Княжна
Имя Цви Прейгерзона известно, увы, немногим из нас. А между тем, судьба интереснейшая - и знаковая в своей типичности, и уникальная, сохранившая пример беспрецедентного писательского подвига во славу любимого языка. Я еще поставлю здесь свою статью о нем, написанную для местной газеты по поводу грядущего в октябре 110-летия со дня рождения этого удивительного человека.
А пока в той же газете напечатан мой перевод рассказа Прейгерзона "Княжна". Узнав об этом вчера (причем совершенно случайно - авторов тут редко ставят в известность о столь незначительном событии как использование их текстов), я поразился знаменательному совпадению. Полтора месяца назад, отсылая в "Вести" статью и перевод, я и думать не думал о теме "еврейских легионеров", которая нынче обсуждается здесь, в моем ЖЖ. Но вот - совпало: именно в эти дни опубликован текст, превосходно иллюстрирующий смысл предупреждений Жаботинского.
На мировую премьеру эта публикация не претендует - уже после того, как я перевел рассказ, Нина Прейгерзон - дочь писателя - известила меня, что другой вариант перевода когда-то публиковался в одном из израильских русскоязычных журналов (уж не в "Зеркале" ли?) не то в 80-ые, не то в 90-ые годы. Ну и ладно - не ради лавров первопроходца я сейчас ставлю его здесь (кто нынче читает газеты?), но исключительно по случаю точнейшего попадания в контекст нашего разговора - очень давнего, но по-прежнему животрепещущего. Прочитайте - не пожалеете. А прочитав, мысленно поставьте на место княжны русскую литературу. Я почти уверен, что сам Прейгерзон вовсе не имел в намерении подобную аллегорию. Но кто здесь спрашивает авторов о столь незначительном обстоятельстве как их первоначальные намерения?
Цви ПРЕЙГЕРЗОН
Княжна
В начале лета 1920 года я впервые переступил порог комнаты моего друга Абы. Площадь, где он жил, представляла собой городской пуп, одно из самых шумных и густонаселенных мест, хотя вообще-то с начала того года по улицам гуляли лишь голод и запустение. В стране нашей вскипала тогда гражданская война, и все ходили будто на цыпочках - в домах и снаружи.
Я был тогда костлявым парнем в мятом костюме и старомодном галстуке - провинциалом, только-только прибывшим в большой город из местечка. Маршрут мой был в то время типичным для многих еврейских душ. Из глухих местечек вела нас эта дорога к вершинам образования. Шагал по ней и я, оказавшись для начала в этом красивом доме, боковым фасадом своим выходившим на здание оперы. Здесь проживал мой приятель Аба Берман, покинувший местечко на полгода раньше меня. Прежний жилец, дядя Абы - холостяк солидного возраста - весьма кстати женился и, оставив комнату племяннику, переехал в Нижний Новгород, известный теперь под новым названием Горький.
Убого одетый, обливающийся потом, стоял я на пороге этой комнаты с облезлым чемоданом в руке. Дорога была долгой и трудной, и все ее тяготы читались на моем лбу, как клеймо. Но Аба принял меня с открытой душой и ласковым сердцем. По обычаю тех дней, укореняясь в новых местах, мы всегда могли рассчитывать на помощь и поддержку земляков.
Вскоре я записался в университет; судьба не щадила нас, сразу навалив на плечи тяжесть изнурительного труда и голода. Что и говорить, в местечке мы знавали более сытные дни. Еда в городе стоила дорого. Но мы твердо помнили, что страдаем не зря. Опыт многих поколений говорил нам, что полнота знаний предпочтительней полноты желудка. Днем и ночью сидели мы с Абой над книгами, не слушая протестующего бурчания своих пустых животов, топили в морях учебы постоянную потребность в еде. На очень короткое время голод можно было слегка приглушить водянистой рыбной похлебкой, которую нам наливали в университетской столовой.
Так, за учебой, работой и малосъедобным варевом проходили наши дни, недели и месяцы. Рыба, из которой варганили тот омерзительный суп, была соленой, сухой и без грамма жира. В конце концов, суровая эта диета столь дурно повлияла на желудок Абы, что мой друг вынужден был уделить некоторое внимание не только книгам, но и животу. Мы решили, что если не принять неотложных мер, то Аба Берман сам станет жертвой на алтаре знаний, а потому необходимо на недельку-другую отправить взбунтовавшийся организм домой, для передышки. В родном местечке Бермана ждали родители, сестра и драгоценная возможность немного отъесться.
Мы отправились на вокзал, и после долгих часов ожидания Абе удалось ввинтиться в один из переполненных вагонов поезда южного направления. Железную дорогу осаждали мешочники; Аба с превеликим трудом вскарабкался на крышу вагона, где ему предстояло теперь провести полторы-две недели тяжелейшей поездки.
Переезды из города в город являлись в те дни нелегким, временами опасным для жизни испытанием.
Паровоз свистнул, загудел, выпустил густые клубы пара и неохотно тронулся, потянув за собой череду вагонов. Истончившаяся рука Абы взметнулась над крышей и прощально махала мне, оставшемуся на перроне, пока поезд не скрылся в вокзальном мареве. Был конец лета, последние жаркие дни.
Я вернулся домой. Квартира, в которой мы устроились, состояла из двух комнат - нашей и еще одной, вдвое большей, в которой проживала Вера Федоровна, театральная портниха лет пятидесяти. Она тридцать лет шила костюмы для оперы, знала в лицо Хохлова, Шаляпина, Собинова и Комиссаржевскую - свою полную тезку по имени-отчеству.
Мы жили с ней душа в душу. Вера Федоровна звала меня Ваней - по созвучию с моим настоящим именем Вениамин. Я слышал от нее немало забавных анекдотов и сплетен из жизни оперных знаменитостей. Помню, как стрекотала за стеной ее швейная машинка - замолчит на минутку и снова возобновляет свой уютный клекот.
К соседке то и дело забегали молодые женщины - для примерки и просто поболтать. Попадались среди них и истинные красавицы, живо возбуждавшие мое воображение. Сидя в своей комнате, я мог вволю мечтать, рисуя себе мысленные картины того, что происходит сейчас за стенкой. Наивный юноша, тогда я еще позволял себе тратить на прекрасный пол весь пыл своих мечтаний.
В ту осень 20-го года посетила меня первая любовь. Избраннице моего сердца было около тридцати. В глазах этой высокой женщины со светло-каштановыми волосами горел лихорадочный огонек несчастья. Звали ее Амалия Павловна, и происходила она из великокняжеского рода, представляя собой один из немногих уцелевших его обломков, безнадежно обреченных в охваченной революцией стране. Как загнанный заяц, металась Амалия Павловна по огромному городу, от одного знакомого к другому, ночевала, где придется, играла в смертельные прятки с ЧК. Время от времени она проводила ночь и у моей добросердечной соседки-портнихи. Так я увидел ее, и душа моя пропала в ту же минуту.
Я влюбился в печаль ее глаз, в тонкий аромат ее духов, в звук глубокого мягкого голоса, в бесшумную элегантность движений. Она разом вошла в мой узкий мир и переполнила его. Днем и ночью разъедали меня тоска и огонь желаний, мучили томные, греховные мысли. Я начисто потерял покой.
Ценой огромных усилий мне удалось запереть эту головокружительную лихорадку внутри, так что, казалось, Амалия Павловна не подозревала о чувствах, которые обуревали меня. Но когда она изредка обращалась ко мне (тоже называя Ваней), я краснел от пяток до ушей, и сердце обжигала такая горячая волна, что потом долго еще приходилось отлеживаться, приходя в себя после острого приступа болезни, именуемой «любовь».
Дочь соседки находилась в то время на даче с ребенком. В конце августа маленькая Танечка заболела, и обеспокоенная Вера Федоровна тотчас же устремилась за город к любимой внучке. Она уехала на неделю; я остался один во всей квартире.
Однажды, когда поздней ночью сидел я в своей комнате, читая скучный учебник, послышался звонок в дверь. Я открыл и увидел Амалию Павловну.
- Как поживаешь, Ваня? - спросила она на ходу, устремляясь к комнате Веры Федоровны.
Но комната оказалась заперта; до ушей моих донесся вздох - удивленный и разочарованный.
- Вера Федоровна уехала вчера на дачу, - сказал я, и ровно в этот момент затеяли отбивать полночь куранты на башне, отчетливо донося до нас каждый удар сквозь открытое окно моей комнаты.
- Как поздно… - растерянно сказала она. - Куда же мне теперь?
Я предложил ей переночевать в моей комнате; поколебавшись, женщина согласилась. Мы немного побеседовали - впервые за все время, затем она вышла на кухню. В этот момент мною овладела легкая дрожь; я напряженно вслушивался в каждый звук, угадывая движения моей княжны. Вот она прикрутила кран, остановив воду. Вот вытирает полотенцем лицо. Вот выключает свет. Вот она легкими шагами направляется в комнату, и тонкий запах духов следует за ней невидимой тенью.
Окно распахнуто в ночь; Амалия Павловна ложится в постель моего друга Абы Бермана, и вот - я тоже ложусь рядом с нею в ту же постель. Дрожь моя не проходит: эта княжна - моя первая женщина; нелегко юноше осенить себя первым грехом, вдохнуть сладкие запахи взрослой мужественности.
Я слушаю жаркий шепот моей княжны. Я для нее - не первый мужчина, и опытность ее оказывается совсем нелишней. Впервые познаю я щедрую женскую нежность, черпаю ее и пью полными пригоршнями. Окно распахнуто в ночь; напротив сереет здание оперы, а над ним, в немыслимой черной вышине благословляют нас звездные небеса. В углу комнаты играют друг с другом тени… - нет, это весь мир играет, весь мир звучит, поет тихо и ласково.
До самого рассвета не можем мы насытиться нежностью и телами друг друга.
- Рассвело… - шепчет княжна.
Нет никого в комнате кроме нас, и все же мы шепчемся, храня свой таинственный секрет. Прохладная тишина струится через окно в нашу постель. Еще не вышли на улицы дворники, не слышно шарканья их длинных метел. Вот я уже ясно могу различить черты женского лица напротив. Только в углу еще жива дымка, еще сплетаются в тихом объятии свет и тень. И снова кружат мне голову ее печальное лицо, запах духов и грустная улыбка глаз.
- Господь с тобой, Ваня! - говорит она. - Надо уже и поспать. Будет у нас еще завтра ночь…
Но снова и снова сплетаются наши тела. Я слышу стук ее сердца и верю ему со всей страстью своих восемнадцати лет: тогда еще не привык я встречать счастье холодным душем насмешливых сомнений. Лишь несколько лет спустя окончательно насело на меня дурное это обыкновение, но в ту ночь… - в ту ночь я еще верил, верил всем сердцем.
Потом я вдруг как провалился, а когда открыл глаза, за окном сиял ярчайший полдень, и в моей комнате - тоже. Амалия Павловна ушла, оставив мне лишь запах духов, витающий в воздухе. Снова бьют куранты на башне, и снова - двенадцать! Я чувствую расслабленную усталость, но вскакиваю с постели: сердце мое поет. Сегодня праздник - праздник весны и жизни! Я надеваю свою лучшую украинскую рубашку, расшитую красным, синим и голубым. Я закатываю повыше рукава, чтобы видны были мои сильные загорелые руки. Я иду к парикмахеру, чтобы подстриг чуб на моей буйной шевелюре, а затем провожу еще полчаса перед зеркалом, примеривая на лицо особо мужественную улыбку, - и наверняка выгляжу при этом чрезвычайно глупо. Этот процесс получает достойное завершение в виде бутылки вина, купленной с превеликим трудом.
Закончив все эти приготовления, я сел ждать Амалию. Не скрою, мне было совсем не до учебников. Но она не пришла ко мне той ночью, и это стало моим первым большим разочарованием.
Назавтра, в девять часов вечера раздался долгожданный звонок. С сильно бьющимся сердцем я отворил дверь. Да, на пороге стояла Амалия Павловна… - но как холодна она была, как сердито смотрела! Не произнеся ни слова, моя княжна шагнула к комнате Веры Федоровны. В руке она сжимала ключ. Затем послышался звук защелкнувшегося замка, и все смолкло. В квартире воцарилась раздраженная тишина.
Чем я заслужил это? Неужели так заведено у прекрасного пола - запятнать каждое чувство, испортить каждый праздник?! Мы затаились - каждый в своей клетушке. Но мой бескомпромиссный возраст не позволил мне тогда отступить. В моих ноздрях еще жил запах женщины - моей первой женщины. Я любил ее. Снедаемый желанием, с разодранной на части душой, томился я в темной комнате.
Вскоре послышался звук открываемой двери, и Амалия Павловна вышла в кухню. Сидя на кровати, я вслушивался в ее шаги сквозь биение собственного сердца. Вот она включила воду. Вот она умывается, трет руки, плещет водой в лицо. Вот кран закручен…
Я вышел в коридор и прокрался в открытую комнату соседки. Через некоторое время вошла туда и Амалия Павловна, держа в руках влажное полотенце.
- Добрый вечер, Амалия Павловна!
В напряженном хмуром молчании она повесила на крючок полотенце и, подойдя к зеркалу, стала причесываться.
- Вы сердитесь на меня, Амалия Павловна?
- Выйди отсюда! - сказала она в зеркало.
- Но почему?
Я поднялся со своего места и тоже встал напротив зеркала. Мы стояли вроде бы рядом, но разговаривали сквозь зазеркалье.
- Ты еврей? - спросила она.
- Какая тебе разница?
- Не изворачивайся. Вера Федоровна сказала мне сегодня, что ты еврей.
Она вдруг повернула ко мне бледное, искаженное яростью лицо и даже не произнесла, а простонала из глубины души, полной горечи, гнева и беспомощности:
- Ох! Как же я вас ненавижу! Всех вас нужно было уничтожить!
Бледные, как смерть, стояли мы друг против друга и слушали этот сатанинский стон, это дьявольское шипение, которые доносились, казалось, из глубины зеркала и исходили не от женщины, а от кого-то третьего, незримо присутствующего здесь.
- Ох! Проклятые евреи! - шипело зеркало. - Народ-мерзость, народ-пиявка! Весь мир вы обрушили, всех погубили!
Она опустилась на скамеечку, прикрыла глаза рукой и всхлипнула. Ясно помню, какая позорная слабость взяла тогда верх надо мной. Я все еще искал примирения.
- Амалия Павловна… - сказал я мягко и протянул руку к ее волосам, едва касаясь их ладонью.
Она подскочила, как ужаленная.
- Не прикасайся ко мне! Вон! Не смей трогать меня!
Затем она выкрикнула и несколько раз повторила некое крайне обидное слово - самое оскорбительное для меня. Тогда я запер дверь комнаты и положил ключ в карман. Все существо мое сотрясалось от ярости. После нелегкой борьбы, укусов и царапин, я покорил княжну. Она не могла звать на помощь, боясь выдать свое присутствие тем, кто ее разыскивал. Наши прикосновения были отвратительны нам обоим, как прикосновения мокриц. Я осквернил ее и осквернил себя. И, совершая над ней и над собой эту скотскую пакость, я не прекращал говорить. Я говорил, издевался и насмехался. Я мобилизовал для этого весь свой рассудок, весь острый ум, полученный в наследство от отцов и дедов, и не было ей ни убежища, ни укрытия от него.
Она была великой княжной из прославленного рода; она металась по бурлящему миру, разбрызгивая во все стороны свой яд и свою любовь. Случилось так, что и я - голодный местечковый юнец - соприкоснулся и с тем, и с другим в течение двух ночей, отпущенных мне судьбой.
(перевод с иврита Алекса Тарна)