Три Парки (3): Пороги. Пряжа и свитер. Мечты и горе
Продолжение.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
Здесь бы и переходить уже к Папе Юре; но сперва про пороги.
С довольно-таки ранних лет я время от времени переживал нечто, на ощупь обозначаемое словом "пороги" (оно же "перевалы" или "валы"): моменты жизни, перед которыми надо собраться целиком, всё главное-важное прижать к сердцу, чтобы не оторвало, когда на очередном пороге "швырнёт волной" - а уж будет ли эта волна смертью или какой-то иной переменой статуса, Бог весть.
По внутренним ощущениям это было что-то вроде периодически (не равномерно, а как бы иногда) нарастающего беспокойства, сосредоточившись на котором можно было сформулировать итог как... ну, скажем, как "нечто видимое впереди на пределе зрения". Я понимал, что близится очередной порог, и начинал спешно собираться - прочёсывать себя, проверять, что до зарезу нужно держать изо всех сил, а что можно оставить на волю волн. Бывало, что вскоре и впрямь происходило важное, а бывало что я проживал "период готовности" и на определённом этапе осознавал, что на сей раз - всё, проехали! - можно снова "разложить себя вокруг себя" в живописном беспорядке, чтобы жить и работать, ведь нормально функционировать "на чемоданах" невозможно. Интересно, что даже когда никакого события не происходило, после "периода готовности" я входил в новый этап жизни немного другим существом, чувствовал себя полнее, простроеннее, слаженнее - невидимый внешнему взору порог / перевал был прожит, и собранные, осознанные-как-важные моменты счастья (с-частья = со-причастности бытию) были сплавлены воедино прокатившимся валом - воедино друг с другом, воедино со мной.
На Земле Алестры существует понятие "овердрайв": "совершить овердрайв / пройти овердрайвом" означает пережить смерть, пройти сквозь смерть - в том или ином смысле, душевном или физическом. Образно говоря, овердрайв подбрасывает естество, оно оказывается как бы в невесомости - чтобы при падении на землю, то есть при возвращении в обыденную жизнь, все кости легли по-новому, сообразно нынешним, а не устаревшим, запросам овердрайвера к бытию. По дефолту подразумевается наличие у проходящего активной позиции, хотя практически бывает по-разному; о себе могу лишь сказать, что чёткое представление о порогах-перевалах-валах сформировалось у меня постепенно. Я отнюдь не враз догадался, что для того чтобы не "состарéться" - то есть чтобы у меня ничего невозможно было отнять - нужно не просто систематически всё собирать: кровно необходимо регулярно проходить овердрайв, обновляющий естество - сплавляющий естество воедино, так чтобы всё важное врастало в основу.
Не могу сказать точно, с какого момента я осознал это; думается, первые разы были спонтанны, спровоцированы событиями, ныне ушедшими в тень. Одно из таких событий я помню: сердечный приступ у Александры Петровны, дивной пожилой соседки по дому, у которой я-младшеклассник обожал проводить время после уроков. Александра Петровна была не одинока, но против моего гостевания ничего не имела; у неё была дочь, которая приходила вечером, и тогда я шёл к себе, в соседнюю квартиру - всякий раз как после дальнего путешествия, пьяный от впечатлений. В покоях Александры Петровны была настоящая ширма с павлинами, старинная посуда, совсем иная чем у нас библиотека, запах трав и тишина. Мы почти не говорили вслух, но я ощущал то же тепло, как во младенчестве подле Бабушки; бессловесная нежность - перекидывались фразами в основном по части угощения и чтения. Это была вселенная энциклопедий - я рухнул в их мир с головой, я был очарован, сражён! - ранее я таких книг не читал и теперь жадно проглатывал одну за другой. На меня накатывали громады истории и естествознания, искусствоведения и астрономии, я захлёбывался и взлетал до небес; счастье в этом доме являло мне дружественный, блистающий красками лик внешнего мира, победно контрастировавший с уже знакомым по школе. Внешний мир творения рук Александры Петровны был до краёв полон событий и смысла, ничуть не менее чем мир нашего дома - и это внушало надежду, что школа скорее досадное исключение, чем норма бытия.
Так вот, про сердечный приступ. Как-то раз мы с Александрой Петровной вдвоём ехали в трамвае, далеко-далеко в чужих краях - она забрала меня из театра то ли планетария, куда нас водили всем классом, и везла домой; трамвай неспешно тащился сквозь морось и мглу, нам предстоял долгий путь... И тут вдруг Александре Петровне стало плохо. Она даже не потеряла сознания, лишь побледнела, сильно изменилась лицом, стала судорожно искать в сумке лекарство - но меня охватила такая паника, как если бы я уже воочию видел конец. "Бабушка, Бабушка, ты не состареешься, ты не умрёшь?!" - что я должен делать теперь, какими усилиями удержать рушащийся мир?!.. Судя по тому, что я вспоминаю сей эпизод всякий раз, когда говорю про валы - мне, образно говоря, пришлось тогда совершить аккордную интеграцию, схватить в объятия вселенную уже в броске, по ходу овердрайва. Не поручусь, что то был действительно первый раз; как минимум, на более позднем этапе я точно предпочитал держать ухо востро, а руку - на пульсе мироздания: фиг знает, носит ли оно лекарство в сумочке, как Александра Петровна, поможет ли оно ему так же хорошо, как помогло ей?..
Помню, что перед каждым следующим порогом я думал: "у меня уже было то-то и то-то, теперь не страшно и умирать!" По мере жизни количество обретённого росло, "не страшно!" перед лицом неизбежной смерти звучало всё более внятно - покуда однажды враз не переплавилось в "бессмертны все!", прожитое на Дворцовом мосту, над полыхающей закатом Невой. Острейшее счастье, простор, воля - в тот миг всё естество моё исповедало сплавленное "состоялось!" - моё личное "состоялось!", перехлестнувшее наконец-то за грань имеющегося сосуда, принятое как ликующее "состоялось!" вселенной: что состоялось, то уже есть - и не может быть отменено никогда.
Было это примерно в 79-ом, на первом-втором курсе Университета; где-то в те же годы, чуть погодя, я встретил подобное у Арсения Тарковского, и аж задохнулся сродству. "На свете смерти нет. / Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо / Бояться смерти ни в семнадцать лет, / Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, / Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. / Мы все уже на берегу морском, / И я из тех, кто выбирает сети, / Когда идёт бессмертье косяком..." - да, да, это про меня, про нас с Татой!.. Я даже выписал эти строки на карточку и вложил в тетрадь со списками погибших у нас дома, на Земле Алестры - там, дома, мы к тому времени уже смогли наконец оживлять, и важно было только не забыть, не потерять никого. Ай да Тарковский, отразил, ну прямо ох как отразил!.. "Живите в доме - и не рухнет дом. / Я вызову любое из столетий, / Войду в него и дом построю в нём. / Вот почему со мною ваши дети / И жёны ваши за одним столом, - / А стол один и прадеду и внуку: / Грядущее свершается сейчас... / ...Я и сейчас, в грядущих временах, / Как мальчик, привстаю на стременах..."
И ещё в той тетради лежала выписка из Эмили Дикинсон: "Умирали такие люди - что смерть мы спокойно встретим. Жили такие люди - что мост перекинут к бессмертью..."
Овердрайв! - кто учил меня проходить овердрайвом?
Разумеется, Бабушка, с её незыблемым "успеешь"; разумеется, Папа Юра - с его молчаливой поддержкой моего пути, куда бы ни направлял я стопы; разумеется, и Мама Зоя тоже! - при том, что сама она, кажется, могла это делать куда менее уверенно, чем мы все. Представляется, что валы поднимали её ввысь и бросали, и она то, будучи на гребнях, видела всё в полноте - "вот она, жизнь моя! вот он, ослепительный миг истины - поймай, запомни!" - то, будучи в низинах, горестно недоумевала: "и куда ушло всё это? - не было и нет ответа..." - как в песне про горную лаванду, которую страстно любила. Никогда не забуду, как по радио объявляют, мол, сейчас будут исполнять... - и Мама Зоя возбуждённо скликает нас изо всех углов: "девочки, девочки! лаванда! сейчас же, быстро, давайте вместе запомним! я запоминаю первую строчку, Лана вторую, Кира - третью, Танюша четвёртую..." - и вот уже мы вчетвером поём и танцуем, заняв всё свободное место в гостиной, стараясь запомнить - потом запишем! - умопомрачительное единство простых строк и смысла. Жизнь бросает нам вызов, мы отвечаем на него песней и танцем: "сколько лет прошло - но помним я и ты!.."
Много лет спустя, полгода после Ланкиной смерти, мы с Мамой Зоей отмечали Новый Год - наедине, в холодной квартире, уйдя от телевизора обнимались, вспоминая одно из давних Новолетий, которое мы праздновали все вместе. "Киринька, вот я тебя спрошу, - сказала она вдруг очень серьёзно. - Как ты думаешь, куда оно девается? Ну, вот это вот всё?.." - видя мою растерянность, указала на стопку одежды: "Взять, например, шерсть: из неё спряли пряжу, связали свитер - вот он, свитер, его можно потрогать, вся шерсть тут. А вот это всё, про что мы говорим? Когда-то было - прошло - где оно теперь?.." - всхлипнула, припала к плечу; я обхватил её, как обхватывала меня Бабушка. "Оно никуда не делось, мама! - оно вошло в нас. Мы из него состоим, понимаешь? - мы связаны из него, как этот свитер, оно всё здесь. Оно никуда уже не может деться!" - Мама Зоя вздыхала, головой качала с сомнением: верить, не верить?.. Я держал её не отпуская, как на перевале вселенную; можешь верить, мама, можешь не верить, можешь держать сама и не держать - я-то буду держать, расслабься, я уже никуда не денусь.
Но и потом ещё было много, много, много боли.
И доверия, и недоверия.
И обиды, невыносимости, невозможности держать.
И всё равно мы из последних сил друг друга держали.
И таки удержали, да.
Меня учило то, как Мама Зоя запоминала моменты - но и то, как она забывала, меня тоже учило! - что я так не хочу, а значит, надо вкладываться всерьёз, во что не вложусь - того не удержу всё равно. И ещё была штука, насчёт которой я с малолетства знал, что не хочу как мама, что это невыносимо, нестерпимо - я имею в виду ставку на счастливое будущее в ущерб реальности, специфического рода надежды-мечты; не вообще надежды-мечты (хотя к надеждам и мечтам я, в отличие от желаний и планов, всегда относился с подозрением) - а, говоря научным языком, ожидания, связанные не со своими усилиями, а с состоянием и действиями других людей. Мамины бесконечные "я так надеялась, что в выходные мы все вместе...", "я очень жду, чтоб ты наконец поняла...", "я мечтаю, что мои доченьки пойдут по моим стопам..." - всё это скопом, большое и малое, сводило меня с ума ещё в раннем возрасте, хотя аргументов кроме "но я не хочу!" толком не подворачивалось. Внятность безумия открылась нам всем, когда внезапно умерла мамина близкая подруга, тётя Инна, мать моей почти-сверстницы Сони; ещё 2 мая мы сидели вместе за праздничным столом, а 10 мая её не стало - упущенный аппендицит, перитонит, смерть во время операции. Маминому отчаянию не было предела: "горе, горе! - я ведь так ждала, так надеялась, что вот-вот уже наши девочки вырастут, выйдут в самостоятельное плавание, и мы с Инкой сможем - сколько душе угодно! - вместе ходить на выставки-спектакли, вместе чаёвничать, молодость вспоминать... всё откладывали, откладывали - горе мне, горе, горе!.." Я не знал куда деться от сострадания и стыда, мне было страшно жаль осиротевшую Соню, но куда жальче Маму Зою: пройдёт несколько лет, и Соня станет взрослым человеком, у которого далеко в прошлом смерть матери - а у моей мамы не будет уже ничего, другой такой подруги у неё нет. Стыдно было тоже за Маму Зою: разве можно откладывать жизнь на будущее, ставить счастье в зависимость от успешного пристройства детей?! - ну закончили мы школу, ну поступили в Универ, и что? мама всё равно вечно недовольна и в прожектах, "вот хорошо бы ты сё, вот хорошо бы ты это..." - да тьфу!..
Думаю всё же, что смерть тёти Инны провела овердрайвом и Маму Зою тоже, не только меня; как минимум, через какое-то время она стала чаще подчёркивать на-сей-день-прожитое, чем наяву грезить о будущем танце ладного хоровода родных. Окончательно устаканилось оно, конечно, уже после Ланкиной смерти, считай два десятка лет спустя смерти Инны (до сих пор невыносимо вспомнить, как мама перебирала сервизы: "а я-то думала, я-то представляла - это у меня будет Кириньке на свадьбу... а вот это Ланушке на десятилетие свадьбы... а вон то - Веряшке на совершеннолетие...") - но таки тёти-Иннина смерть проложила в нашей домашней жизни некоторую пограничную черту.
А вот теперь наконец про Папу Юру.
Продолжение текста книги - после изо-поста про пороги.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
Здесь бы и переходить уже к Папе Юре; но сперва про пороги.
С довольно-таки ранних лет я время от времени переживал нечто, на ощупь обозначаемое словом "пороги" (оно же "перевалы" или "валы"): моменты жизни, перед которыми надо собраться целиком, всё главное-важное прижать к сердцу, чтобы не оторвало, когда на очередном пороге "швырнёт волной" - а уж будет ли эта волна смертью или какой-то иной переменой статуса, Бог весть.
По внутренним ощущениям это было что-то вроде периодически (не равномерно, а как бы иногда) нарастающего беспокойства, сосредоточившись на котором можно было сформулировать итог как... ну, скажем, как "нечто видимое впереди на пределе зрения". Я понимал, что близится очередной порог, и начинал спешно собираться - прочёсывать себя, проверять, что до зарезу нужно держать изо всех сил, а что можно оставить на волю волн. Бывало, что вскоре и впрямь происходило важное, а бывало что я проживал "период готовности" и на определённом этапе осознавал, что на сей раз - всё, проехали! - можно снова "разложить себя вокруг себя" в живописном беспорядке, чтобы жить и работать, ведь нормально функционировать "на чемоданах" невозможно. Интересно, что даже когда никакого события не происходило, после "периода готовности" я входил в новый этап жизни немного другим существом, чувствовал себя полнее, простроеннее, слаженнее - невидимый внешнему взору порог / перевал был прожит, и собранные, осознанные-как-важные моменты счастья (с-частья = со-причастности бытию) были сплавлены воедино прокатившимся валом - воедино друг с другом, воедино со мной.
На Земле Алестры существует понятие "овердрайв": "совершить овердрайв / пройти овердрайвом" означает пережить смерть, пройти сквозь смерть - в том или ином смысле, душевном или физическом. Образно говоря, овердрайв подбрасывает естество, оно оказывается как бы в невесомости - чтобы при падении на землю, то есть при возвращении в обыденную жизнь, все кости легли по-новому, сообразно нынешним, а не устаревшим, запросам овердрайвера к бытию. По дефолту подразумевается наличие у проходящего активной позиции, хотя практически бывает по-разному; о себе могу лишь сказать, что чёткое представление о порогах-перевалах-валах сформировалось у меня постепенно. Я отнюдь не враз догадался, что для того чтобы не "состарéться" - то есть чтобы у меня ничего невозможно было отнять - нужно не просто систематически всё собирать: кровно необходимо регулярно проходить овердрайв, обновляющий естество - сплавляющий естество воедино, так чтобы всё важное врастало в основу.
Не могу сказать точно, с какого момента я осознал это; думается, первые разы были спонтанны, спровоцированы событиями, ныне ушедшими в тень. Одно из таких событий я помню: сердечный приступ у Александры Петровны, дивной пожилой соседки по дому, у которой я-младшеклассник обожал проводить время после уроков. Александра Петровна была не одинока, но против моего гостевания ничего не имела; у неё была дочь, которая приходила вечером, и тогда я шёл к себе, в соседнюю квартиру - всякий раз как после дальнего путешествия, пьяный от впечатлений. В покоях Александры Петровны была настоящая ширма с павлинами, старинная посуда, совсем иная чем у нас библиотека, запах трав и тишина. Мы почти не говорили вслух, но я ощущал то же тепло, как во младенчестве подле Бабушки; бессловесная нежность - перекидывались фразами в основном по части угощения и чтения. Это была вселенная энциклопедий - я рухнул в их мир с головой, я был очарован, сражён! - ранее я таких книг не читал и теперь жадно проглатывал одну за другой. На меня накатывали громады истории и естествознания, искусствоведения и астрономии, я захлёбывался и взлетал до небес; счастье в этом доме являло мне дружественный, блистающий красками лик внешнего мира, победно контрастировавший с уже знакомым по школе. Внешний мир творения рук Александры Петровны был до краёв полон событий и смысла, ничуть не менее чем мир нашего дома - и это внушало надежду, что школа скорее досадное исключение, чем норма бытия.
Так вот, про сердечный приступ. Как-то раз мы с Александрой Петровной вдвоём ехали в трамвае, далеко-далеко в чужих краях - она забрала меня из театра то ли планетария, куда нас водили всем классом, и везла домой; трамвай неспешно тащился сквозь морось и мглу, нам предстоял долгий путь... И тут вдруг Александре Петровне стало плохо. Она даже не потеряла сознания, лишь побледнела, сильно изменилась лицом, стала судорожно искать в сумке лекарство - но меня охватила такая паника, как если бы я уже воочию видел конец. "Бабушка, Бабушка, ты не состареешься, ты не умрёшь?!" - что я должен делать теперь, какими усилиями удержать рушащийся мир?!.. Судя по тому, что я вспоминаю сей эпизод всякий раз, когда говорю про валы - мне, образно говоря, пришлось тогда совершить аккордную интеграцию, схватить в объятия вселенную уже в броске, по ходу овердрайва. Не поручусь, что то был действительно первый раз; как минимум, на более позднем этапе я точно предпочитал держать ухо востро, а руку - на пульсе мироздания: фиг знает, носит ли оно лекарство в сумочке, как Александра Петровна, поможет ли оно ему так же хорошо, как помогло ей?..
Помню, что перед каждым следующим порогом я думал: "у меня уже было то-то и то-то, теперь не страшно и умирать!" По мере жизни количество обретённого росло, "не страшно!" перед лицом неизбежной смерти звучало всё более внятно - покуда однажды враз не переплавилось в "бессмертны все!", прожитое на Дворцовом мосту, над полыхающей закатом Невой. Острейшее счастье, простор, воля - в тот миг всё естество моё исповедало сплавленное "состоялось!" - моё личное "состоялось!", перехлестнувшее наконец-то за грань имеющегося сосуда, принятое как ликующее "состоялось!" вселенной: что состоялось, то уже есть - и не может быть отменено никогда.
Было это примерно в 79-ом, на первом-втором курсе Университета; где-то в те же годы, чуть погодя, я встретил подобное у Арсения Тарковского, и аж задохнулся сродству. "На свете смерти нет. / Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо / Бояться смерти ни в семнадцать лет, / Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, / Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. / Мы все уже на берегу морском, / И я из тех, кто выбирает сети, / Когда идёт бессмертье косяком..." - да, да, это про меня, про нас с Татой!.. Я даже выписал эти строки на карточку и вложил в тетрадь со списками погибших у нас дома, на Земле Алестры - там, дома, мы к тому времени уже смогли наконец оживлять, и важно было только не забыть, не потерять никого. Ай да Тарковский, отразил, ну прямо ох как отразил!.. "Живите в доме - и не рухнет дом. / Я вызову любое из столетий, / Войду в него и дом построю в нём. / Вот почему со мною ваши дети / И жёны ваши за одним столом, - / А стол один и прадеду и внуку: / Грядущее свершается сейчас... / ...Я и сейчас, в грядущих временах, / Как мальчик, привстаю на стременах..."
И ещё в той тетради лежала выписка из Эмили Дикинсон: "Умирали такие люди - что смерть мы спокойно встретим. Жили такие люди - что мост перекинут к бессмертью..."
Овердрайв! - кто учил меня проходить овердрайвом?
Разумеется, Бабушка, с её незыблемым "успеешь"; разумеется, Папа Юра - с его молчаливой поддержкой моего пути, куда бы ни направлял я стопы; разумеется, и Мама Зоя тоже! - при том, что сама она, кажется, могла это делать куда менее уверенно, чем мы все. Представляется, что валы поднимали её ввысь и бросали, и она то, будучи на гребнях, видела всё в полноте - "вот она, жизнь моя! вот он, ослепительный миг истины - поймай, запомни!" - то, будучи в низинах, горестно недоумевала: "и куда ушло всё это? - не было и нет ответа..." - как в песне про горную лаванду, которую страстно любила. Никогда не забуду, как по радио объявляют, мол, сейчас будут исполнять... - и Мама Зоя возбуждённо скликает нас изо всех углов: "девочки, девочки! лаванда! сейчас же, быстро, давайте вместе запомним! я запоминаю первую строчку, Лана вторую, Кира - третью, Танюша четвёртую..." - и вот уже мы вчетвером поём и танцуем, заняв всё свободное место в гостиной, стараясь запомнить - потом запишем! - умопомрачительное единство простых строк и смысла. Жизнь бросает нам вызов, мы отвечаем на него песней и танцем: "сколько лет прошло - но помним я и ты!.."
Много лет спустя, полгода после Ланкиной смерти, мы с Мамой Зоей отмечали Новый Год - наедине, в холодной квартире, уйдя от телевизора обнимались, вспоминая одно из давних Новолетий, которое мы праздновали все вместе. "Киринька, вот я тебя спрошу, - сказала она вдруг очень серьёзно. - Как ты думаешь, куда оно девается? Ну, вот это вот всё?.." - видя мою растерянность, указала на стопку одежды: "Взять, например, шерсть: из неё спряли пряжу, связали свитер - вот он, свитер, его можно потрогать, вся шерсть тут. А вот это всё, про что мы говорим? Когда-то было - прошло - где оно теперь?.." - всхлипнула, припала к плечу; я обхватил её, как обхватывала меня Бабушка. "Оно никуда не делось, мама! - оно вошло в нас. Мы из него состоим, понимаешь? - мы связаны из него, как этот свитер, оно всё здесь. Оно никуда уже не может деться!" - Мама Зоя вздыхала, головой качала с сомнением: верить, не верить?.. Я держал её не отпуская, как на перевале вселенную; можешь верить, мама, можешь не верить, можешь держать сама и не держать - я-то буду держать, расслабься, я уже никуда не денусь.
Но и потом ещё было много, много, много боли.
И доверия, и недоверия.
И обиды, невыносимости, невозможности держать.
И всё равно мы из последних сил друг друга держали.
И таки удержали, да.
Меня учило то, как Мама Зоя запоминала моменты - но и то, как она забывала, меня тоже учило! - что я так не хочу, а значит, надо вкладываться всерьёз, во что не вложусь - того не удержу всё равно. И ещё была штука, насчёт которой я с малолетства знал, что не хочу как мама, что это невыносимо, нестерпимо - я имею в виду ставку на счастливое будущее в ущерб реальности, специфического рода надежды-мечты; не вообще надежды-мечты (хотя к надеждам и мечтам я, в отличие от желаний и планов, всегда относился с подозрением) - а, говоря научным языком, ожидания, связанные не со своими усилиями, а с состоянием и действиями других людей. Мамины бесконечные "я так надеялась, что в выходные мы все вместе...", "я очень жду, чтоб ты наконец поняла...", "я мечтаю, что мои доченьки пойдут по моим стопам..." - всё это скопом, большое и малое, сводило меня с ума ещё в раннем возрасте, хотя аргументов кроме "но я не хочу!" толком не подворачивалось. Внятность безумия открылась нам всем, когда внезапно умерла мамина близкая подруга, тётя Инна, мать моей почти-сверстницы Сони; ещё 2 мая мы сидели вместе за праздничным столом, а 10 мая её не стало - упущенный аппендицит, перитонит, смерть во время операции. Маминому отчаянию не было предела: "горе, горе! - я ведь так ждала, так надеялась, что вот-вот уже наши девочки вырастут, выйдут в самостоятельное плавание, и мы с Инкой сможем - сколько душе угодно! - вместе ходить на выставки-спектакли, вместе чаёвничать, молодость вспоминать... всё откладывали, откладывали - горе мне, горе, горе!.." Я не знал куда деться от сострадания и стыда, мне было страшно жаль осиротевшую Соню, но куда жальче Маму Зою: пройдёт несколько лет, и Соня станет взрослым человеком, у которого далеко в прошлом смерть матери - а у моей мамы не будет уже ничего, другой такой подруги у неё нет. Стыдно было тоже за Маму Зою: разве можно откладывать жизнь на будущее, ставить счастье в зависимость от успешного пристройства детей?! - ну закончили мы школу, ну поступили в Универ, и что? мама всё равно вечно недовольна и в прожектах, "вот хорошо бы ты сё, вот хорошо бы ты это..." - да тьфу!..
Думаю всё же, что смерть тёти Инны провела овердрайвом и Маму Зою тоже, не только меня; как минимум, через какое-то время она стала чаще подчёркивать на-сей-день-прожитое, чем наяву грезить о будущем танце ладного хоровода родных. Окончательно устаканилось оно, конечно, уже после Ланкиной смерти, считай два десятка лет спустя смерти Инны (до сих пор невыносимо вспомнить, как мама перебирала сервизы: "а я-то думала, я-то представляла - это у меня будет Кириньке на свадьбу... а вот это Ланушке на десятилетие свадьбы... а вон то - Веряшке на совершеннолетие...") - но таки тёти-Иннина смерть проложила в нашей домашней жизни некоторую пограничную черту.
А вот теперь наконец про Папу Юру.
Продолжение текста книги - после изо-поста про пороги.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.