в рамках классового общества (когда она переставала быть базовым системообразующим элементом) привело, в конце-концов, к выходу ее за рамки «генетических установок». И, в частности, к появлению значительного «светского сектора», определяемого уже не древними мифологическими представлениями, но (относительно) новыми идеями, связанными с философским и научным осознанием мира.
Разумеется, вначале разница между этими двумя «ветвями» была практически незаметной, и один и тот же автор вполне мог «работать» в рамках обеих «подходов». Например, тот же Шекспир в своих произведениях ссылается и на древние мифологические представления (вроде Рока), и, естественно, на Христианство (как на один из базисов классового общества), и на вполне «светские» представления о «лучшем устройстве» общества (своего времени, конечно). Более того, можно сказать, что изначально «светская культура» зарождалась в качестве одного из «обслуживающих элементов» классового общества - т.е., старалась занять ту же роль, что ранее занимала религия. Отсюда известный «морализаторский», дидактический тон искусства, господствующий до недавнего времени. (Что в литературе, что в живописи, что в театре - везде порок должен быть побежден, а добродетель должна торжествовать.)
Может показаться, что именно это - «локус» нашего будущего. Однако это положение, само по себе, еще не могло выступать в качестве «основания нового». Так же, как «мистицизм» в искусстве представлял собой «отголосок» прошлого, так и дидактика выступала в той же роли (только вместо прошлого тут было «настоящее»). Впрочем, развитие человечества неизбежно шло дальше. Переход классового общества к своему «наивысшему типу» - капитализму - привел к невиданному до того росту производительных сил. И, соответственно, к фантастическому росту прибавочного продукта - богатства общества. И пусть этот прибавочный продукт в значительной своей части шел на накопление капитала - однако даже того ничтожного количества, что оставалось, хватило на возникновение новых подсистем.
Одной из таких подсистем и стало то, что мы сейчас называем «культурой» в современном смысле слова - т.е. массовое создание художественных произведений, потребляемых «простыми гражданами» (ну, изначально не такими простыми). Своим появлением она обязана, как сказано выше, капитализму и росту производительных сил. В результате то, что ранее шло в качестве «приложения» к религиозной или государственной подсистеме, получило возможность самостоятельного развития. Итогом данного процесса стало резкое усложнение «культуры» и значительное увеличение ее «мощности». А главное, если ранее культура занималась исключительно трансляцией «общепринятых» (т.е., установленных государством и религией) норм, то теперь она получила возможность самостоятельно выбирать (выискивать в реальности, выделять) эти нормы (а точнее, модели поведения).
* * *
Распространённые среди множества потребителей того или иного «культурного продукта», эти модели вполне могли быть усвоены, и даже «инсталлированы» в их сознание, как допустимые. Казалось, что вот-вот - и «культурная система» достигнет того уровня, что получит возможность делать то, что до этого делало государство или религия. Т.е. она способна выступать, как ожидаемый нами локус будущего. Но, несмотря на имеющийся потенциал, зарождение указанного локуса оказалось не столь простым, как могло бы показаться. Дело в том, что даже получив указанную выше автономность от государства, культура все еще оставалась зависимой от классового общества. Только «прямая» зависимость сменяется косвенной, связанной со «вкусами потребителя», вернее, с его способность «принимать» или «не принимать» те или иные «творения культуры» . Разумеется, автор в данном случае может творить, как захочет - но при этом продавать свои произведения он может только тогда, когда они совпадают с «общественно ожидаемой нормой». Т.е. тогда, когда они будут понятны «среднему потребителю».
Это очень сильно ограничивает «корректирующую роль» культуры. Да, в ней остается гипотетическая возможность изменения общего «культурного поля» путем трансляции новых идей, но она имеет ничтожную вероятность реализации, поскольку требует, чтобы автор длительное время «работал», не ожидая значительной прибыли (т.к. продажи его работ будут минимальны). Более того, данная вероятность падает еще ниже, так как для реального изменения требуется достаточно большой «ансамбль» авторов, работающих в том же самом «духе» (т.е. в направлении, неприемлемом для большинства потребителей). Это сводит вероятность зарождения нового локуса практически к нулю...
Однако, как это вообще характерно для сложных систем, возникновение новой «суперсистемы» (вернее, ее прообраза) все же оказалось возможным при околонулевой вероятности. Другое дело, что возник этот локус не в «центре» того явления, которое можно назвать «мировой культурой», а на ее «периферии». Он возник в стране, которая вряд ли могла рассматриваться, как «столица культурного мира», как «законодатель» культурных «мод», но напротив, имела явные признаки «вторичности». Речь идет, как не удивительно, о России. Подобное утверждение (о «мировой роли» нашей страны) может показаться утрированным, вызванным известной «аберрацией близости». Т.е., тем, что именно российская культура является для нас наиболее известной. Иные народы же, например, англичане, могут утверждать о величии английской культуры и т.д. и т.п.
Разумеется, они будут абсолютно правы в этом этом. Однако тут следует понять - речь тут идет вовсе не о величии, т.е., мощности и сложности культуры, как таковой (и, уж тем более, не об известности и популярности). А совершенно о другом - о том, что именно «российская культурная модель» получила такие черты, которые позволили ей создать предпосылки для возникновения «культурной согласующей системы». В этом нет ничего удивительного - почти всегда серьезные изменения происходят на периферии сложной системы.
* * *
Именно периферийность и вторичность российской культуры и стала основанием для зарождения указанного выше локуса. Тут нет смысла говорить о том, почему «русская автохтонная культура» была сменена культурой «европейской» (на самом деле, это огромная тема, но основная проблема - это, конечно, низкий прибавочный продукт). Можно только отметить, что «европеизация» страны прошла исключительно удачно, хотя и крайне тяжело. Стране пришлось потратить примерно сто лет на создание механизмов «подстройки» под европейскую «тень», в течении которых никакого серьезного «культурного продукта» не производилось. Случай с Ломоносовым может быть рассмотрен, как уникальный, хотя он и раскрывает механизм будущего прорыва (по сути, Ломоносов представляет собой «туннельный пробой» истории, если так можно сказать). Однако после того, как указанные выше механизмы были выработаны, наступил период, когда российская культура смогла развиться в систему, пускай и уступающую «общеевропейской» по мощности, но имеющую все необходимые для своего «самостоятельного» функционирования элементы.
Однако, при этом, связь с указанной европейской «тенью» сохранялась (на самом деле, «теневые взаимодействия» представляют собой крайне интересный исторический феномен, но о нем надо говорить отдельно). В итоге мы получили очень интересную ситуацию: русская культура творилась русскими, в России и для русских. Но на основании «европейской тенденции». Это означало, что авторы создавали свои произведения абсолютно самостоятельно («переделки» европейских образцов в литературе прекратились в начала XIX века, в живописи - в середине XIX века), описывая чисто российские реалии и чисто российских героев, решая при этом чисто российские проблемы. Но вот «матрицу» для их решения они брали в европейской культурной традиции. Причем, замечу, в том, что можно назвать «высокой европейской традицией» - поскольку «тень» отбрасывают лишь структуры, очень сильно превышающие общий уровень системы.
Данный момент и стал ключевым. Именно благодаря ему был выработан тот феномен, который получил впоследствии наименование «загадочной русской души», и стал считаться одной из «загадок России». На самом деле, никакой «загадки» тут нет. Вернее, она есть лишь с точки зрения европейца последнего (с XIX века) времени, привыкшего, что культура представляет собой - в общем случае - более-менее верное отображение реальности. Для страны, в которой культура представляет собой «порождение» европейской «тени» подобное, само собой, неверно. Основная тайне «загадочной русской души» состоит в том, что эта «душа» не является прямым отображением реальности, а представляет собой сложное явление, порожденное взаимодействием данной реальности и европейской «тени». Еще проще - никакой «русской души» никогда в реальности не существовало, она лишь «сгенерирована» русским образованным слоем в виртуальном пространстве культуры.
* * *
Собственно, смысл данного феномена состоит в том, что многие герои, порождаемые русской культурой (и, прежде всего, литературой, о которой, в основном, и пойдет речь дальше, хотя подобное можно сказать и про драматургию и про живопись) действуют согласно не «обыденным» моделям поведения (применяемым в быту), но согласно неким идеальным нормам, которые диктуются воздействием пресловутой «тени». Причем, что следует сказать особо, речь не идет о каких-нибудь специально сконструированных героях, живущих в неких сконструированных условиях - как в указанной выше «дидактической культуре». Нет, речь идет именно о современниках автора, живущих в реальной российской действительности - но ведущих себя не так, как следует вести «реальному» россиянину, согласно его общественному положению, а так, как следует из действия «тени».
А так как «тень» - т.е. воздействие наиболее развитых элементов европейского общества - означала стремление к гуманизму и социальной справедливости - то именно в эту сторону «смещались» и действия героев. Исходя из этого сформировалось основное свойство российской культуры (литературы, но не только): ее герои являются намного нравственнее, нежели они должны быть, исходя из окружающих условий. Ведь действительно - до конца XIX века основной герой неизбежно должен был происходить из среды «образованного класса» (т.е., его «сложность» должна быть не меньше, чем сложность читающей среды). Но этот «образованный класс», в основной своей массе, представлял собой дворянское сословие. И в самом лучшем случае, жизнь этого «образованного класса» представляла собой т.н. «службу» - т.е., работу в государственном аппарате Российской Империи. Со всеми сопутствующими элементами, вроде бюрократии, карьеризма, коррупции (рассматривать, почему данные явления были вообще возможны, следует отдельно).
Но это в лучшем. А в худшем - так вообще следует вести речь о помещике-крепостнике (до 1861 года) или помещике-землевладельце (после «освобождения»), зажатом в «узкой нише» низкой доходности земледелия в стране, и вынужденно превращающемся в чистого «социального паразита» (Это явление так же требует отдельного рассмотрения. Замечу только, что оно напрямую вытекает из низкого уровня прибавочного продукта, при котором «вытянуть» что-то из имения было невозможно). Соответственно, и модели поведения «образованного россиянина» вытекали из данных условий: бюрократ или паразит (а часто - то и другое одновремено). Была еще возможность военной службы, но она так же не давала основ для доблести: «войны для всех» не хватало, и офицеры проводили свою жизнь так же «на службе», разве что добавлялись пресловутые «кутежи» и иные офицерские забавы.
* * *
Получалось, что описывая жизнь своих героев «как это существует на самом деле», авторы должны были описывать жизнь весьма неприятных типов, с достаточно специфическими мыслями и умениями. Или - придумывать себе «картонных» героев, срисованных с европейских произведений, абсолютно не имеющих связи с реальностью. Это - в «классическом случае», где культура представляет собой «отображение реальности». Но в нашем случае произошло совершенно иное. Описанные «реальные» герои, однако наделенные более «высокими» мотивациями, нежели в окружающем мире, не просто оказались крайне востребованными читателями, но и выступили элементом… преобразования реальности. Это понятно - одно дело, когда речь касается героя «дидактического произведения» с его выспренной речью и «картонными» поступками (да еще, не дай Бог, говорящего стихами). И совсем другое - когда речь идет о практически неотличимом от окружающих современнике.
Именно поэтому русской культуре удалось то, что не удалось указанным выше «дидактикам». А именно - изменить модели поведения «образованного класса», пускай и в небольшой степени. При всей кажущейся незначительности данного момента - большинство людей все же вела себя так, как это определялось их социальным положением- он являлся, поистине, революционным. Впервые культура выступала, не как «обслуживающий элемент» классового общества (система отрицательной обратной связи, «дающей» окружающим типовые «модели поведения» в данной реальности), а как элемент, преобразующий данную реальность. И изначальная «слабость» данного воздействия не должна заслонять того, что данный пример показывал саму возможность подобного действия.
В русской культуре удалось главное - запустить «улучшающий процесс», охваченной собственной обратной связью (в отличие от обратной связи на уровне классового общества). В итоге даже изначально малое воздействие приводило через несколько «итераций» к серьезным последствиям. Постепенно в российском обществе сформировался особый «тренд», который можно было назвать «повышающим», поскольку он вел к приоритету наиболее «высоких» мыслей чувств, вроде «желания социальной справедливости» и «сочувствия угнетенному народу». В «слабой» форме он охватывал значительную часть «образованного класса», заставляя пусть чуть-чуть, но «смещаться» представлениям о желаемом типе общества. В «сильной» он охватывал пусть небольшую, но активную часть этого класса, становясь основанием для российского революционного движения.
* * *
Я уже не раз останавливался на данном явлении: и революционеры, которые шли на каторгу ради «освобождения народа», и «обычные люди», которые ради выполнения своего дела вполне могли забывать о своем же благе. Все эти врачи, инженеры, учителя, движимые не желанием личной выгоды - как это было во всем мире - а желанием превратить Российскую Империю в современное и процветающее государство (очень часто, вопреки желанию ее элиты) - все это стало основанием особого «российского феномена», о котором следует говорить отдельно. Пока же можно заметить, что одной из особенностей данного явления может считаться отсутствие связи его с важнейшими подсистемами классового общества, таковыми, как собственность и государство. По сути, можно сказать, что действия определенного числа людей определялись не действиями репрессивного государственного аппарата (в том числе, и косвенными, вроде «защиты собственности») а исключительно «культурными механизмами».
Это, кстати, замечалась и некоторыми современниками, которые выделяли, что русской интеллигенции присуще некое религиозное отношение к «народу» и его освобождению (при полном игнорировании «государства»). Особенно сильно поражало то, что благополучие российской интеллигенции и даже само ее существование, напротив, находилось в прямой связи с деятельностью государственного аппарата Российской Империи (как уже сказано выше, значительная часть российского «образованного класса» являлась государственными служащими). И в «антагонистической связи» с низшими классами, с народом. Т.е., интеллигенции объективно была выгодна «плохая» народная жизнь, дающая низкие цены, и «процветание государства», дающее высокое жалование (и защищающая от народа, желающего обратного).
В конце-концов, подобная ситуация нашла свое выражение в известном сборнике «Вехи», где часть интеллигенции отвергла прежнее представление и перешла к типично буржуазному мышлению в рамках своей выгоды. Но этот отказ определенной части «образованного класса» от «народнической религии» лишь позволяет более четко увидеть аномальность происходящего в стране с точки зрения «нормального» классового распределения интересов, позволяет точнее выделить искомый нами локус среди сложной структуры российского общества. Еще более интересным и важным с указанной точки зрения может выступить резкий отказ значительной части интеллигентов от прежних представлений во время Революции, переходу значительной их части на прямо «антинародные» позиции. Его можно связать с распадом общего культурного поля в результате «суперкризиса» 1917 года, с прекращением «работы» российской культуры в условиях общего распада.
Но, к великому счастью, это не было концом только зародившейся культурной «суперсистемы». К этому времени она смогла выйти к на новый уровень развития, позволивший ей перейти пределы изначального «образованного класса» и распространиться на иные социальные слои. Именно данный факт стал важен на следующей «итерации» великого социального перехода от классового общества к бесклассовому. На той, которая началась с Великой Революции 1917 года. Но это уже другая история…