Читаю книгу Данелии.
Кусманчики:
Курсовая - Лоханкин - Евстигнеев. варвара - Волчек
На курсовую работу мы решили снять отрывок из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова: как Варвара уходит от Васисуалия Лоханкина. (На двоих - 600 м пленки и два съемочных дня.)
Написали сценарий, прохронометрировали - получилось 756 метров. А у нас 600. Пятьдесят процентов уйдет на хлопушки, захлесты и технический брак - это минимум. Пришлось сокращать 256 метров - вычеркивать дорогие нашему сердцу реплики. С трудом втиснулись в 300 м (10 минут). Но снимать мы должны были только по одному дублю.
На актеров денег не было, и мы пригласили студентов Школы-студии МХАТ Галю Волчек и ее мужа Женю Евстигнеева. Конечно, мы хотели кого-нибудь поопытнее, но у этих было большое преимущество - они были бесплатными.
Первый день прошел очень успешно - сняли 140 полезных метров, потратили 287. Второй день не задался. Начали снимать - забарахлила камера - «салат». Перезарядились - снова брак - соринка. Снимаем крупный план Гали Волчек - в коллектор въехал грузовик, звукооператор требует переснять. Второй дубль у Гали получился хуже, чем тот, испорченный, - Галя настаивает: еще один. А пленка идет. В итоге к концу смены на последний кадр осталось всего девять метров - ровно на один дубль. Снимали не по порядку, а так, как было удобно по свету, и последним оказался кадр из середины: Лоханкин живо вскочил с дивана, подбежал к столу, с криком «Спасите!» порвал карточку и снова улегся на диван.
Проверяли на мне: Шухрат стоял с хронометром, а я вскакивал с дивана, рвал карточку и ложился обратно.
- Семь метров, - сказал Шухрат. - Женя, запомнили? Сделайте все точно так.
- Давайте снимать, - Евстигнеев лег на диван.
Я перекрестился и скомандовал:
- Мотор!
Евстигнеев встал, медленно подошел к столу, порвал карточку, вернулся, лег на диван и пробормотал: «Спасите»… И пленка кончилась.
Погубил фильм, зараза!
- Съемка окончена, спасибо всем, - сказал невозмутимый, как индеец, Аббасов, - пошли, Гия!
И мы, не попрощавшись, ушли из павильона.
Долго шли молча.
- А может, это не так уж плохо? - наконец, сказал Шухрат.
Я свирепо посмотрел на него. Шухрат поднял руки:
- Молчу.
Шухрат оказался прав, - когда в первый раз показывали отрывок, больше всего смеялись именно в этом месте. А Ромм потом даже похвалил эту евстигнеевскую импровизацию:
- Хорошо придумали, сделали от обратного. Молодцы!
Этот же случай глазами Волчек (в сааамом конце поста):
http://akostra.livejournal.com/305159.html
Диплом отрывок из "Войны и мира".
Ночь. У костра солдаты варят кашу. Из леса выходят два француза, голодные, ободранные, почти босые. Солдаты усаживают их у костра, кормят кашей, дают водки. Французы поели, выпили и заснули. «Тоже люди», - удивился молодой солдатик Залетаев. (Его играл юный Лев Дуров, это был его дебют.)
Условия съемок теперь были лучше, чем на курсовой: пленку дали один к пяти, была профессиональная съемочная группа и техника.
Снимали зимой, ночью, в лесу недалеко от «Мосфильма». Было очень холодно, и мой однокурсник, грек Манус Захариас (он играл французского офицера), простудился. На следующую ночь у него была температура 38,5, и пустить его босиком на снег мы, естественно, не могли. Так что в кадре «босые ноги французского офицера» мы снимали мои ноги.
Я стою босиком на снегу, а оператор Николай Олановский уже двадцать минут ставит свет.
- Скоро?
- Сейчас еще один бэбик поставлю - и все.
(Бэбик - маленький осветительный прибор.)
Поставили бэбик.
- Все?
- Все. Сейчас только эффект от костра сделаем.
Осветитель взял еловую ветку и стал махать перед прибором.
- Быстрее! - сказал Олановский.
Осветитель замахал быстрее.
- Медленнее!
А я все стою. Наконец сняли дубль. Олановский просит повторить. Сняли второй. Коля просит - еще: надо теперь помахать веткой у другого прибора. «Дорвался! Устроил себе именины сердца!» Сняли третий.
- Все! Снято! - крикнул я и побежал к автобусу.
- Стой! Не снято! - кричит Олановский. - Еще один дубль! Я только еще один бэбик добавлю!
- Нет уж, родной, хватит!
Утром отдали пленку в проявку. К вечеру узнаем, что наш материал напечатали. Терпения ждать, когда его выдадут, не было, - и мы побежали в лабораторию и напросились посмотреть вместе с ОТК. (Отдел технического контроля.)
Идет наш материал, все нормально: лес, костер, солдаты… На экране - ноги на снегу, а на них - эффект костра. Хорошо! Не зря ветками махали. Первый дубль, второй… Женщина в белом халате (технический контролер) поворачивается ко мне и спрашивает:
- Нафталину насыпали? Или соль?
- Снег.
- Да ладно. Я-то вижу, что не снег.
Мне очень обидно. Два пальца зря отморозил! Наверное, все-таки надо было дать Олановскому поставить еще один бэбик.
Из книги же я узнала, что Особую папку называли Ольга Павловна.
Я Конецкого возненавидел позже, когда два с половиной месяца вынужден был каждое утро слушать, как он поет (два с половиной месяца мы провели в одной каюте, - изучая материал к фильму, шли на сухогрузе «Леваневский» по Северному морскому пути). Пел он фальшиво, гнусным голосом, всегда одну и ту же песню… А не петь Конецкий не мог - это вошло у него в привычку.
Между прочим. В другом исполнении эту песню я услышал, когда мы вернулись из плавания и пошли в гости к писателю Юрию Нагибину. Там усатый худой парень взял гитару и запел: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…» Я тронул парня за плечо и вежливо сказал:
- Я вас очень прошу, пожалуйста, спойте что-нибудь другое. От этой песни меня тошнит.
Так я познакомился с Булатом Шалвовичем Окуджавой. (если что - эта песня как раз Окуджавы)
Истории из заполярья. Ходили на сухогрузе. который полярникам продукты доставлял:
Матросы, как всегда, (для местной фауны) привезли кастрюлю с горячим борщом, вылили на снег - образовалась лунка вроде миски. И здесь первыми на берег прибежали собаки. Собаки стали лакать. А потом появились два белых медведя-подростка. Спустились с обрыва и пошли к «миске». Собаки поджали хвосты и отбежали метров на двадцать. Медведи неторопливо ели, а собаки возмущенно лаяли. Боцман сжалился над собаками и по рации велел привезти еще кастрюлю борща.
А потом прибежал лохматый щенок. Он не мог спуститься и, жалобно повизгивая, бегал туда-сюда. Один из медведей неторопливо поднялся наверх и легонько дал щенку лапой под зад. Щенок кубарем скатился с обрыва на снег, отряхнулся, подбежал к лунке и стал быстро лакать борщ. Второй медведь покосился на него, но смолчал. Первый медведь вернулся и тоже стал есть. Когда он выловил из лунки кусок мяса, щенок подпрыгнул и попытался вытащить у медведя кусок прямо из пасти. Медведь уступил.
В том же месте, сгружая продукты для полярников.
Я был простужен, температурил, и очень хотелось пить. Неподалеку, возле чума, стояла чукчанка с ребенком на руках, без шубы, в одном платье - у них же лето. А мы все в теплых куртках и в шапках. Я поднялся и попросил у нее попить. Она вынесла мне стакан мутной теплой воды (растопленный лед), и отдельно на тарелочке - кусочек заплесневелого черного хлеба, а на нем маленький кусочек сахара. А ведь им два года ничего не привозили, она, наверное, отдала мне последнее…
Между прочим. Когда снимали в Ярославле «Афоню», нужен был кадр: двор с верхней точки. Определили балкон, с которого хорошо было снимать, высчитали квартиру, поднялись, позвонили. Открыла женщина лет тридцати пяти-сорока. Мы объяснили, что мы с «Мосфильма», просим разрешения снять один кадр с ее балкона.
- Господи, что же делать? - расстроилась она. - Мне же на работу надо!
Мы сказали, что не страшно, поищем другой балкон.
- Да нет! Вы снимайте, потом запрете дверь и ключ под коврик положите. Только вот кто вас покормит? Не по-людски получается - гостей даже чаем не напоила!
И я вспомнил ту чукчанку.
На Жохове не обошлось и без потерь. Когда я во время разгрузки сел перекурить, эти два негодяя-медведя подошли ко мне сзади, схватили зубами уши моей меховой шапки, потянули каждый в свою сторону, оторвали и принялись жевать. Это была папина ушанка, которую я носил двадцать лет, и у нее была своя история.
Во время войны, когда мы с мамой жили в Тбилиси, отец с оказией переслал свои вещи - пальто, костюм, сапоги, свитер, зимнюю шапку-ушанку - целый чемодан, чтобы мы поменяли их на продукты.
Ушанку я забрал и сказал маме, что буду носить ее сам. И в Москве я в этой шапке ходил и в школу, и на каток, и в институт, и в ГИПРОГОР, и на «Мосфильм». И если бы не эти хулиганы-медведи, носил бы ее до сих пор.
Про женщину на корабле в заполярье:
Вечером к нам в каюту зашел старпом Геннадий Бородулин, с которым мы за время плавания подружились. Хотя на корабле был сухой закон, он его нарушил и принес бутылку спирта. Выпили. Бородулин сказал, чтобы мы не расстраивались:
- Ребят можно понять. Четвертый месяц в море. А сюжет у вас нормальный. Вот только женщины нет.
- Как нет? А Мария?
- Мать сына боцмана? Не то - она в возрасте. Надо молодую, красивую.
- Не обязательно…
- Давай проверим.
Бородулин повел нас в радиорубку и попросил радиста связать его с «Новой Сибирью»:
- Новая Сибирь, Новая Сибирь, я Леваневский, - начал вызывать Комаров в микрофон. - Как слышите? Прием.
- Я Новая Сибирь. Слышу вас, Леваневский, прием.
Комаров передал микрофон Бородулину.
- Новая Сибирь, у нас на борту Тимофеева. Она просит подтвердить условия. Как понял? Прием, - сказал Бородулин.
- Ничего не понял. Какая Тимофеева?
- Лидия Петровна, сорок первого года рождения (в то время 21 год), выпускница кулинарного техникума. Следует по вашему запросу к вам на станцию помощником повара. Просит подтвердить двойной оклад, полярные и трехмесячный отпуск. Прием!
- Что-то путаете вы и ваша Тимофеева. Мы никаких запросов никому не посылали. Конец связи.
- И что мы проверили? - спросил я.
- Это только конец первого акта, - сказал Бородулин. - Антракт.
Антракт был недолгим.
- Леваневский, Леваневский, я остров Беннет! Как слышите, прием? - заговорила рация.
- Вас слышу, прием.
- Ошибка в предписании! Помощника повара запрашивали мы! Как поняли, прием!
- Леваневский, я Новая Сибирь! На связи начальник станции. Товарищ, который с вами говорил, не курсе, он гидролог. Беннет врет! Тимофееву мы вызывали! Как поняли, прием?
- Леваневский, я Айон! Как слышишь, я Айон!
- Слышу тебя, Айон.
- Соедини с Тимофеевой.
- Что я тебе, телефонистка?
- Тогда срочно сообщи - Айон предлагает ей должность помощника повара и фельдшером по совместительству! Как понял, прием!
- Айон, я Новая Сибирь. Какого хера ты лезешь! Мы человека вызывали, он к нам едет! Мы ему двойной оклад даем!
- Леваневский, я Беннет. Скажи Тимофеевой, берем ее шеф-поваром и заместителем начальника станции. С оплатой годичного отпуска!
- Беннет, что ты несешь, твою мать! Какой замнач? Вас там всего двое!
- Ну как, - спросил нас Бородулин, - достаточно? Или продолжим радиопостановку?
- Достаточно, - сказал Конецкий. - У меня был в первом варианте подобный эпизод.
- Тогда финальный монолог. - И в микрофон: - Айон, Сибирь, Беннет! Довожу до вашего сведения: только что получена радиограмма. Начальник Главсевморпути товарищ Афанасьев предлагает Тимофеевой должность своего первого заместителя и по совместительству - директора столовой. С полной оплатой бессрочного отпуска. Тимофеева берет тайм-аут для принятия окончательного решения. Конец связи. Отключайся, - сказал Бородулин радисту.
Про поездку в Мексику.
Прямо из посольства Люся повезла нас смотреть праздник, - пока он не кончился. У соборной площади мы вышли, а машины с вещами отправили в гостиницу.
- Только держитесь все вместе, а то потеряемся, - предупредила Люся.
На площади перед собором - тысячи и тысячи людей. Из динамиков доносится приятный голос…
- Сегодня сам кардинал службу ведет, - сказала Люся.
Таланкин еще в Москве купил восьмимиллиметровую камеру. И, как только вышел из машины, принялся все снимать. И мы его потеряли. Попробовали искать, да где там! Все, привет, пропал Таланкин: где гостиница - не знает, языка не знает. И денег у него нет (Скобцева еще не выдала нам суточные).
Люся подвела нас к конной статуе:
- Стойте здесь, и отсюда ни шагу! - и исчезла.
Через десять минут из динамиков послышалась какая-то возня, и вдруг мы услышали Люсин голос. Люся кричала:
- Таланкин! Посреди площади конная статуя! Подходи к ней! Конная статуя! К передним ногам!
Опять какая-то возня, пререкания по-испански, Люсино «пардон», и снова бархатный голос кардинала, читающего молитву.
До сих пор не могу понять, как маленькая худенькая Люся умудрилась сквозь плотную толпу проникнуть в собор, а там еще добраться до алтаря и оттеснить от микрофона кардинала.
- А, ерунда, - отмахнулась Люся, когда мы ее потом стали расхваливать. - Вот когда я в Москве в ГУМе сапоги покупала, это действительно был подвиг!
Про чайку..
Пока красили «Витязь», матросы на леску с наживкой случайно поймали чайку. Сделали ей отметку краской и отпустили. Чайка полетела и тут же её окружили другие чайки и стали яростно клевать. Через несколько минут окровавленный белый комок упал на воду. Оказалось, что чайки, как и люди, не любят тех, кто выделяется. (С тех пор эмблема Чайки на занавеси театра МХАТ не вызывает у меня восторга.)
И в догонку ко вчерашнему посту с Катей Семеновой http://akostra.livejournal.com/777357.html.
Её же история, как она в гости к Надежде Дуровой приезжала и песня про Корову на льду (там ещё такой кавалер с ней вместе танцует немного в конце)
Курсовая - Лоханкин - Евстигнеев. варвара - Волчек
На курсовую работу мы решили снять отрывок из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова: как Варвара уходит от Васисуалия Лоханкина. (На двоих - 600 м пленки и два съемочных дня.)
Написали сценарий, прохронометрировали - получилось 756 метров. А у нас 600. Пятьдесят процентов уйдет на хлопушки, захлесты и технический брак - это минимум. Пришлось сокращать 256 метров - вычеркивать дорогие нашему сердцу реплики. С трудом втиснулись в 300 м (10 минут). Но снимать мы должны были только по одному дублю.
На актеров денег не было, и мы пригласили студентов Школы-студии МХАТ Галю Волчек и ее мужа Женю Евстигнеева. Конечно, мы хотели кого-нибудь поопытнее, но у этих было большое преимущество - они были бесплатными.
Первый день прошел очень успешно - сняли 140 полезных метров, потратили 287. Второй день не задался. Начали снимать - забарахлила камера - «салат». Перезарядились - снова брак - соринка. Снимаем крупный план Гали Волчек - в коллектор въехал грузовик, звукооператор требует переснять. Второй дубль у Гали получился хуже, чем тот, испорченный, - Галя настаивает: еще один. А пленка идет. В итоге к концу смены на последний кадр осталось всего девять метров - ровно на один дубль. Снимали не по порядку, а так, как было удобно по свету, и последним оказался кадр из середины: Лоханкин живо вскочил с дивана, подбежал к столу, с криком «Спасите!» порвал карточку и снова улегся на диван.
Проверяли на мне: Шухрат стоял с хронометром, а я вскакивал с дивана, рвал карточку и ложился обратно.
- Семь метров, - сказал Шухрат. - Женя, запомнили? Сделайте все точно так.
- Давайте снимать, - Евстигнеев лег на диван.
Я перекрестился и скомандовал:
- Мотор!
Евстигнеев встал, медленно подошел к столу, порвал карточку, вернулся, лег на диван и пробормотал: «Спасите»… И пленка кончилась.
Погубил фильм, зараза!
- Съемка окончена, спасибо всем, - сказал невозмутимый, как индеец, Аббасов, - пошли, Гия!
И мы, не попрощавшись, ушли из павильона.
Долго шли молча.
- А может, это не так уж плохо? - наконец, сказал Шухрат.
Я свирепо посмотрел на него. Шухрат поднял руки:
- Молчу.
Шухрат оказался прав, - когда в первый раз показывали отрывок, больше всего смеялись именно в этом месте. А Ромм потом даже похвалил эту евстигнеевскую импровизацию:
- Хорошо придумали, сделали от обратного. Молодцы!
Этот же случай глазами Волчек (в сааамом конце поста):
http://akostra.livejournal.com/305159.html
Диплом отрывок из "Войны и мира".
Ночь. У костра солдаты варят кашу. Из леса выходят два француза, голодные, ободранные, почти босые. Солдаты усаживают их у костра, кормят кашей, дают водки. Французы поели, выпили и заснули. «Тоже люди», - удивился молодой солдатик Залетаев. (Его играл юный Лев Дуров, это был его дебют.)
Условия съемок теперь были лучше, чем на курсовой: пленку дали один к пяти, была профессиональная съемочная группа и техника.
Снимали зимой, ночью, в лесу недалеко от «Мосфильма». Было очень холодно, и мой однокурсник, грек Манус Захариас (он играл французского офицера), простудился. На следующую ночь у него была температура 38,5, и пустить его босиком на снег мы, естественно, не могли. Так что в кадре «босые ноги французского офицера» мы снимали мои ноги.
Я стою босиком на снегу, а оператор Николай Олановский уже двадцать минут ставит свет.
- Скоро?
- Сейчас еще один бэбик поставлю - и все.
(Бэбик - маленький осветительный прибор.)
Поставили бэбик.
- Все?
- Все. Сейчас только эффект от костра сделаем.
Осветитель взял еловую ветку и стал махать перед прибором.
- Быстрее! - сказал Олановский.
Осветитель замахал быстрее.
- Медленнее!
А я все стою. Наконец сняли дубль. Олановский просит повторить. Сняли второй. Коля просит - еще: надо теперь помахать веткой у другого прибора. «Дорвался! Устроил себе именины сердца!» Сняли третий.
- Все! Снято! - крикнул я и побежал к автобусу.
- Стой! Не снято! - кричит Олановский. - Еще один дубль! Я только еще один бэбик добавлю!
- Нет уж, родной, хватит!
Утром отдали пленку в проявку. К вечеру узнаем, что наш материал напечатали. Терпения ждать, когда его выдадут, не было, - и мы побежали в лабораторию и напросились посмотреть вместе с ОТК. (Отдел технического контроля.)
Идет наш материал, все нормально: лес, костер, солдаты… На экране - ноги на снегу, а на них - эффект костра. Хорошо! Не зря ветками махали. Первый дубль, второй… Женщина в белом халате (технический контролер) поворачивается ко мне и спрашивает:
- Нафталину насыпали? Или соль?
- Снег.
- Да ладно. Я-то вижу, что не снег.
Мне очень обидно. Два пальца зря отморозил! Наверное, все-таки надо было дать Олановскому поставить еще один бэбик.
Из книги же я узнала, что Особую папку называли Ольга Павловна.
Я Конецкого возненавидел позже, когда два с половиной месяца вынужден был каждое утро слушать, как он поет (два с половиной месяца мы провели в одной каюте, - изучая материал к фильму, шли на сухогрузе «Леваневский» по Северному морскому пути). Пел он фальшиво, гнусным голосом, всегда одну и ту же песню… А не петь Конецкий не мог - это вошло у него в привычку.
Между прочим. В другом исполнении эту песню я услышал, когда мы вернулись из плавания и пошли в гости к писателю Юрию Нагибину. Там усатый худой парень взял гитару и запел: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…» Я тронул парня за плечо и вежливо сказал:
- Я вас очень прошу, пожалуйста, спойте что-нибудь другое. От этой песни меня тошнит.
Так я познакомился с Булатом Шалвовичем Окуджавой. (если что - эта песня как раз Окуджавы)
Истории из заполярья. Ходили на сухогрузе. который полярникам продукты доставлял:
Матросы, как всегда, (для местной фауны) привезли кастрюлю с горячим борщом, вылили на снег - образовалась лунка вроде миски. И здесь первыми на берег прибежали собаки. Собаки стали лакать. А потом появились два белых медведя-подростка. Спустились с обрыва и пошли к «миске». Собаки поджали хвосты и отбежали метров на двадцать. Медведи неторопливо ели, а собаки возмущенно лаяли. Боцман сжалился над собаками и по рации велел привезти еще кастрюлю борща.
А потом прибежал лохматый щенок. Он не мог спуститься и, жалобно повизгивая, бегал туда-сюда. Один из медведей неторопливо поднялся наверх и легонько дал щенку лапой под зад. Щенок кубарем скатился с обрыва на снег, отряхнулся, подбежал к лунке и стал быстро лакать борщ. Второй медведь покосился на него, но смолчал. Первый медведь вернулся и тоже стал есть. Когда он выловил из лунки кусок мяса, щенок подпрыгнул и попытался вытащить у медведя кусок прямо из пасти. Медведь уступил.
В том же месте, сгружая продукты для полярников.
Я был простужен, температурил, и очень хотелось пить. Неподалеку, возле чума, стояла чукчанка с ребенком на руках, без шубы, в одном платье - у них же лето. А мы все в теплых куртках и в шапках. Я поднялся и попросил у нее попить. Она вынесла мне стакан мутной теплой воды (растопленный лед), и отдельно на тарелочке - кусочек заплесневелого черного хлеба, а на нем маленький кусочек сахара. А ведь им два года ничего не привозили, она, наверное, отдала мне последнее…
Между прочим. Когда снимали в Ярославле «Афоню», нужен был кадр: двор с верхней точки. Определили балкон, с которого хорошо было снимать, высчитали квартиру, поднялись, позвонили. Открыла женщина лет тридцати пяти-сорока. Мы объяснили, что мы с «Мосфильма», просим разрешения снять один кадр с ее балкона.
- Господи, что же делать? - расстроилась она. - Мне же на работу надо!
Мы сказали, что не страшно, поищем другой балкон.
- Да нет! Вы снимайте, потом запрете дверь и ключ под коврик положите. Только вот кто вас покормит? Не по-людски получается - гостей даже чаем не напоила!
И я вспомнил ту чукчанку.
На Жохове не обошлось и без потерь. Когда я во время разгрузки сел перекурить, эти два негодяя-медведя подошли ко мне сзади, схватили зубами уши моей меховой шапки, потянули каждый в свою сторону, оторвали и принялись жевать. Это была папина ушанка, которую я носил двадцать лет, и у нее была своя история.
Во время войны, когда мы с мамой жили в Тбилиси, отец с оказией переслал свои вещи - пальто, костюм, сапоги, свитер, зимнюю шапку-ушанку - целый чемодан, чтобы мы поменяли их на продукты.
Ушанку я забрал и сказал маме, что буду носить ее сам. И в Москве я в этой шапке ходил и в школу, и на каток, и в институт, и в ГИПРОГОР, и на «Мосфильм». И если бы не эти хулиганы-медведи, носил бы ее до сих пор.
Про женщину на корабле в заполярье:
Вечером к нам в каюту зашел старпом Геннадий Бородулин, с которым мы за время плавания подружились. Хотя на корабле был сухой закон, он его нарушил и принес бутылку спирта. Выпили. Бородулин сказал, чтобы мы не расстраивались:
- Ребят можно понять. Четвертый месяц в море. А сюжет у вас нормальный. Вот только женщины нет.
- Как нет? А Мария?
- Мать сына боцмана? Не то - она в возрасте. Надо молодую, красивую.
- Не обязательно…
- Давай проверим.
Бородулин повел нас в радиорубку и попросил радиста связать его с «Новой Сибирью»:
- Новая Сибирь, Новая Сибирь, я Леваневский, - начал вызывать Комаров в микрофон. - Как слышите? Прием.
- Я Новая Сибирь. Слышу вас, Леваневский, прием.
Комаров передал микрофон Бородулину.
- Новая Сибирь, у нас на борту Тимофеева. Она просит подтвердить условия. Как понял? Прием, - сказал Бородулин.
- Ничего не понял. Какая Тимофеева?
- Лидия Петровна, сорок первого года рождения (в то время 21 год), выпускница кулинарного техникума. Следует по вашему запросу к вам на станцию помощником повара. Просит подтвердить двойной оклад, полярные и трехмесячный отпуск. Прием!
- Что-то путаете вы и ваша Тимофеева. Мы никаких запросов никому не посылали. Конец связи.
- И что мы проверили? - спросил я.
- Это только конец первого акта, - сказал Бородулин. - Антракт.
Антракт был недолгим.
- Леваневский, Леваневский, я остров Беннет! Как слышите, прием? - заговорила рация.
- Вас слышу, прием.
- Ошибка в предписании! Помощника повара запрашивали мы! Как поняли, прием!
- Леваневский, я Новая Сибирь! На связи начальник станции. Товарищ, который с вами говорил, не курсе, он гидролог. Беннет врет! Тимофееву мы вызывали! Как поняли, прием?
- Леваневский, я Айон! Как слышишь, я Айон!
- Слышу тебя, Айон.
- Соедини с Тимофеевой.
- Что я тебе, телефонистка?
- Тогда срочно сообщи - Айон предлагает ей должность помощника повара и фельдшером по совместительству! Как понял, прием!
- Айон, я Новая Сибирь. Какого хера ты лезешь! Мы человека вызывали, он к нам едет! Мы ему двойной оклад даем!
- Леваневский, я Беннет. Скажи Тимофеевой, берем ее шеф-поваром и заместителем начальника станции. С оплатой годичного отпуска!
- Беннет, что ты несешь, твою мать! Какой замнач? Вас там всего двое!
- Ну как, - спросил нас Бородулин, - достаточно? Или продолжим радиопостановку?
- Достаточно, - сказал Конецкий. - У меня был в первом варианте подобный эпизод.
- Тогда финальный монолог. - И в микрофон: - Айон, Сибирь, Беннет! Довожу до вашего сведения: только что получена радиограмма. Начальник Главсевморпути товарищ Афанасьев предлагает Тимофеевой должность своего первого заместителя и по совместительству - директора столовой. С полной оплатой бессрочного отпуска. Тимофеева берет тайм-аут для принятия окончательного решения. Конец связи. Отключайся, - сказал Бородулин радисту.
Про поездку в Мексику.
Прямо из посольства Люся повезла нас смотреть праздник, - пока он не кончился. У соборной площади мы вышли, а машины с вещами отправили в гостиницу.
- Только держитесь все вместе, а то потеряемся, - предупредила Люся.
На площади перед собором - тысячи и тысячи людей. Из динамиков доносится приятный голос…
- Сегодня сам кардинал службу ведет, - сказала Люся.
Таланкин еще в Москве купил восьмимиллиметровую камеру. И, как только вышел из машины, принялся все снимать. И мы его потеряли. Попробовали искать, да где там! Все, привет, пропал Таланкин: где гостиница - не знает, языка не знает. И денег у него нет (Скобцева еще не выдала нам суточные).
Люся подвела нас к конной статуе:
- Стойте здесь, и отсюда ни шагу! - и исчезла.
Через десять минут из динамиков послышалась какая-то возня, и вдруг мы услышали Люсин голос. Люся кричала:
- Таланкин! Посреди площади конная статуя! Подходи к ней! Конная статуя! К передним ногам!
Опять какая-то возня, пререкания по-испански, Люсино «пардон», и снова бархатный голос кардинала, читающего молитву.
До сих пор не могу понять, как маленькая худенькая Люся умудрилась сквозь плотную толпу проникнуть в собор, а там еще добраться до алтаря и оттеснить от микрофона кардинала.
- А, ерунда, - отмахнулась Люся, когда мы ее потом стали расхваливать. - Вот когда я в Москве в ГУМе сапоги покупала, это действительно был подвиг!
Про чайку..
Пока красили «Витязь», матросы на леску с наживкой случайно поймали чайку. Сделали ей отметку краской и отпустили. Чайка полетела и тут же её окружили другие чайки и стали яростно клевать. Через несколько минут окровавленный белый комок упал на воду. Оказалось, что чайки, как и люди, не любят тех, кто выделяется. (С тех пор эмблема Чайки на занавеси театра МХАТ не вызывает у меня восторга.)
И в догонку ко вчерашнему посту с Катей Семеновой http://akostra.livejournal.com/777357.html.
Её же история, как она в гости к Надежде Дуровой приезжала и песня про Корову на льду (там ещё такой кавалер с ней вместе танцует немного в конце)
Click to view