ИЗНАНКА, СТАВШАЯ ЛИЦОМ
Статья была полностью опубликована в журнале «Звезда востока» и в сокращенном виде в «Новой газете».
1.
В издательстве «Полифакт» вышел в свет фолиант Евгения Витковского «Строфы века -2» - антология мировой поэзии в русских переводах ХХ-го века.
Чистый вес книги 3 килограмма 120 грамм, рыночная стоимость только полиграфических материалов - офсетной бумаги превосходного качества, мелованной бумаги для иллюстраций, переплета, суперобложки - по самым скромным прикидкам - 20 условных единиц. Печать, титул, иллюстрации - выше всяких похвал.
В антологии представлено 1002 поэта (из них - 10 анонимов), которых перевели 528 переводчиков.
Перекрестная выборка позволила составителю придать стройность и законченность итога вековой работе «буйному племени поэтов»: узников, изгнанников, артистических натур, остроумцев, в основном жертв, и «советских поэтов», и тружеников, титанов, трудоголиков перевода.
За век опубликовано сотни тысяч строк и гораздо больше не опубликовано.
Подборки расположены в соответствии с годом рождения поэта-переводчика, и каждой подборке предшествует библиографическая справка, эссе Витковского, краткость которых подчеркивает исчерпывающую информированность составителя. Помимо сведений, за фактами биографий, тщательно подобранных и характеризующих личности и условия работы переводчиков, встает сама эпоха кромешного прошедшего века. По косвенному признаку Витковским определяется, например, что одна из переводчиц Артюра Рембо, учившаяся в начале 20-х годов на брюсовских курсах - Мария Усова не заполняла анкету, дающую право на получение стипендии - она платила за обучение и, следовательно, была дворянкой. А русский переводчик Бурхарт (Клён), немец по происхождению, сумел эмигрировать из СССР 1931 году, и потом, находясь уже в действующей армии, в январе 1942 году под станцией Лозовой заболел плевритом и был демобилизован.
Из 17-ой армии вермахта.Что, собственно, и предопределило его дальнейшее замалчивание на языковой родине.
При тщательной проработке биографических подробностей, великим поэтам и переводчикам века - Анненскому, Блоку, Бунину, Ахматовой, Цветаевой, Гумилеву, Ходасевичу, Мандельштаму, Пастернаку, Бродскому уделено в антологии и больше внимания, и, что главное, больше места.
Антология «Строфу века -2» посвящена Иосифу Бродскому, представленному в ней избранной книгой переводов. Бродский советовал, и оказывал помощь составителю, и, что особенно ценно, способствовал публикациям переводческого творчества других поэтов, включенных в антологию по его совету, например, Ивана Елагина.
Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Владимир Жаботинский, Василий Алексеев, Корней Чуковский, Михаил Зенкевич, Бенедикт Лившиц, Михаил Лозинский, Самуил Маршак, Игорь Северянин, Федор Петровский, Илья Эренбург, Сергей Шервинский, Георгий Иванов, Георгий Шенгели, Вильгельм Левик, Вера Маркова, Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский, Семен Липкин, Валерий Перелешин, Ярослав Смеляков, Константин Симонов, Николай Глазков, Юрий Корнеев, Анатолий Гелескул, Михаил Гаспаров, Евгений Рейн, Андрей Сергеев, Евгений Солонович, Александр Кушнер, Владимир Микушевич, Виктор Топоров... и переводы Катулла, Овидия, Марциала, Шекспира, Вийона, Китса, Водсворда, Киплинга, Гете, Гейне, Гюго, Малларме, Кавафиса, Элиота... с древнегреческого, с провансальского, с суахили, с древнетамильского, с латинского, с китайского языков ... - стихи трех тысячелетий.
Золотые вершины мировой поэзии, ставшие благодаря вековому труду поэтов-переводчиков достоянием российской словесности.
Помимо культурного и образовательного значения, на страницах антологии читатель присутствует и на своеобразных поэтических турнирах, устроенных Евгением Витковским для переводчиков Байрона (11 переводов), Гете (16 переводов) Артюра Рембо (15), Гарсия Лорки (14), Поля Верлена и Радьяр Киплинга (по 18), «чемпион» антологии Райнер Мария Рильке - 19 переводов. Неоднократно переведен «Пьяный корабль» Рембо - поразительная версия этого стихотворения в переводе Александра Голембы лишний раз доказывает, что все цифры на свете, а не только приведенные здесь, показывающие объемность и значительность труда составителя, в поэзии мало что значат.
Кто же лучше всех в двадцатом веке перевел «Ворона» Эдгара По, «Цветы зла» Бодлера, «Вальс двадцатилетних» Поля Элюара и т.д. предстоит решать самому читателю.
Внутренняя коллизия, интрига, созданная Витковским, дополнительной эмоциональной скобой скрепляющая гигантский том, заключается в собственных стихах поэтов, посвященных переводческому труду. Среди этих стихов есть даже немаленькая баллада в тридцать с лишним строф - и все эти стихотворения характеризуют быт, и состояние духа поэтов-переводчиков. Они сетуют, жалуются. Все эти стихи, не включенные в содержание, а спрятанные составителем в библиографических справках, можно обозначить под общим эпиграфом из Арсения Тарковского: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова». Чистые переводчики, работая, отнюдь не превозмогают себя. Но, так сказать, поэты стонут. Высказывание Ефима Эткинда о том, что Ахматова и Пастернак, в ущерб собственному творчеству, вынуждены заниматься переводами, стоила Эткинду членства в Союзе советских писателей, и вынужденной эмиграции во Францию.
«Учите языки» дает мудрый совет Ахматова пришедшей к ней на суд со своими стихами молодой поэтессе, чтобы та на рынке поэтического труда смогла бы противопоставить знание языков переводчикам-конкурентам, работавшим с подстрочниками. Что означает этот совет Ахматовой? Смысл совета в том, что пробиться к тесной кормушке «Худлита» юному дарованию по-другому не дадут. Надо быть, как минимум, Северяниным, которому Шенгели - переводчик, поэт и тогдашний штатный редактор «Худлита», раздававший подстрочники, по старой дружбе, посылал их в Эстонию, вплоть до пакта Молотова-Рибентропа. Вскоре, после заключения этого пакта, Северянин, лишившийся последнего средства к существованию, умер.
Марина Цветаева в письме к тов. Берии от 23 декабря 1939 года подробно останавливается на своей переводческой работе, которой ей приходилось заниматься в Париже - «я всю зиму переводила для французского революционного хора русские революционные песни». Цветаева сообщает об этом специалисту по «лагерной пыли», для того чтобы получить переводческую работу уже в СССР, куда ее заманивал собственный муж. Цветаева пишет «Лаврентию Павловичу», что перевела на французский язык «Вы жертвою пали в борьбе роковой», перевела даже Лебедева-Кумача - «Легко на сердце от песни веселой».
Когда бедную Цветаеву все ж таки заманили на гибель, тов. Фадеев, по поручению Берии, с четкой исполнительностью советует ей: - «Единственный выход для Вас снять комнату или две в Голицино... при Вашей квалификации Вы можете много зарабатывать одними переводами».
И совет Анны Ахматовой, и «указания», данные Цветаевой бириевско-фадеевским партийным руководством, таким образом, сходятся - в государстве рабочих и крестьян единственным средством для существования поэтов определена переводческая «кормушка». Ко времени письма Цветаевой эта «кормушка» существовала уже двадцать лет - со второго года советской власти.
По предложению М. Горького, тогда же стало готовиться многосотеннотомное издание Всемирной Литературы. «Музыка» была заказана, государство стало платить - за подстрочники, за представленные, но еще не изданные переводы, стали выплачивать зарплату редакторам, машинисткам, уборщикам, буфетчикам и пр.
Теперь-то мы, запоздалые «рыночники», понимаем, что никакой необыкновенной тяги советского народа к мировой культуре в годы военного коммунизма не было, а была только определенная политическая воля или, если угодно, самодурство, подкрепленной «бюджетными» деньгами. Декларируемой целью этой кампании было - «обогатить память всеми науками, которые выработало человечество». Никакой коммерческой выгоды в опубликовании немыслимого количества высокохудожественных переводных книг ни тогда, ни много после, да и сейчас, не было и нет.
Политика в поэзии, как отмечает Витковский, привела к абсурдным издательским результатам.
Составитель приводит несколько парадоксальных примеров - была издана антология поэзии Люксембурга, не существовавшая на трех родных языках; издана поэзия Гренландии («Голос далекого острова»), тиражом 50 000 экземпляров - тираж на пять тысяч превышал население Гренландии и пр.
Но за двадцать лет - с 1918 года - дурная политическая воля, споспешествующая переводческой деятельности, и худо-бедно, но кормившая поэтов и подсуетившихся интеллигентов, с укреплением пролетарской, точнее, сталинской диктатуры только крепла. С чего бы это?
2.
Вернемся к письму Марины Цветаевой.
Марина Цветаева сообщает Берия о том, что «песни пелись» в Париже…
Представим себе на мгновение - чтобы осознать всю нелепость такого обращения - что в наши дни существует поэт, и что этот поэт обращается письменно, предположим
к господину...
Невозможность подобного обращения очевидна.
Столь же неправдоподобно выглядит и письмо Цветаевой к Берии, которая читала парижские газеты и 37, и 38 годов и прекрасно знала, что это за фрукт, или «цветок душистых прерий», к которому она обращается. Но письмо написано, его подлинность не вызывает сомнения.
Кто-то подсказал Цветаевой - еще во Франции, чтобы получить переводческую работу надо обратиться непосредственно к всесильному сатрапу. «Агента влияния» в семье Цветаевой долго искать не придется - ее несчастный муж из военного разведчика к тому времени уже был переквалифицирован в штатные сотрудники НКВД.
Работники этой организации - как известно сегодня из многочисленных мемуаров, с тщательным послушанием следовали указаниям центрального лубянского руководства, сверяли с ним каждый свой шаг.
Не важно, кто непосредственно «выходил» на Эфроса, но начальник его начальника, несомненно, получал указания от самого Берия.
Выходит, что звериной хитрости тогдашний кандидат в члены политбюро, сам и организовал письмо Марины Цветаевой в свой адрес. Зачем?
«Сосело» - поэтический псевдоним тов. Сталина - имел юношеское хобби, которое, как подозревает Витковский, с годами только усилилось. В Кремль, или на Старую площадь постоянно вызывали поэтических переводчиков, вручали им стихи вождя в оригинале, в подстрочном переводе, в русской транскрипции (озвучивание грузинского стиха русскими буквами невозможно, это - нелепейшая придумка), и с пространными толкованиями. Переводы щедро оплачивались и никогда не публиковались.
В сталинском окружении был человек, которому подстрочники и переводы сталинских виршей не требовались - он их прекрасно понимал на родном языке вождя, и знал им настоящую цену - все тот же Берия.
Весьма вероятно, чтобы польстить нероновскому комплексу «хозяина», Берия и вел предварительную «работу» с будущими переводчиками «Сосело»....
И долгий, продолжавшийся более полувека «расцвет» переводческой «джамбульской поэзии» - по печальной догадке Витковского - вполне может иметь в своей основе и холуйское рвение кремлевского сатрапа.
3.
Работа составителя гораздо менее продуктивна, чем отсеивание «грамма радия» от тонн «словесной» руды, поскольку среди миллионов строк переводных «советских» стихов этого грамма обнаружить невозможно.
Особенность «советской поэзии» и «советского перевода» в том, что они делались - в первую очередь! - для конкретных весьма немногочисленных сановных читателей, которые непосредственно распоряжались материальными благами.
«Советские писатели и поэты» утеряли главное: политически ориентированное творчество никогда уже не принесет благ от начальства, непосредственно их курирующего.
А как же наличие очевидного, простого адресата упрощало литературное дело!
Если заранее известно для чего и для кого пишешь, если сразу после работника Главлита (советского цензурного ведомства) книгу обязательно прочтет товарищ первый секретарь такой-то, потом товарищ... и т.д. то «вопрос» просчитывался буквально на пальцах.
Надо было всего лишь в день рождение дочери вождя опубликовать в газете «Пионерская правда» милый стишок «Светлана», и будущее самого сочинителя, его детей, внуком и правнуков было навсегда обеспечено.
Задача «советского поэта» по добыванию жизненных благ решалась просто - надо чтобы «стихи» понравились двум-трем влиятельным функционерам, секретарю «большого союза» или «поэтическому бюро» тоже весьма немногочисленному. Ловкость, хитрость, расчет, «пролетарское» происхождение, даже вовремя налитый «закрытому» рецензенту стопарик, были несоизмеримо важнее достоинств самого текста.
Истинные художественные достоинства предполагают наличие множества читателей, с неопределенными, и неопределимыми заранее духовными потребностями, другими словами, существование свободного книжного рынка.
Все то, что должно было бы вроде быть за душой у создателя художественного произведения, а именно - образованность, начитанность, интерес к литературе, культура, и, наконец, хоть некоторый, но самобытный талант, не только не имели значение, но прямо вредили делу, если «литературным» делом было понравится «товарищу начальнику. А начальнику и на разводке, и на секретариате нравится только одно - личная преданность, служба, а отнюдь ни творчество.
Сравнивая список авторов антологии русского перевода «Строфы века»
с любым из пухлых справочников «советских писателей» мы едва ли насчитаем десяток совпадений - авторов антологии, слава богу, в справочниках нет.
Евгений Витковский просеял тексты, и отбросил все, что было «партийно», а на самом деле облегченно рассчитано на двух-трех читателей-начальников от литературы.
4.
Что же все-таки так раздражало Арсения Тарковского, Марию Петровых, почему переводчики так жаловались на головную боль? И почему на головную переводческую боль не жаловались Алексеев, Левик, Лозинский, переведшие несравнимо больше их?
В действительности поэты жаловались на то, что навык переводческой работы накладывал отпечаток на их оригинальное творчество. А «чистые» переводчики «античники» или «западники» своих стихов писали мало или не писали вовсе.
«Когда б вы знали, из какого сора...» - не важно из какого, но очень важно, что из живого «натурального» сора, облака, звука «растут стихи».
Не из строки уже рожденной на другом языке, не из корявого подстрочника, а из самой жизни рождается у поэта стихотворение.
Эта тайна первородного импульса у каждого поэта своя. В движении души, в единственном, но обязательно первозданном слове заложено рождение стихотворения, человека или Вселенной.
Долгая же переводческая работа создает устойчивый навык предварительного замысла.
Мысль неудовлетворенного, мучающегося, фрустрирующего переводчика предваряет собственное творчество, как бы готовит почву для стиха, выстраивает те или иные «подстрочникообразные» конструкции.
И вскоре в своих стихах появляется элемент вторичности, который уже ничем не вытравишь. Ремесло переводчика вошло в руку, а потом - спустя годы работы - и в душу. Оттого и болела голова у бедных переводчиков, что собственный, недостаточно великий дар, оказался забит, затоптан и завален ежедневной рутинной и не любимой работой, обеспечивающей хлеб насущный.
Возразят - и Ахматова жаловалась. Предположу, что жаловалась Ахматова понарошку и только для того, чтобы «прикрыть» нескольких переводчиков, работавших под ее именем (в «Худлите» им не давали подстрочников).
Предварительный замысел может быть своим, а может быть и чужим, заимствованным, конечно, когда речь идет не о плагиате, а о поводе сотворения.
Следуя в творческих помыслах за богом, можно попытаться создать свет словами - «да будет свет». Следуя за поэтом тоже можно создавать, но подобие.
А вот копируя подобие а потом выдавая это подобие за свое, нужно быть абсолютно уверенным в том, что это постыдное занятие никогда и никем не будет раскрыто.
Грустный след плагиата неожиданно всплыл в памяти при прочтении антологии. Абрам Арго в 1958 году в обтрепанной брошюрке изданной небольшим тиражом опубликовал блистательный перевод стихотворения Теодора де Банвиля «Прыжок с трамплина» приведу его полностью:
ТЕОДОР ДЕ БАНВИЛЛЬ (1823-1891)
ПРЫЖОК С ТРАМПЛИНА
Вот так бы он наверняка
Вошел в грядущие века,
Великолепный этот клоун:
С пятном румянца на щеке,
В своем трехцветном сюртуке -
Зеленом, желтом и лиловом!
Недаром, легок так и смел,
На целый мир он прогремел, -
Не зная, что такое мимо,
Он головою пробивал
Бумагой стянутый овал
И прыгал сквозь кольцо из дыма!
Он был настолько невесом,
Что покатился б колесом
По лестнице головоломной;
И засверкал бы и расцвел
Его взъерошенный хохол
Цветком огня средь ночи темной.
А остальные прыгуны,
Актерской зависти полны,
Следя за ним в тревоге смутной,
Не понимали ничего
И говорили: "Колдовство!
Не человек, а шарик ртутный!"
Толпа кричала: "Браво, бис!",
А он, всем телом напрягшись,
Весь, как пружина в ярком платье,
Он ждал наплыва новых сил
И про себя произносил
Слова какого-то заклятья.
Он обращался к своему
Трамплину, он шептал ему:
- Гляди, полны места и ниши,
Я разгоняюсь для прыжка,
А ты, заветная доска,
Меня взметни как можно выше!
Машина мускулов стальных,
Взметни меня - и в тот же миг
Взлечу я бешеной пантерой
С тем, чтоб с тобой утратить связь,
О респектабельная мразь
И спекулянты из партера!
Пошли мне силы для прыжка
До купола, до потолка,
Чтоб, устремившийся к вершинам,
К тем солнцам мог бы я прильнуть,
Что в небе скрещивают путь
С полетом молний и орлиным.
Туда, в грохочущий эфир,
Где дремлет вековечный мир
В ночи глухого мирозданья,
Где, бегом пьяные, века
Спят, опершись на облака,
С трудом переводя дыханье.
Вперед - и выше - и вперед
Туда, за твердь, за небосвод,
Что кажется темницы сводом,
Туда, за грани высших сфер,
Где боги позабытых вер
Грозят забывшим их народам!
Все выше! И в конце концов! -
Нет ни девчонок, ни дельцов.
Ни критиканского засилья!
И стены мира разошлись -
Мне только синь! Мне только высь!
Мне только крылья, крылья, крылья!
Так он промолвил - и резвo
Он от помоста своего,
Пробивши купол многоцветный,
Взлетел - и сердце циркача
Вошло, любовью клокоча,
Туда, в простор междупланетный!
Французский поэт Теодор де Банвиль умер в 1891 году, его русский переводчик Абрам Арго умер в 1968 году. И тут же в 1969 году у Александра Межирова выходит «Баллада о цирке» текстуально и ритмически повторяющая блистательный перевод Абрама Арго:
Метель взмахнула рукавом -
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки.
А в шарабане для него
Не оказалось ничего:
Ни колыбели, ни кроватки.
Скрипела пестрая дуга,
И на спине у битюга
Проблескивал кристаллик соли...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Спешила труппа на гастроли...
Чем мальчик был, и кем он стал,
И как, чем стал он, быть устал,
Я вам рассказывать не стану.
К чему судьбу его судить,
Зачем без толку бередить
Зарубцевавшуюся рану.
Оно как будто ни к чему,
Но вспоминаются ему
Разрозненные эпизоды.
Забыть не может ни за что
Дырявое, как решето,
Заштопанное шапито
И номер, вышедший из моды.
Сперва работать начал он
Классический аттракцион:
Зигзагами по вертикали
На мотоцикле по стене
Гонял с другими наравне,
Чтобы его не освистали.
Но в нем иная страсть жила,-
Бессмысленна и тяжела,
Душой мальчишеской владела:
Он губы складывал в слова,
Хотя и не считал сперва,
Что это стоящее дело.
Потом война... И по войне
Он шел с другими наравне,
И все, что чуял, видел, слышал,
Коряво заносил в тетрадь.
И собирался умирать,
И умер он - и в люди вышел.
Он завершил жестокий круг
Восторгов, откровений, мук -
И разочаровался в сути
Божественного ремесла,
С которым жизнь его свела
На предвоенном перепутье…
Однако этот монолог
Ему не только не помог,
Но даже повредил вначале.
Его собратья по перу
Сочли все это за игру
И не на шутку осерчали,
А те из них, кто был умней,
Подозревал, что дело в ней,
В какой-нибудь циркачке жалкой,
Подруге юношеских лет,
Что носит кожаный браслет
И челку, схожую с мочалкой,
Так или иначе. Но факт,
Что, не позер, не лжец, не фат,
Он принял твердое решенье
И, чтоб его осуществить,
Нашел в себе задор и прыть
И силу самоотрешенья.
Я перед ним всегда в долгу,
Никак придумать не могу
Смехоточивые репризы.
Вздыхаю, кашляю, курю
И укоризненно смотрю
На нос его багрово-сизый…
В отличии от «оригинального» перевода Абрама Арго «Баллада о цирке» издавалась ежегодно под собственным именем, «массовыми» тиражами, приносила гонорары и госпремии.
Однажды я спросил у Александра Петровича - не совестно ли было ему так напрямую взять да присвоить у только что умершего Арго его стихотворение. «Звук, звук у меня другой звук…» пробормотал Межиров, и перевел разговор на другую тему.
Так, благодаря антологии Витковского, лишний раз идентифицировался «творческий» метод бывшего советского стихотворца.
5.
В начале своего кровавого правления большевики считали, что всемирная победа коммунизма - вопрос если ни нескольких месяцев, то уж наверняка - двух-трех лет. Они легко расставались с национальными богатствами России - иконами, картинами европейских мастеров, брильянтами, изделиями Фаберже и пр., потому что были абсолютно уверены - очень скоро, после неминуемой победы всемирной революции -(которую они и «спонсировали» распродавая национальное богатство), все произведения искусства станут "общими" , точнее подконтрольными им самим.
При всей несуразности этого убеждения, оно странным образом послужило косвенным стимулом для расцвета русской переводной литературы.
Тогда же возникла и идея издания библиотеки Всемирной литературы. Вначале декларировалась, а в дальнейшем и действительно существовала дружба народов, способствовавшая творческому взаимообогащению и сближению различных культур. Существовали и спорные факторы, вроде вождя-поэта с Нероновым комплексом.
Но самым главным фактором расцвета русского поэтического перевода - исконная тяга русской интеллигенции к мировому поэтическому творчеству имела в 20-м веке реальную и могучую финансовую государственную поддержку.
Подобная же эйфория возвращения России, так сказать, в общую капиталистическую семью народов, в наши дни подвела черту под романом - несчастным ли счастливым, но закончившимся навсегда - между государством и литературой.
Когда в 1992 году Мориса Ваксмахера - переводчика и редактора «Художественной литературы» выжили на пенсию, когда его выставили за дверь, чтобы он не мешал варварам от приватизации растаскать кресла и распродать редакционные помещения, и попутно начать торопливый выпуск макулатурного потока, произошла смена времен.
Уверен - дай Бог, чтобы я ошибся! - подобного тома переводной поэзии больше никогда в России выпущено не будет.
Не только потому, что грядет эпоха «прощания с бумагой», а потому что будущим составителям не из чего будет выбирать. Уже сегодня труд переводчика любой квалификации не востребован. Издательство «Полифакт», совершив полиграфический подвиг, вряд ли его окупит (типун мне на язык!). Но уже сейчас издатели платят гонорар и живым переводчикам и наследникам Бродского только самим альманахом - по экземпляру «Строф века -2» за подборку. Комнатку в Голицино на такой гонорар сейчас не снимешь.
Величие и значение титанического труда Евгения Витковского в том, что перелопатив тонны архивных рукописей, и центнеры изданных книг, он перевернул «лопатой» своего усердия пласт времени, и отсек от читателей выверенным своим вкусом «джамбулизаторство», и да и самих «джамбулизаторов».
Только ирония, весьма добродушная прощальная улыбка - вот все что досталось напоследок одному-двум из бесчисленного легиона «лауреатов сталинских премий 1-ых и 2-х степеней». Все эти ловкие сочинители безвозвратно канули в Лету. Эти удачливые люди стали историей быстрее, чем ожидали.
А лица поэтов и переводчиков, истинные лица эпохи, проступили, высветлились из векового сумрака.
И по их трудам и дням потомки будут судить всех нас, и, может быть, простят.