Три Парки (4): Папа Юра и его старшие. Смех и странствия. Тайны семьи
Продолжение.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
А вот теперь наконец про Папу Юру.
В отличие от образцовой ясельно-садиковой Мамы Зои, Папа Юра был ребёнком сугубо домашним: Баба Кира устраивалась на работу только в тех случаях, когда не было иного способа воспрепятствовать разлуке с сыном. Именно так они вместе отправились в эвакуацию - сперва с Папы-Юриной школой в Сибирь, позже родственники выписали обоих в Самарканд. Тяготы военных дорог не так глубоко врезались в папину память, как диковины и мелкие радости чужих мест: замороженные круги молока, которые продавали эвакуированным сибиряки - безо всякой тары молоко, мороз лютовал! - ватой подбитая летняя куртка, головокружительная переброска с севера на юг, чёрная и белая шелковица, мягкие зелёные грецкие орехи, водяные змеи в протоках... Разумеется, Юра куда больше времени проводил с ровесниками, чем с мамой - но тот факт, что мамины объятия всегда были под рукой, превращал неизбежные нескладухи в захватывающие приключения. Папины рассказы о жизни "выковырянных" (так называли эвакуированных в Самарканде) чаще были светлыми, чем печальными, озорства в жизни мальчишек было не меньше, чем до войны. Одну из самых больших радостей доставляла плотина, перекрывавшая спуск воды из озера между поливами (воды не хватало, её строго распределяли): дети садились на поросший нежной травкой дощатый настил, слегка приоткрывали затвор - волна падала, таща вопящую ораву до самого низа, после чего следовало быстро закрыть как было, не то от сторожа влетит. А ещё театр, на сцене которого "выковырянным" довелось пожить поначалу, а ещё дивная библиотека в Доме Офицеров, а ещё трофейное кино, которое пацаны вечерами смотрели с забора... - песни из тех фильмов сопровождали всё моё детство, нам с Папой Юрой они были гораздо милей современных.
Что у Папы Юры есть свои родители, отдельные от Бабушки, я узнал не рано, на третьем году - когда мы, собственно, переехали к ним жить. До того я особого внимания на них не обращал: мало ли какие взрослые общаются с моими, мало ли кто из них строит мне глазки!.. - в нашей коммуналке и вообще дофига народу, например. А тут вдруг мы все очутились вместе - и какое-то время теснились в сталинской "двушке" вшестером, пока папины родители не получили от завода отдельную квартиру, куда и переселились, а мы четверо остались жить в этой, бывшей их. За время совместной жизни я к Бабе Кире и к Дедушке привык; "Дедой Борей" его звать не получилось, потому что он у меня был один, прочие родичи угодили в "дяди" - это же был мой собственный, личный Дедушка. Я любил его страстно, изнывал от тоски когда Дедушка по своему обыкновению застревал в уборной, слонялся по коридору и время от времени истошно выл: "дееедушкаааааа! ну ты гдееее! ну скорей выходиииии!" Дедушка нимало не сердился, не ворчал - просто в тон мне, трагически-заунывно, мерно покряхтывая на своём престоле отвечал: "я уже скоооороооо! уже бегууу! лечууу! несууусь!" - так что все присутствующие кисли. Каламбур про корабль, который несётся на всех парусах в том смысле как несутся куры, ассоциируется у меня с восседающим на горшке Дедушкой с тех самых пор; отмечу кстати, что туалетная тема вообще не была у нас табуированной.
Папы-Юрины родители были другие, чем мы - несмотря на несхожесть моих Трёх Парок между собой, мы-вместе составляли единство, и наш Дом был иным, чем Бабы-Кирин-Дедушкин. Ранее я ни с чем подобным не встречался; это будоражило, местами восхищало, местами злило. Особенно внятно сие стало, когда они отъехали в собственное жильё, и я стал оказываться у них в гостях без родителей. Не скажу, чтобы мне прямо думалось: "вот я на месте Папы Юры, будто я сейчас папа-маленький" - но и не то чтобы совсем не. Портрет Юры-подростка на стене удивлял сходством и несходством, рассказы о папином детстве сливались с байками о детстве Бабы Киры; гимназические приколы, иронический вариант "тыжедееевочки" - Баба Кира отчасти вышучивала дискурс той поры, отчасти намекала, что таки некое зерно в нём есть. Я то сердился, тщась отличить стёб от всерьёза, возмущаясь отстоем, то вовлекался в проживание описываемой экзотики: "вот так жил мой папа, вот так жила его мама"; Дедушка в этих забавах не участвовал - у нас с ним обычно бывали другие дела. Мы путешествовали.
В основании узла ассоциаций - сугробы вдвое выше человеческого роста: брожу на лыжах по гряде, окаймляющей двор, скатываюсь вниз на попе, лыжах и санках, руки в стороны лежу на санях вверх лицом, меня возят Дедушка или Папа Юра - сперва чаще дедушка, потом папа, потом - вот и Дедушка, жду что пойдём гулять, но вместо этого - ещё лучше! - едем далеко-далеко к ним, на новую квартиру, ночевать. У них круто: не-душная ванная с завесой, раковиной и унитазом, огромная - с полкомнаты - кровать, по которой можно скакать и кувыркаться, толстущая стопка "Огоньков" и "Крокодилов" (жуткие истории, зверские картинки - под ложечкой ёкает), ворох сокровищ в зелёной инкрустированной вазе, а перед сном вообще можно видеть Дедушкин протез в кожаных ремешках - Дедушка снимает его, предварительно вытащив зубы, высвобождая коленку из большой мягкой тряпки. Дедушка потерял ногу на войне, с тех пор у него и на щеке глубокий шрам; у Дедушки нет костыля и трубки, как у пирата, но всё равно он герой. Дедушка делает шаг со скрипом, но широко, Дедушка ходит медленно, но ровно - мы странствуем по улицам и дворам, по пустырям недостроя с фундаментами и рвами; Дедушка ведётся куда тащу я - а зато потом я ведусь куда тащит он. Пару лет спустя мы забредём на пасмурно-щемящее дикое поле, покрытое заснеженным бурьяном, пересечённое канавами (степь да степь, ковыли, будто на краю земли... - ноющее ощущение близости дверей, много позже я обнаружу подобное место с порталом уже дома на ЗА, близ Северного Города) - в переживаниях исследуя склон, провалюсь по пояс в сугроб, по колено в ручей - Дедушка чертыхаясь протянет мне трость, самому не сойти, рухнет, да и не надо, главное держать: уцеплюсь и вылезу, хохоча до икоты, до слёз. Кого только ни вытащит ещё Дедушка своей тростью! - одного пацана подцепит вообще над стремниной, в нешуточно опасном месте. В какие только дырки ни суну я нос потом, в какие только дырки ни проваливается рисковый наш род!.. - лишь через много, много лет я услышу про нашего ЗА-шного дедушку Тартара, обходчика путей вокруг Гиблых Мест, которого верно сопровождает его сын, виртуальный посох-фонарь по имени Авось, и про других родных, которых Тартар с Авосем из Гиблых Мест выручали.
Возвращаясь к тому самому в-основе-узла-лежащему образу снежных гор, отмечу занятное. Почему-то эти окаймляющие двор сугробы с каждым годом становились всё ниже и ниже; поначалу, видно, выдалась парочка бесснежных зим подряд, так что было не сравнить, но потом - вспоминаю нарастающее недоумение: да когда ж они наконец будут как раньше?! Слышу вздохи о том, что-де зимы пошли не те, отношу слышимое к моей печали - но, вворачивая про громады выше меня, встречаю недоумение. Лишь несколько лет спустя, таща на санках сестру, осознаю насчёт человеческого роста: всё без обману, всё так! - только этот человек уже не я, не я.
Не могу сказать, чтобы сияющие образы Дедушки и Папы Юры в каком бы то ни было смысле сливались для меня-маленького в один лик - но таки некоторое единство я в них усматривал, и это было именно единство Странствия, единство Пути. Разница та, что Дедушка сам был Путём - не таким всеобъемлющим, конечно, как Бабушка, но в том же духе - а Папа Юра спутником, напарником локоть-к-локтю. Демиургическое "Папа, пойдём в Волшебную Страну!" было, как я в своё время рассказывал, совершенно не случайным; никто в мире, кроме Папы Юры, не сумел бы торить со мною путь, одновременно поддерживая меня с тыла.
Про лилейные локусы на-краю-света, про старушкин домик и другие дороги-прологи к Пути Домой я опять-таки уже рассказывал; многие из этих обретений связаны с Кронколонией. Холм высоко над автобусной остановкой, откуда я высматриваю маму - это всё та же Кронколония; дивное место, которого не стало как снеговых круч у нас на дворе - и которое так же пребывает во мне, как эти кручи.
...Мы с папой идём за водой - далеко вниз, под гору, сгущается тьма, ласточки чиркают грудками чуть не по песку - скоро гроза, но Бабушка всё-таки отпустила нас пройтись; белый край тучи сверкает, сизый наползает как одеяло, воздух то замирает то дрожит - восторг и жуть! Папа набирает воды, трогаемся в обратный рейс; крупная тёплая капля падает мне на макушку, другая на нос, папа цокает языком: "ага!" - ускоряем шаг, но скиселенный воздух делает "чмок", белое древо молнии вырастает в полнеба - гром и ливень обрушиваются на нас одновременно. Не хотим бросать вёдра, хохочем, захлёбываясь, бежим; папа держит меня за руку, потом подхватывает на плечо - из моего ведёрка плещет во все стороны, папа тащит своё и меня. Дома!.. Мама Зоя смеётся - воды на себе принесли больше чем в вёдрах, Бабушка в трепете пред стихией качает головой - Илья Пророк, мол, на пояснице летит!.. "На пояснице? на чьей?" - хочется знать, катится этот Илья на попе как с горки или сидит на чужих закорках, как обычно мы с Бабушкой. "А? - да на колеснице же!.." - все трое складываются со смеху, я с ними вместе ржу до слёз; что за колесница не знаю, но мне видится большущее колесо, на котором Илья в облаках скачет как на пузатой шине-камере в волнах - то брови нахмурены, нос наморщен, то вот уже - ууу-уах-ха-ха-ха! - развесёлый гром ухмыляется до ушей.
Громогласный хохот мироздания! - обновляющий землю, отверзающий небо.
Благословляющий счастье, исповедующий доверие, возвещающий любовь.
Мне пятьдесят пять - и, познав боль и радость, разлуку и встречи, отвержение и принятие - я могу в сознании повторить то что открывалось мне тогда, не в отвлечённом рассуждении - но в непосредственном ощущении бытия:
смех - это счастье, любовь, доверие;
кто боится смеха -
тот не знал счастья, рождающегося из доверия, основанного на любви;
кто не верит смеху -
того не подбрасывало на ручках небо, не целовала в пяточки земля -
он не верит смеху, потому что не верит себе,
он не верит себе,
потому что его никто не любил просто так, такого какой он есть,
восхищаясь не достоинствами, реальными и мнимыми -
а самой возможностью вместе быть, самозабвенно тискать и тузить друг друга,
подбрасывать и ловить, не терять никогда, никогда, никогда.
Боящихся смеха - очень, очень, очень жалко.
За них очень, очень, очень больно.
Но это не повод позволять им калечить других, отнимать у них смех -
животворно смешивающий чувства, взвешивающий правду, сокрушающий ложь,
благословляющий счастье, исповедующий доверие, возвещающий любовь.
И мы с Папой Юрой всегда это знали.
Нашими горячо-вместе-любимыми были книжки Астрид Линдгрен - истории про любящих смех и смеющих быть собой, вызывающие шок у тех, кто боится себя испытать, кто умеет оценивать себя только снаружи. Нашими горячо-вместе-любимыми были и другие книжки, бóльшая часть из которых также были полны смеха, полны бытия-собой; бывали и такие, насчёт которых мы спорили. Про некоторые папа говорил: "ну, всё-таки это добрая книжка", и я соглашался, хоть там и было о страшном - а про иные вздыхал: "да, это грустное, но ведь и так тоже в жизни бывает", однако я упрямо выдавал протест: так не должно быть, вот и всё!.. Тогда мне трудно было сформулировать, теперь же взрослым языком скажу: когда герой отказывался от себя, волей или неволей предавал то что ему ранее было дорого - я наотрез отказывал истории в жизненной правде, но не в том смысле, что так не бывает, а в том, что такое не может кончиться хорошо - и посему попытки приляпать к мерзости хэппи-энд меня выбешивали. Самой чудовищной гнусью, бесспорно, окатила меня "Швамбрания", но и вообще в советской классике этого было навалом; как я говорил уже, мы с папой предпочитали зарубежную фантастику - а Мама Зоя устойчиво нас не одобряла.
И, логичным образом - чем далее, тем более:)
"...Нет, Юра, ты смотри, она нас совершенно не уважает! дети должны уважать родителей, это же азы!" - пожимаю плечами: "А за что вас уважать?" - Мама Зоя аж булькает, задыхаясь, Папа Юра невозмутимо откидывается на стуле: "Уважать нас можно за то, что мы сами зарабатываем себе на жизнь и вдобавок содержим вас. Это вполне достойно уважения!" - "Хорошо, но это не значит, что я должна соглашаться с вами или вас слушаться!" - "Соглашаться не должна, - кивает папа, - у каждого своё мнение. А слушаться... Ну вот будет тебе восемнадцать, будет у тебя своя работа и своё жильё - сможешь вообще никого никогда не слушаться! А пока с нами живёшь - никуда не денешься, волей-неволей надо с нами считаться." "И вообще мы лучше знаем! - отмирает мама. - Как вообще можно старших не уважать?! Всё твои книги, Юра, я говорила! Полон дом книг, а в итоге имеем такое вот!" - "Это не папины книги, а мировая литература! - возмущаюсь я. - Цивилизация не стоит на месте, между прочим!" Мама Зоя пыхтит, Папа Юра ухмыляется: "Ну правильно, вот и в "Горе от ума" ооочень мудро сказано: "чтоб зло пресечь - собрать все книги бы да сжечь!" А коли нет, пойду-ка лучше в булочную." - "Вот именно, оставим сей бесплодный спор!" - мама царственно уплывает из кухни прочь, мы с папой перемигиваемся и ржём, он под столом показывает мне кулак - зачем провоцируешь, мол!..
Трудно переоценить значение папиных как бы невзначай брошенных "вырастешь - освободишься": для меня-подростка это была гать на болоте, мостки на зыбучем песке. Папа Юра верил в меня - что я смогу уйти, смогу жить свободным - и боялся лишь, что я по неопытности обдерусь насмерть, сперва - о всё более и более остро выпирающие ожидания и опасения Мамы Зои, потом - о соответствующие конструкции социума. Как относился к социуму я, надо говорить отдельно, до этого ещё дойдёт черёд; пока скажу, что не научи меня папа считать срок до восемнадцати, доползти до сей даты в целости было бы куда труднее. Не факт, что я берёгся бы столь тщательно, кабы не имел надежды вскорости в любом случае освободиться: пускай нагим, пусть у меня не будет ничего кроме меня самого! - тем более имеет смысл по максимуму себя сохранить. А сохраняя, постоянно перетряхивать, испытывать на качество, на прочность - просеивать-провеивать сомнением, переворачивать вверх ногами юмором, подбрасывать-ловить. Как это всегда, до конца дней своих, делал папа - как это всегда, до конца дней его, делали мы с папой вместе - как до конца дней своих делала Ланка - как до конца дней моих мечтаю делать я.
"Ох, Кира, Кира, сто рублей убытку!.." - вздыхает папа на очередной мой ляп, и меня враз подкидывает волна смущения и восторга - я начинаю прыгать как щенок, повизгивая, припадая к Папе Юре то с одного бока, то с другого: как здорово! щас папино огорчение превратится в нежность, мы вместе будем возиться и всё исправим, папа покажет как надо - и я буду знать, а забуду, опять налеплю фигни - папа опять придёт на помощь, всегда, всегда. "Эх, руки-крюки!" - фыркает Папа Юра, всё равно про кого, про меня, про себя - и мы вместе смеёмся, радуясь, какие мы клёвые-прикольные: руки как крюки, ноги как грабли, головы дырявые, чертежи корявые - как хорошо, как нам вместе хорошо!.. "Тут соловей являть своё искусство стал: закашлял, зачихал, на тысячу ладов он засморкался!" - перефразирует лирично басню Крылова, и у меня от смеха даже перестают течь сопли. "Паршивый поросёнок в Петров день мёрзнет!" - поддразнивает ехидно меня-уже-взрослого, я ржу и падаю в его объятия спиной вперёд: нет на свете паршивей, счастливей, горячей любимого поросёнка! - хоть я и мёрзну в пик лета, холод не одолеет меня, мой затылок на тёплой папиной груди навсегда. Принимая обличение, осознавая промашку, я нещадно-площадно браню себя и смеюсь - Папа Юра придёт в любой день и час разделить мой смех, мы с ним самые клёвые, самые прикольные, самые любимые поросята на свете: йэхх, руки-крюки, ноги-грабли, весь мир наш!..
Как мы с Папой Юрой были парой "мальчик и щенок", я тоже уже рассказывал; это очень важный для меня опыт. Мы превращались - он в подростка с портрета над Бабы-Кириным диваном, я в существо, коим был при Бабушке, но затем оный статус утратил: андрогинное, тероморфное, свободное от каких бы то ни было запретов-закрепок. Странствуя, мы были не просто спутниками, а танцующей парой душевно равных, но природно разных существ - мы повелевали друг другом, исполняли прихоти друг друга, как бывает в игре возлюбленных. "Догони меня!" - "а теперь ты меня!" - "лови мячик!" - "а ну-ка теперь ты!" - "подними меня высоко-высоко!" - "протяни руку, держи ветку!" - "залезай сюда!" - "прыгай ко мне!.." Папа разрешал мне всё, в чём реально мог меня подстраховать - но категорически не допускал ситуаций, в которых обеспечивать мою безопасность не мог. "Нет, на эту ограду мне не залезть - и тебя не пущу, тут опасно, уйдём отсюда!" - всё, точка. Разумеется, я мог поскандалить и поныть, но по большому счёту всегда папиному выбору доверял - зная, что тот не обманет, не пожертвует моей радостью в пользу собственного комфорта.
"Дай - полай!" - эта забава была для дома: лишь заслышав, как папа щёлкает входной дверью, лечу в прихожую, он ещё в пальто, но уже держит в протянутой руке гостинец; смеёмся, кричу: "дай!" - "полай!" - начинаю кружиться "на задних лапках", заливаясь лаем на всю квартиру - он вручает гостинец, подхватывает меня... Мама Зоя выходит из комнаты к нам, ворчит: "Юра, фу! в холодном, в грязном, разденься сперва!" Иногда добавляет: "вообще очень глупая, унизительная игра! плясать за подачку, фу!" - и мы с папой ржём, перемигиваясь: истинная причина понятна обоим - мама ревнует.
Я уже не выбегу к ней в прихожую на звон ключей, как раньше, не пойду на прогулку по доброй воле - поучений-нотаций хватает и дома. "Почему, почему ты не хочешь гулять со мной, только с папой?!" - "Потому что с папой мы ходим где интересно и говорим про интересное, а с тобой по магазинам, и ты меня всё время ругаешь!" - "Как не стыдно, для вас же стараюсь, дома должна быть еда, а заодно и прогуляться!" - "Папа тоже носит еду, но не таскает меня по очередям! ненавижу их, лучше не гулять вообще!.." Положа руку на сердце, то, о чём говорим, для меня куда важнее, чем очереди: с Папой Юрой можно и в магазин зайти, за волнующей беседой хлопоты пройдут незаметно. Обсуждаем чаще всего книги, иногда папа пересказывает такие, которые мне вряд ли попадутся - дореволюционные, теперь таких не издают; многое, конечно, помнит смутно - допридумывает, а иной раз вдохновенно придумываем вместе. Вспоминая, как читал то или иное, папа переключается, начинает рассказывать про детство... - и вот я уже не вижу слякотной зимней улицы, перед моими глазами пруды и дорожки, повествование плавно перетекает в солнечную, вольную жизнь мальчика и щенка.
До войны у Папы Юры были маленький домашний пёсик-шпиц и большущий серый кот, приходивший и уходивший когда захочет; между собой они не ссорились, даже дружили. Кухонный стол стоял вплотную к окну, и на подоконнике была лежанка для кота, а под столом - любимое место шпица; кот спускал длинную лапу и ловил шпица за весело прыгающий кончик хвоста, шпиц лыбился, подпрыгивал уже весь целиком, Юра хохотал, тормошил обоих... Кто есть кто, где тут папа, где я?! - в моём детском сознании всё это жило нераздельно.
Хотел ли Папа Юра мальчика? не вместо нас с Ланкой, а чтоб хотя бы кто-либо из нас двоих был мальчиком? - лично мне этот вопрос в голову не приходил в течение всей папиной жизни, а значит, он мне ничего такого понять не давал. Не могу сказать, чтобы он, как о подобном говорится, "воспитывал меня как мальчика", ну, например, "в отличие от сестры" - нас воспитывали одинаково, более или менее гендерно-нейтрально; как я уже говорил, "тыжедевочка" в нашем доме звучало достаточно редко. Вообще, конечно, нам с Ланкой досталось разное, она была не только второй по счёту, но и скорее "маминой", чем "бабушкиной", обо всём этом надо рассказывать отдельно - но что касается гендерного расклада, вот тут мы были в одинаковом положении. Много позже, родив дочь, Ланка сетовала: "Зря, ох как зря нам не дали воспитания, подобающего девочкам! постараюсь в отношении Веры эту оплошность компенсировать!" Я бесился, однако помочь племяшке ничем не мог - мог лишь радоваться, что уже давно живу отдельно.
Будучи, в отличие от меня, маминой наперсницей в семейных тайнах, Ланка с детства знала, что у нас есть брат. Что у Папы Юры была другая жена, что симпатичный Андрей, который иногда приходил поиграть со мной в гости к Бабе Кире, папин сын от первого брака - это знание свалилось на меня уже в университетские годы, совершенно внезапно, по ходу очередного конфликта с Бабушкой. Я едва дождался папиного возвращения с работы, чтобы спросить - неужели это правда?! а если правда, то почему он мне до сих пор об этом не сказал?! Папа Юра удивился едва ли не более чем смутился, вздохнул - неужели, мол, ты не знала, все знают?.. я, мол, думал даже, не из-за этого ли ты в религию ушла, замаливать мой грех?.. Я уронил челюсть: "Какой к лешему грех?! Просто... ну, это ж важно, само по себе - что у меня брат! И вообще... если б, например, мы познакомились бы на стороне, влюбились и решили бы пожениться? что тогда?!" Папа Юра с облегчением взмахнул рукой: "Да нет, ну что ты! Андрей же знает, что ты его сестра, он бы тебе сказал, если что. На этот счёт можешь не волноваться." Мы не сговариваясь обнялись, припали друг к другу. "Так, значит, по-честному, не из-за меня ты на себя крест взяла?" - "Да нет же, конечно, нет, это мой личный выбор!" - "Ну, тогда хорошо." - "Ну, тогда хорошо."
Не скажу, чтобы далее тема Андрея играла в наших с Папой Юрой отношениях какую-то роль; не скажу даже, что для меня оказалось неожиданным, что семейная история хранит сюрпризы - в подростках я понял про тайны, что они есть, а просто-конфликты дома были вообще всегда - однако чтобы вот прямо брат, натуральный брат, существо биологически того же пола, что и папа, и при этом иного, чем я! - это, конечно, требовалось осмыслить. Ранее мне представлялось, что мы с Папой Юрой так примерно одного пола-гендера, уж во всяком случае по сравнению с мамой, что в основе своей я - скорей его продолжение, чем её; меняет ли тут что-либо наличие брата?.. Придирчивый пересмотр фсего показал, что таки нет, не меняет - наши с Андреем относительно Папы Юры статусы вообще никаким образом друг на друга не влияют. "Ну, тогда хорошо." - "Ну, тогда хорошо."
Продолжение текста книги - после трёх изо-постов про Папу Юру и его старших.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
А вот теперь наконец про Папу Юру.
В отличие от образцовой ясельно-садиковой Мамы Зои, Папа Юра был ребёнком сугубо домашним: Баба Кира устраивалась на работу только в тех случаях, когда не было иного способа воспрепятствовать разлуке с сыном. Именно так они вместе отправились в эвакуацию - сперва с Папы-Юриной школой в Сибирь, позже родственники выписали обоих в Самарканд. Тяготы военных дорог не так глубоко врезались в папину память, как диковины и мелкие радости чужих мест: замороженные круги молока, которые продавали эвакуированным сибиряки - безо всякой тары молоко, мороз лютовал! - ватой подбитая летняя куртка, головокружительная переброска с севера на юг, чёрная и белая шелковица, мягкие зелёные грецкие орехи, водяные змеи в протоках... Разумеется, Юра куда больше времени проводил с ровесниками, чем с мамой - но тот факт, что мамины объятия всегда были под рукой, превращал неизбежные нескладухи в захватывающие приключения. Папины рассказы о жизни "выковырянных" (так называли эвакуированных в Самарканде) чаще были светлыми, чем печальными, озорства в жизни мальчишек было не меньше, чем до войны. Одну из самых больших радостей доставляла плотина, перекрывавшая спуск воды из озера между поливами (воды не хватало, её строго распределяли): дети садились на поросший нежной травкой дощатый настил, слегка приоткрывали затвор - волна падала, таща вопящую ораву до самого низа, после чего следовало быстро закрыть как было, не то от сторожа влетит. А ещё театр, на сцене которого "выковырянным" довелось пожить поначалу, а ещё дивная библиотека в Доме Офицеров, а ещё трофейное кино, которое пацаны вечерами смотрели с забора... - песни из тех фильмов сопровождали всё моё детство, нам с Папой Юрой они были гораздо милей современных.
Что у Папы Юры есть свои родители, отдельные от Бабушки, я узнал не рано, на третьем году - когда мы, собственно, переехали к ним жить. До того я особого внимания на них не обращал: мало ли какие взрослые общаются с моими, мало ли кто из них строит мне глазки!.. - в нашей коммуналке и вообще дофига народу, например. А тут вдруг мы все очутились вместе - и какое-то время теснились в сталинской "двушке" вшестером, пока папины родители не получили от завода отдельную квартиру, куда и переселились, а мы четверо остались жить в этой, бывшей их. За время совместной жизни я к Бабе Кире и к Дедушке привык; "Дедой Борей" его звать не получилось, потому что он у меня был один, прочие родичи угодили в "дяди" - это же был мой собственный, личный Дедушка. Я любил его страстно, изнывал от тоски когда Дедушка по своему обыкновению застревал в уборной, слонялся по коридору и время от времени истошно выл: "дееедушкаааааа! ну ты гдееее! ну скорей выходиииии!" Дедушка нимало не сердился, не ворчал - просто в тон мне, трагически-заунывно, мерно покряхтывая на своём престоле отвечал: "я уже скоооороооо! уже бегууу! лечууу! несууусь!" - так что все присутствующие кисли. Каламбур про корабль, который несётся на всех парусах в том смысле как несутся куры, ассоциируется у меня с восседающим на горшке Дедушкой с тех самых пор; отмечу кстати, что туалетная тема вообще не была у нас табуированной.
Папы-Юрины родители были другие, чем мы - несмотря на несхожесть моих Трёх Парок между собой, мы-вместе составляли единство, и наш Дом был иным, чем Бабы-Кирин-Дедушкин. Ранее я ни с чем подобным не встречался; это будоражило, местами восхищало, местами злило. Особенно внятно сие стало, когда они отъехали в собственное жильё, и я стал оказываться у них в гостях без родителей. Не скажу, чтобы мне прямо думалось: "вот я на месте Папы Юры, будто я сейчас папа-маленький" - но и не то чтобы совсем не. Портрет Юры-подростка на стене удивлял сходством и несходством, рассказы о папином детстве сливались с байками о детстве Бабы Киры; гимназические приколы, иронический вариант "тыжедееевочки" - Баба Кира отчасти вышучивала дискурс той поры, отчасти намекала, что таки некое зерно в нём есть. Я то сердился, тщась отличить стёб от всерьёза, возмущаясь отстоем, то вовлекался в проживание описываемой экзотики: "вот так жил мой папа, вот так жила его мама"; Дедушка в этих забавах не участвовал - у нас с ним обычно бывали другие дела. Мы путешествовали.
В основании узла ассоциаций - сугробы вдвое выше человеческого роста: брожу на лыжах по гряде, окаймляющей двор, скатываюсь вниз на попе, лыжах и санках, руки в стороны лежу на санях вверх лицом, меня возят Дедушка или Папа Юра - сперва чаще дедушка, потом папа, потом - вот и Дедушка, жду что пойдём гулять, но вместо этого - ещё лучше! - едем далеко-далеко к ним, на новую квартиру, ночевать. У них круто: не-душная ванная с завесой, раковиной и унитазом, огромная - с полкомнаты - кровать, по которой можно скакать и кувыркаться, толстущая стопка "Огоньков" и "Крокодилов" (жуткие истории, зверские картинки - под ложечкой ёкает), ворох сокровищ в зелёной инкрустированной вазе, а перед сном вообще можно видеть Дедушкин протез в кожаных ремешках - Дедушка снимает его, предварительно вытащив зубы, высвобождая коленку из большой мягкой тряпки. Дедушка потерял ногу на войне, с тех пор у него и на щеке глубокий шрам; у Дедушки нет костыля и трубки, как у пирата, но всё равно он герой. Дедушка делает шаг со скрипом, но широко, Дедушка ходит медленно, но ровно - мы странствуем по улицам и дворам, по пустырям недостроя с фундаментами и рвами; Дедушка ведётся куда тащу я - а зато потом я ведусь куда тащит он. Пару лет спустя мы забредём на пасмурно-щемящее дикое поле, покрытое заснеженным бурьяном, пересечённое канавами (степь да степь, ковыли, будто на краю земли... - ноющее ощущение близости дверей, много позже я обнаружу подобное место с порталом уже дома на ЗА, близ Северного Города) - в переживаниях исследуя склон, провалюсь по пояс в сугроб, по колено в ручей - Дедушка чертыхаясь протянет мне трость, самому не сойти, рухнет, да и не надо, главное держать: уцеплюсь и вылезу, хохоча до икоты, до слёз. Кого только ни вытащит ещё Дедушка своей тростью! - одного пацана подцепит вообще над стремниной, в нешуточно опасном месте. В какие только дырки ни суну я нос потом, в какие только дырки ни проваливается рисковый наш род!.. - лишь через много, много лет я услышу про нашего ЗА-шного дедушку Тартара, обходчика путей вокруг Гиблых Мест, которого верно сопровождает его сын, виртуальный посох-фонарь по имени Авось, и про других родных, которых Тартар с Авосем из Гиблых Мест выручали.
Возвращаясь к тому самому в-основе-узла-лежащему образу снежных гор, отмечу занятное. Почему-то эти окаймляющие двор сугробы с каждым годом становились всё ниже и ниже; поначалу, видно, выдалась парочка бесснежных зим подряд, так что было не сравнить, но потом - вспоминаю нарастающее недоумение: да когда ж они наконец будут как раньше?! Слышу вздохи о том, что-де зимы пошли не те, отношу слышимое к моей печали - но, вворачивая про громады выше меня, встречаю недоумение. Лишь несколько лет спустя, таща на санках сестру, осознаю насчёт человеческого роста: всё без обману, всё так! - только этот человек уже не я, не я.
Не могу сказать, чтобы сияющие образы Дедушки и Папы Юры в каком бы то ни было смысле сливались для меня-маленького в один лик - но таки некоторое единство я в них усматривал, и это было именно единство Странствия, единство Пути. Разница та, что Дедушка сам был Путём - не таким всеобъемлющим, конечно, как Бабушка, но в том же духе - а Папа Юра спутником, напарником локоть-к-локтю. Демиургическое "Папа, пойдём в Волшебную Страну!" было, как я в своё время рассказывал, совершенно не случайным; никто в мире, кроме Папы Юры, не сумел бы торить со мною путь, одновременно поддерживая меня с тыла.
Про лилейные локусы на-краю-света, про старушкин домик и другие дороги-прологи к Пути Домой я опять-таки уже рассказывал; многие из этих обретений связаны с Кронколонией. Холм высоко над автобусной остановкой, откуда я высматриваю маму - это всё та же Кронколония; дивное место, которого не стало как снеговых круч у нас на дворе - и которое так же пребывает во мне, как эти кручи.
...Мы с папой идём за водой - далеко вниз, под гору, сгущается тьма, ласточки чиркают грудками чуть не по песку - скоро гроза, но Бабушка всё-таки отпустила нас пройтись; белый край тучи сверкает, сизый наползает как одеяло, воздух то замирает то дрожит - восторг и жуть! Папа набирает воды, трогаемся в обратный рейс; крупная тёплая капля падает мне на макушку, другая на нос, папа цокает языком: "ага!" - ускоряем шаг, но скиселенный воздух делает "чмок", белое древо молнии вырастает в полнеба - гром и ливень обрушиваются на нас одновременно. Не хотим бросать вёдра, хохочем, захлёбываясь, бежим; папа держит меня за руку, потом подхватывает на плечо - из моего ведёрка плещет во все стороны, папа тащит своё и меня. Дома!.. Мама Зоя смеётся - воды на себе принесли больше чем в вёдрах, Бабушка в трепете пред стихией качает головой - Илья Пророк, мол, на пояснице летит!.. "На пояснице? на чьей?" - хочется знать, катится этот Илья на попе как с горки или сидит на чужих закорках, как обычно мы с Бабушкой. "А? - да на колеснице же!.." - все трое складываются со смеху, я с ними вместе ржу до слёз; что за колесница не знаю, но мне видится большущее колесо, на котором Илья в облаках скачет как на пузатой шине-камере в волнах - то брови нахмурены, нос наморщен, то вот уже - ууу-уах-ха-ха-ха! - развесёлый гром ухмыляется до ушей.
Громогласный хохот мироздания! - обновляющий землю, отверзающий небо.
Благословляющий счастье, исповедующий доверие, возвещающий любовь.
Мне пятьдесят пять - и, познав боль и радость, разлуку и встречи, отвержение и принятие - я могу в сознании повторить то что открывалось мне тогда, не в отвлечённом рассуждении - но в непосредственном ощущении бытия:
смех - это счастье, любовь, доверие;
кто боится смеха -
тот не знал счастья, рождающегося из доверия, основанного на любви;
кто не верит смеху -
того не подбрасывало на ручках небо, не целовала в пяточки земля -
он не верит смеху, потому что не верит себе,
он не верит себе,
потому что его никто не любил просто так, такого какой он есть,
восхищаясь не достоинствами, реальными и мнимыми -
а самой возможностью вместе быть, самозабвенно тискать и тузить друг друга,
подбрасывать и ловить, не терять никогда, никогда, никогда.
Боящихся смеха - очень, очень, очень жалко.
За них очень, очень, очень больно.
Но это не повод позволять им калечить других, отнимать у них смех -
животворно смешивающий чувства, взвешивающий правду, сокрушающий ложь,
благословляющий счастье, исповедующий доверие, возвещающий любовь.
И мы с Папой Юрой всегда это знали.
Нашими горячо-вместе-любимыми были книжки Астрид Линдгрен - истории про любящих смех и смеющих быть собой, вызывающие шок у тех, кто боится себя испытать, кто умеет оценивать себя только снаружи. Нашими горячо-вместе-любимыми были и другие книжки, бóльшая часть из которых также были полны смеха, полны бытия-собой; бывали и такие, насчёт которых мы спорили. Про некоторые папа говорил: "ну, всё-таки это добрая книжка", и я соглашался, хоть там и было о страшном - а про иные вздыхал: "да, это грустное, но ведь и так тоже в жизни бывает", однако я упрямо выдавал протест: так не должно быть, вот и всё!.. Тогда мне трудно было сформулировать, теперь же взрослым языком скажу: когда герой отказывался от себя, волей или неволей предавал то что ему ранее было дорого - я наотрез отказывал истории в жизненной правде, но не в том смысле, что так не бывает, а в том, что такое не может кончиться хорошо - и посему попытки приляпать к мерзости хэппи-энд меня выбешивали. Самой чудовищной гнусью, бесспорно, окатила меня "Швамбрания", но и вообще в советской классике этого было навалом; как я говорил уже, мы с папой предпочитали зарубежную фантастику - а Мама Зоя устойчиво нас не одобряла.
И, логичным образом - чем далее, тем более:)
"...Нет, Юра, ты смотри, она нас совершенно не уважает! дети должны уважать родителей, это же азы!" - пожимаю плечами: "А за что вас уважать?" - Мама Зоя аж булькает, задыхаясь, Папа Юра невозмутимо откидывается на стуле: "Уважать нас можно за то, что мы сами зарабатываем себе на жизнь и вдобавок содержим вас. Это вполне достойно уважения!" - "Хорошо, но это не значит, что я должна соглашаться с вами или вас слушаться!" - "Соглашаться не должна, - кивает папа, - у каждого своё мнение. А слушаться... Ну вот будет тебе восемнадцать, будет у тебя своя работа и своё жильё - сможешь вообще никого никогда не слушаться! А пока с нами живёшь - никуда не денешься, волей-неволей надо с нами считаться." "И вообще мы лучше знаем! - отмирает мама. - Как вообще можно старших не уважать?! Всё твои книги, Юра, я говорила! Полон дом книг, а в итоге имеем такое вот!" - "Это не папины книги, а мировая литература! - возмущаюсь я. - Цивилизация не стоит на месте, между прочим!" Мама Зоя пыхтит, Папа Юра ухмыляется: "Ну правильно, вот и в "Горе от ума" ооочень мудро сказано: "чтоб зло пресечь - собрать все книги бы да сжечь!" А коли нет, пойду-ка лучше в булочную." - "Вот именно, оставим сей бесплодный спор!" - мама царственно уплывает из кухни прочь, мы с папой перемигиваемся и ржём, он под столом показывает мне кулак - зачем провоцируешь, мол!..
Трудно переоценить значение папиных как бы невзначай брошенных "вырастешь - освободишься": для меня-подростка это была гать на болоте, мостки на зыбучем песке. Папа Юра верил в меня - что я смогу уйти, смогу жить свободным - и боялся лишь, что я по неопытности обдерусь насмерть, сперва - о всё более и более остро выпирающие ожидания и опасения Мамы Зои, потом - о соответствующие конструкции социума. Как относился к социуму я, надо говорить отдельно, до этого ещё дойдёт черёд; пока скажу, что не научи меня папа считать срок до восемнадцати, доползти до сей даты в целости было бы куда труднее. Не факт, что я берёгся бы столь тщательно, кабы не имел надежды вскорости в любом случае освободиться: пускай нагим, пусть у меня не будет ничего кроме меня самого! - тем более имеет смысл по максимуму себя сохранить. А сохраняя, постоянно перетряхивать, испытывать на качество, на прочность - просеивать-провеивать сомнением, переворачивать вверх ногами юмором, подбрасывать-ловить. Как это всегда, до конца дней своих, делал папа - как это всегда, до конца дней его, делали мы с папой вместе - как до конца дней своих делала Ланка - как до конца дней моих мечтаю делать я.
"Ох, Кира, Кира, сто рублей убытку!.." - вздыхает папа на очередной мой ляп, и меня враз подкидывает волна смущения и восторга - я начинаю прыгать как щенок, повизгивая, припадая к Папе Юре то с одного бока, то с другого: как здорово! щас папино огорчение превратится в нежность, мы вместе будем возиться и всё исправим, папа покажет как надо - и я буду знать, а забуду, опять налеплю фигни - папа опять придёт на помощь, всегда, всегда. "Эх, руки-крюки!" - фыркает Папа Юра, всё равно про кого, про меня, про себя - и мы вместе смеёмся, радуясь, какие мы клёвые-прикольные: руки как крюки, ноги как грабли, головы дырявые, чертежи корявые - как хорошо, как нам вместе хорошо!.. "Тут соловей являть своё искусство стал: закашлял, зачихал, на тысячу ладов он засморкался!" - перефразирует лирично басню Крылова, и у меня от смеха даже перестают течь сопли. "Паршивый поросёнок в Петров день мёрзнет!" - поддразнивает ехидно меня-уже-взрослого, я ржу и падаю в его объятия спиной вперёд: нет на свете паршивей, счастливей, горячей любимого поросёнка! - хоть я и мёрзну в пик лета, холод не одолеет меня, мой затылок на тёплой папиной груди навсегда. Принимая обличение, осознавая промашку, я нещадно-площадно браню себя и смеюсь - Папа Юра придёт в любой день и час разделить мой смех, мы с ним самые клёвые, самые прикольные, самые любимые поросята на свете: йэхх, руки-крюки, ноги-грабли, весь мир наш!..
Как мы с Папой Юрой были парой "мальчик и щенок", я тоже уже рассказывал; это очень важный для меня опыт. Мы превращались - он в подростка с портрета над Бабы-Кириным диваном, я в существо, коим был при Бабушке, но затем оный статус утратил: андрогинное, тероморфное, свободное от каких бы то ни было запретов-закрепок. Странствуя, мы были не просто спутниками, а танцующей парой душевно равных, но природно разных существ - мы повелевали друг другом, исполняли прихоти друг друга, как бывает в игре возлюбленных. "Догони меня!" - "а теперь ты меня!" - "лови мячик!" - "а ну-ка теперь ты!" - "подними меня высоко-высоко!" - "протяни руку, держи ветку!" - "залезай сюда!" - "прыгай ко мне!.." Папа разрешал мне всё, в чём реально мог меня подстраховать - но категорически не допускал ситуаций, в которых обеспечивать мою безопасность не мог. "Нет, на эту ограду мне не залезть - и тебя не пущу, тут опасно, уйдём отсюда!" - всё, точка. Разумеется, я мог поскандалить и поныть, но по большому счёту всегда папиному выбору доверял - зная, что тот не обманет, не пожертвует моей радостью в пользу собственного комфорта.
"Дай - полай!" - эта забава была для дома: лишь заслышав, как папа щёлкает входной дверью, лечу в прихожую, он ещё в пальто, но уже держит в протянутой руке гостинец; смеёмся, кричу: "дай!" - "полай!" - начинаю кружиться "на задних лапках", заливаясь лаем на всю квартиру - он вручает гостинец, подхватывает меня... Мама Зоя выходит из комнаты к нам, ворчит: "Юра, фу! в холодном, в грязном, разденься сперва!" Иногда добавляет: "вообще очень глупая, унизительная игра! плясать за подачку, фу!" - и мы с папой ржём, перемигиваясь: истинная причина понятна обоим - мама ревнует.
Я уже не выбегу к ней в прихожую на звон ключей, как раньше, не пойду на прогулку по доброй воле - поучений-нотаций хватает и дома. "Почему, почему ты не хочешь гулять со мной, только с папой?!" - "Потому что с папой мы ходим где интересно и говорим про интересное, а с тобой по магазинам, и ты меня всё время ругаешь!" - "Как не стыдно, для вас же стараюсь, дома должна быть еда, а заодно и прогуляться!" - "Папа тоже носит еду, но не таскает меня по очередям! ненавижу их, лучше не гулять вообще!.." Положа руку на сердце, то, о чём говорим, для меня куда важнее, чем очереди: с Папой Юрой можно и в магазин зайти, за волнующей беседой хлопоты пройдут незаметно. Обсуждаем чаще всего книги, иногда папа пересказывает такие, которые мне вряд ли попадутся - дореволюционные, теперь таких не издают; многое, конечно, помнит смутно - допридумывает, а иной раз вдохновенно придумываем вместе. Вспоминая, как читал то или иное, папа переключается, начинает рассказывать про детство... - и вот я уже не вижу слякотной зимней улицы, перед моими глазами пруды и дорожки, повествование плавно перетекает в солнечную, вольную жизнь мальчика и щенка.
До войны у Папы Юры были маленький домашний пёсик-шпиц и большущий серый кот, приходивший и уходивший когда захочет; между собой они не ссорились, даже дружили. Кухонный стол стоял вплотную к окну, и на подоконнике была лежанка для кота, а под столом - любимое место шпица; кот спускал длинную лапу и ловил шпица за весело прыгающий кончик хвоста, шпиц лыбился, подпрыгивал уже весь целиком, Юра хохотал, тормошил обоих... Кто есть кто, где тут папа, где я?! - в моём детском сознании всё это жило нераздельно.
Хотел ли Папа Юра мальчика? не вместо нас с Ланкой, а чтоб хотя бы кто-либо из нас двоих был мальчиком? - лично мне этот вопрос в голову не приходил в течение всей папиной жизни, а значит, он мне ничего такого понять не давал. Не могу сказать, чтобы он, как о подобном говорится, "воспитывал меня как мальчика", ну, например, "в отличие от сестры" - нас воспитывали одинаково, более или менее гендерно-нейтрально; как я уже говорил, "тыжедевочка" в нашем доме звучало достаточно редко. Вообще, конечно, нам с Ланкой досталось разное, она была не только второй по счёту, но и скорее "маминой", чем "бабушкиной", обо всём этом надо рассказывать отдельно - но что касается гендерного расклада, вот тут мы были в одинаковом положении. Много позже, родив дочь, Ланка сетовала: "Зря, ох как зря нам не дали воспитания, подобающего девочкам! постараюсь в отношении Веры эту оплошность компенсировать!" Я бесился, однако помочь племяшке ничем не мог - мог лишь радоваться, что уже давно живу отдельно.
Будучи, в отличие от меня, маминой наперсницей в семейных тайнах, Ланка с детства знала, что у нас есть брат. Что у Папы Юры была другая жена, что симпатичный Андрей, который иногда приходил поиграть со мной в гости к Бабе Кире, папин сын от первого брака - это знание свалилось на меня уже в университетские годы, совершенно внезапно, по ходу очередного конфликта с Бабушкой. Я едва дождался папиного возвращения с работы, чтобы спросить - неужели это правда?! а если правда, то почему он мне до сих пор об этом не сказал?! Папа Юра удивился едва ли не более чем смутился, вздохнул - неужели, мол, ты не знала, все знают?.. я, мол, думал даже, не из-за этого ли ты в религию ушла, замаливать мой грех?.. Я уронил челюсть: "Какой к лешему грех?! Просто... ну, это ж важно, само по себе - что у меня брат! И вообще... если б, например, мы познакомились бы на стороне, влюбились и решили бы пожениться? что тогда?!" Папа Юра с облегчением взмахнул рукой: "Да нет, ну что ты! Андрей же знает, что ты его сестра, он бы тебе сказал, если что. На этот счёт можешь не волноваться." Мы не сговариваясь обнялись, припали друг к другу. "Так, значит, по-честному, не из-за меня ты на себя крест взяла?" - "Да нет же, конечно, нет, это мой личный выбор!" - "Ну, тогда хорошо." - "Ну, тогда хорошо."
Не скажу, чтобы далее тема Андрея играла в наших с Папой Юрой отношениях какую-то роль; не скажу даже, что для меня оказалось неожиданным, что семейная история хранит сюрпризы - в подростках я понял про тайны, что они есть, а просто-конфликты дома были вообще всегда - однако чтобы вот прямо брат, натуральный брат, существо биологически того же пола, что и папа, и при этом иного, чем я! - это, конечно, требовалось осмыслить. Ранее мне представлялось, что мы с Папой Юрой так примерно одного пола-гендера, уж во всяком случае по сравнению с мамой, что в основе своей я - скорей его продолжение, чем её; меняет ли тут что-либо наличие брата?.. Придирчивый пересмотр фсего показал, что таки нет, не меняет - наши с Андреем относительно Папы Юры статусы вообще никаким образом друг на друга не влияют. "Ну, тогда хорошо." - "Ну, тогда хорошо."
Продолжение текста книги - после трёх изо-постов про Папу Юру и его старших.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.