Психические механизмы, задействованные в приспособлении женщин к ситуациям гендерного насилия.
Начало статьи
Эпизод 2: Кьяра рассказывает своему партнеру о своем успешном участии в светском мероприятии и замечает, что тот недоволен (он чувствует неуверенность в себе, ревность и зависть). Кьяра тут же начинает говорить ему, что на самом деле то, что она делает, ничего из себя не представляет, что она просто так, чтобы убить время... Когда Кьяра рассказывает этот эпизод на терапии, она поступает со мной так же: "Представляете, он обиделся на какую-то ерунду, которая ничего не значит для меня...", и я вижу, что она девальвирует собственные достижения, интересы, привязанности, предпочтения, с тем, чтобы другой не почувствовал угрозу своему привилегированному положению и остался доволен. Перед лицом чужой зависти Кьяра начинает самоуничижаться. Когда я указываю Кьяре, что именно происходит, она признает, что поступала так всегда в отношении матери, а затем и в отношении своих партнеров. Но важно то, что Кьяра понимает, что когда она одна, она поступает точно так же, потому что всё, что когда-то принадлежало сфере межличностных отношений, рано или поздно становится интрапсихическим элементом, интериоризируется. Это означает, что и в одиночестве Кьяра старательно развивает самоуничижение, чтобы таким образом обеспечить себе потенциальную любовь другого. В отношении себя самой Кьяра чувствует, что ее достижения ничего не стоят, потому что любое достижение и личностный рост ассоциируется с отвержением со стороны других и с одиночеством. Так Кьяра взращивает в себе пустоту.
Эпизод 3: Мы уже находимся на том этапе, когда Кьяра научилась злиться на партнера и открыто говорить ему, что её не устраивает, не боясь ответной реакции. Однако, её ассертивность, снижение уровня тревожности, снижение компульсивности в удовлетворении партнера вызывают у Кьяры противоречивые чувства - с одной стороны, она довольна, но с другой стороны, чувствует нечто вроде сожаления и неудобства, так как - и она самостоятельно это формулирует - она знает, что если она не будет страдать и не будет удовлетворять партнера во что бы то ни стало, в ущерб себе, он оставит ее. Кьяра поясняет, что когда она страдает и переживает, она явственно замечает, что тем самым контролирует желание партнера, что она интересна ему именно своим страданием, болью, зависимостью. Независимая и не страдающая она ему не нужна. Можно с уверенностью сказать, что эти отношения основаны на динамике ролевой игры: Кьяра принимает ту роль, которую другой ей навязывает. Чтобы подпитывать фантазии всемогущества партнера, она должна безоговорочно соглашаться с любым его желанием, должна переживать и страдать из-за него и должна обесценивать собственные достижения. Она совершенно точно знает, как удовлетворить его, хотя во многом это знание не осознается ею, и из всех сил работает на это удовлетворение. Своим подчинением Кьяра пытается контролировать ситуацию, пытается сделать так, чтобы ее не бросили.
В детстве Кьяра была вынуждена приспособиться к патогенной среде и поэтому была вынуждена развить в своем психизме определенные адаптативные механизмы:
- отключить критическую способность (так как критический взгляд на ситуацию заставил бы ее воспринимать значимые для нее фигуры с их негативным потенциалом, а саму себя - во власти у людей, которые заботились отнюдь не о ее благополучии, и которым нельзя доверять);
- отключить агрессивность (так как это означало бы подвергнуть себя риску быть отверженной и брошенной);
- развить в себе способность улавливать малейшие оттенки ментальных состояний другого, чтобы мочь предупредить его требования и подстроиться под них - для того, чтобы избежать атаки и/или оставления. Это механизм называется идентификацией с агрессором (Ferenczi, 1932; Frankel, 2002).
Кьяра принесла с собой во взрослую жизнь этот способ взаимодействия с другими как последствие детства, в котором отсутствовал позитивный опыт: это не позволило ей самостоятельно активировать собственные защитные ресурсы в отношениях господства/подчинения с ее мужем, с терапевтом и с последним по времени партнером.
Моника: травма детского сексуального абьюза.
Двадцатилетняя женщина приходит на терапию с тревожно-депрессивными симптомами, нервными кризами, во время которых теряет сознание, и алиментарным расстройством, которое особенно пугает ее, так как она не может контролировать желание вызывать у себя рвоту, - всё это указывает на пограничное расстройство личности. Моника ненавидит свое тело, чувствует отвращение к себе, не может смотреть в зеркало, не ходит на пляж... Моника вынуждена прибегать к фармакологическому лечению. В начале терапии она поддерживает эмоциональную связь с человеком, с которым она чувствует себя хорошо.
Вскоре после начала терапии у Моники возникают детские воспоминания о сексуальном абьюзе, которому ее подвергал в течение трех лет двоюродный брат, на семь лет старше неё. Абьюз происходил в доме крестной, где Моника жила летом. Моника никогда никому не говорила о происходящем. Хотя крестная и положила конец абьюзу, так как узнала о происходящем, она также скрыла проблему от семей, чтобы "не разбить семейное счастье".
Уже совершеннолетняя, Моника в течение полутора лет состояла в связи с мужчиной, который практиковал физическое и психическое насилие над ней. Моника рассказывает жуткие сцены изнасилований, садистические унижения, угрозы. Моника была привязана к этому человеку собачьей преданностью, которую не была способна контролировать, соглашалась на садомазохисткие практики, которые интересовали ее партнера и которые она боялась, чувствуя боль, унижение, стыд и панический страх, но не могла ничего с собой поделать. Она пыталась приспособиться к насилию, пока с помощью своей семьи ей не удалось вырваться из этих отношений. Моника никогда не испытывала сексуального удовлетворения и в настоящее время симулирует во время секса со своим бойфрендом.
Во время терапии в течении нескольких месяцев Моника тяжело переживает возвращение воспоминаний о двух пережитых абьюзах. Она живет в постоянном страхе, она боится, что ее прежний партнер вернется и вновь заставит ее быть с ним. Монике снятся кошмары со сценами изнасилований и унижений. Она настолько испугана, что не отваживается выходить одна из дома.
В тревожных кризах Моники присутствуют два аспекта: требование помощи (ее внутреннее состояние невыносимо) и попытка манипулировать окружающими, попытка добиться от них (от матери и бойфренда), чтобы они были с ней, чтобы они поняли, как она страдает. В кризах также присутствует элемент гнева: Моника бросается на пол и кричит, стуча по полу кулаками. Всё это представляет собой попытку установить контроль не только за своими эмоциями, но и за поведением окружающих и за собственным имиджем перед ними.
Родители Моники заботятся о дочерях и стараются помочь Монике, как только могут. Они не знали раньше ни о детском абьюзе, ни о садистском характере отношений Моники с ее прежним партнером. Однако, Моника говорит на терапии, что ей всегда не хватало физического контакта с родителями, которых она характеризует как сухих: "они никогда не говорили прямо, что любят меня, не целовали, не обнимали". Эти внешние проявления нежности она находила у крестной, в доме которой она подверглась абьюзу.
Спустя несколько месяцев после начала терапии Моника признается, что ее прежний партнер-садист подстерег ее на улице после работы и изнасиловал. Моника оправдывается, говоря, что она была под воздействием медикаментов, не могла защититься: ее захлестывают чувства стыда, униженности и страха. В дальнейшем, в процессе терапии появятся также чувства вины и гнева. Как обычно происходит, после того, как Моника вспоминает на терапии очередной травмирующий эпизод, она рассказывает о нем своим родителям и бойфренду, ей необходимо доказать им, что у нее есть повод для психического расстройства.
После того как Моника рассказала бойфренду об изнасиловании, его поведение резко изменилось. Он начинает требовать, чтобы они немедленно поженились, пытается постоянно быть рядом с Моникой, всячески проявляет заботу, ревнует ее и показывает окружающим, что имеет на нее права. Сперва Монике это нравится, но затем ситуация начинает ее обременять. Бойфренд Моники становится всё более параноидным, обвиняет ее в сложившейся непростой ситуации и требует, чтобы она доказала ему, что ей можно доверять. Начинаются обвинения и оскорбления, затем следует запрет видеться с родителями и требование оставить работу.
На терапии нам пришлось сфокусироваться на том, чтобы Моника научилась ассертивно противостоять агрессии бойфренда, но не с помощью нервных кризов и манипуляций. Нашей целью было пресечь зарождающийся цикл гендерного насилия.
Постепенно с помощью терапии Моника начинает чувствовать себя сильнее и ей удается противостоять требованиям бойфренда, отстаивать свои права работать и свободно общаться с родителями. Одновременно усиливается соматизация (гастроэнтерит, вагинальная инфекция, воспаленный кишечник). Проблема булимии тоже обостряется, а вместе с ней депрессия и чувство, что жизнь бессмысленна, и что лучше умереть.
Когда проблема с бойфрендом уладилась, и они снова живут вполне мирно, состояние Моники резко ухудшается, особенно булимия. Моника не может объяснить, что именно происходит, почему она чувствует себя всё хуже, если внешних поводов нет. Я интерпретировала ей её симптомы следующим образом: когда нет мужчины, который дурно с ней обращается, ни коллеги по работе, которая плохо к ней относится, она сама обращается против себя же, и ее отвращение к себе, к своему телу, её аутоагрессия и желание умереть соматизируются. Ее худший враг находится в ней самой и перестает преследовать ее только тогда, когда имеются враги внешние, - именно это является фактором риска вовлечения Моники в деструктивные отношения.
История Моники представляет из себя следующий этап в процессе идентификации с агрессором - проективная идентификация внутреннего преследующего объекта.
Моника интериоризировала обе роли, с которыми ей пришлось столкнуться в опыте детского сексуального абьюза: жертвы и насильника. Одна часть ее агрессивна, деструктивна и внутренне преследует ее, содержа в себе элементы того насилия, которое совершалось над ней, и собственные гнев и презрение. Эта агрессивная часть Моники, идентифицированная с насильником, старается причинить вред другой ее части, репрезентированной физическим телом. Так как опыт внутренней ненависти и стремления к саморазрушению слишком мучителен, остается только путь проекции вовне, на другого. Психологическая травма детства нарушает нормальное развитие психики ребенка, когда интенсивная потребность в заботящейся фигуре, характерная для детской тревоги сепарации, устойчиво ассоциируется с тревожным, небезопасным типом привязанности - эта ассоциация является скорее способом экстернализации отчужденной в процессе травмы части структуры эго, чем просто организацией тревожного типа привязанности (Bateman & Fonagy, 2008). Феноменология расстройств личности предполагает постоянное внутреннее давление, компульсивную проективную идентификацию, реэкстернализацию аутодеструктивной отчужденной части структуры эго. Именно эта часть психизма Моники чувствует облегчение, когда Моника находится в ситуации жертвы абьюза со стороны другого, так как в этом случае она не преследует саму себя.
Можно ли назвать это мазохизмом? Мой ответ: ни в коем случае, и на этот счет уже была представлена убедительная аргументация (Serrano Hernandez, 2009). То, что переживает Моника, есть неспособность выйти из ситуации внутреннего переживания ненависти и презрения к самой себе, которое актуализируется во внешней ситуации гендерного насилия, но ее внутренние переживания и внешняя ситуация приносят ей сильные страдания. Мотивация ментальных процессов Моники - это поиск выхода, который ей не удается найти, поиск пути, который привел бы ее в состояние душевного равновесия. Нельзя сказать, что Монике доставляет удовольствие ни ее внутреннее состояние, ни ее внешняя роль жертвы насилия. Она просто травмированный человек, барахтающийся в попытках преодолеть травму, используя при этом автоматизированные психические механизмы, которые целиком находятся вне ее контроля и которые функционируют далеко за пределами ее сознания и воли, - и в результате она получает наихудший результат, вернее, повторение ее кошмара. Моника заблудилась в лабиринте страдания, в постоянных поисках запасного выхода, действуя неосознанно, ведомая бессознательным.
И разумеется, ничто, связанное с этим расстройством, не преуменьшает ответственность насильника (ни моральную, ни - и это должно быть минимумом - юридическую), точно так же, как не освободило бы от ответственности человека, убившего другого, потому что тот сказал, в приступе депрессии, что его жизнь ничего не стоит. Сейчас нам кажется, что я говорю очевидные вещи, но на деле не всем и не всегда они кажутся очевидными, потому что именно в этом случае, когда Моника решила подать в суд на своего бывшего партнера-садиста, изнасиловавшего ее, она попросила меня, по совету своего адвоката, не включать в медицинское свидетельство историю ее детского абьюза, так как в судебном разбирательстве это было бы представлено противной стороной как объяснение ее заинтересованности в отношениях насилия и было бы использовано против нее.
Карла: взрослая травма и гендерные идеалы.
Карла, 30 лет, приходит на терапию с симптомами ПТСР. Травматический эпизод имел место 15 лет назад. Карла стала жертвой изнасилования, когда на нее и на ее друга напали на улице. Друга избили, а Карлу изнасиловали двое, угрожая ей мачете. Это были первые сексуальные отношения Карлы.
Так как друг Карлы не видел происходившее (его отвели в другое место), то после того, как их отпустили, Карла не сказала ему ничего. Они вызвали полицию по факту избиения, и только друг Карлы получил медицинскую помощь. Карла также не рассказала о происшедшем своим родителям, так как не хотела расстраивать их, она самостоятельно, как могла, переваривала чувства страха, отвращения, унижения, стыда, физическую и психическую боль в течение нескольких месяцев.
Через некоторое время Карле удается диссоциировать травму, удалить воспоминания из сознательной сферы, она вновь начинает жить "нормальной" жизнью, со временем у нее появляются семья и дети. Однако, спустя 15 лет и совершенно неожиданно, Карле снится кошмар, в котором она вспоминает все происшедшее, и у нее развивается симптоматика ПТСР: бессонница, ночные кошмары, иррациональный страх, постоянная тревожность, флэшбэки и интрузивные репрезентации, соматизированные воспоминания (она не может есть, потому что чувствует, что ее рот чем-то заполнен - это буквально заставляет ее переживать снова и снова эпизод принудительного орального секса во время изнасилования; флэшбэки в виде запахов и ощущений из прошлого, которые она переживает в настоящем).
На терапии мы работали над формированием осознанной наррации травматического опыта, который представлял собой взрослую травму как следствие насилия со стороны незнакомых ей людей. Но кроме этого, речь шла о сексуальном насилии в отношении женщины со стороны мужчин, и это является специфическим обстоятельством. Кроме симптомов ПТСР, расстройство Карлы несет на себе печать гендерных стереотипов: на терапии постепенно выясняется, что травматическое событие полностью изменило отношение Карлы к самой себе - из счастливой девушки-подростка с адекватной самооценкой она превратилась в женщину, которая ненавидит собственное тело и чувствует отвращение к самой себе. Карла живет, стараясь не смотреть в зеркало, ей безразлично, как она выглядит, она - презираемое всеми жалкое существо, она недостойна жить.
Разумеется, ничего из этого внешне не заметно. Внешний имидж Карлы: сильная женщина, гипер-ответственная, берет на себя все обязанности, как на работе, так и дома, самоотверженно заботится о других, не позволяет себе ни в чем ошибиться, - всё это для того, чтобы попытаться хоть как-то поправить самооценку, хотя ей никогда это не удается, в конце концов она все время остается недовольной собой. Она не чувствует ни гнева, ни ненависти, ни злопамятности в отношении насильников. Они просто отсутствуют в ее рассказах, как и любые чувства в их отношении. Взамен присутствует глубокое чувство собственной подлости - Карла обвиняет себя в происшедшем.
На первом же терапевтическом сеансе Карла рассказала мне свою спонтанную ассоциацию с эпизодом изнасилования. Когда ей было 11 лет и она была вынуждена соблюдать постельный режим из-за болезни, ее дед попытался ее изнасиловать. Но в конце концов ничего не произошло, потому что Карле удалось упросить деда оставить ее в покое. Карла была в ужасе от происшедшего, но одновременно гордилась собой: она смогла защититься с помощью собственных слов. До сих пор она считала это собственным достижением и не рассказала ничего родителям, чтобы ее мама не волновалась, и чтобы ее отец не был бы вынужден вступать в конфликт с собственным отцом.
По рассказам Карлы ее родители представляются любящими и заботливыми: она чувствует себя очень привязанной к матери, так как она - единственная и старшая дочь в семье с четырьмя детьми. Про отца она отзывается хорошо, хотя добавляет, что с ним часто случались приступы агрессивности (Карла чувствует себя неудобно, говоря о негативном аспекте характера своего отца). Однако, "моя мама - как я", - говорит Карла, не отдавая себе отчет в том, как наивно она инвертирует идентификационные роли. Мы продвигаемся дальше в воспоминаниях, и всплывают новые данные. Мать Карлы всегда вела себя безупречно и воспитывала ее в соответствии с железным принципом: девочка должна уметь прилично себя держать, что значило быть рассудительной, не мешать остальным, иметь хорошие манеры, не привлекать к себе внимания. Ниже я приведу два значимых эпизода из детской истории Карлы и из истории развития ее идентичности, подчиненной гендерным стереотипам, господствовавшим в доме её родителей. Речь идет о парадигматических эпизодах, воспоминаниях детства, которые можно назвать конститутивными моделями (Lichtenberg, 2007), сценами из прошлого с эмоциональной и сенсориальной нагрузкой, это репрезентативные сцены, служащие метафорой последующих реакций и интеракций.
Эпизод 1: семья обедает в доме у тети. Карла обожает крокеты, которые готовила ее тетя, и она быстро берет одну из крокет, откусывает большой кусок. Крокета очень горячая, Карла чувствует, что обожгла себе нёбо, и она делает рефлекторное движение, чтобы выплюнуть кусок крокеты на тарелку. Ее мать шепчет ей на ухо: "Не вздумай". Карла не выплюнула крокету и сожгла себе рот до волдырей. Воспитание того, как вести себя прилично есть также и воспитание, как прилично быть, так как существует множество невербальных посланий насчет того, какой должна быть правильная женщина, в этой сцене-прототипе: идеализируется самоконтроль над любым защитным импульсом, идеализируется способность переносить страдание незаметно для остальных, чтобы не мешать и не нарушать гармонию, отрицательно оценивается факт привлечения внимания к собственной персоне, если это делается по причине заботы о самой себе. Можно сказать, что Карла в течение жизни проглотила не одну горячую крокету, чтобы не причинять неудобства окружающим за счет нанесения себе внутреннего ущерба.
Эпизод 2: Во время терапевтического процесса Карла рассказывает, что воспоминание о попытке деда изнасиловать её всегда ассоциировался у неё с более ранним воспоминанием: ей 8 лет и она сидит в кресле, читает книгу. Чтобы было удобнее держать книгу, Карла забирается с ногами на кресло, садится на корточки и кладет книгу на колени. Её бабушка, из другого угла зала, кричит на неё: "Не садись так!" Удивленная агрессивным тоном окрика, Карла смотрит на бабушку, та показала ей глазами на её отца, который сидел напротив: бабушка своим окриком велела Карле сесть так, чтобы отец случайно не увидел бы ее промежность. Когда впоследствии происходит попытка изнасилования со стороны деда, Карла вспоминает этот случай и понимает всю важность предупреждения бабушки (12).
В настоящее время Карла задается вопросом, почему она не смогла убедить насильников отказаться от агрессии, хотя она изо всех сил старалась этого добиться. Ей удалось уговорить одного из насильников, и тот согласился ограничиться оральным сексом, но второй был настроен особенно агрессивно, и Карле не удалось умолить его. Карла убеждена - и ей не удается ни преодолеть это убеждение, ни перестать думать об этом, чувствовать это - что она виновна, потому что должно было быть что-то, что она могла сделать, хотя не знает, что именно; она убеждена, что проявила слабость, что она должна была найти способ, какой-то особый подход к насильнику, чтобы разубедить его. Так как в конце концов он изнасиловал ее вагинально, она чувствует себя ничтожеством, другим человеком, не такой, как раньше, не имеющей никакой ценности, и это чувство полностью завладело ее психизмом. Карла не может понять, почему другие люди, когда узнают о том, что произошло, например, я или её муж, которому она теперь рассказала всю правду, не чувствуют презрения к ней, ведь она сама его чувствует.
На ум приходит одно слово, когда слушаешь рассуждения Карлы о том, что она могла бы сделать, - всемогущество. И действительно, Карле свойственно всемогущество, однако, необходимо остановиться на значениях, которые может иметь этот термин. Во-первых, всемогущество Карлы не нарциссическое, а моральное. Подчинение (Bleichmar) одного человека другому может базироваться на разнообразных мотивационных комплексах: тревоге самосохранения, вине, чувстве неполноценности, нуждах привязанности или сексуальности. В случае Карлы можно сказать, что она подчинилась насильникам на основе самосохранения и заботе о безопасности другого (жизнь ее парня зависела от ее способности и готовности подчиниться); однако, ее нынешнее состояние вызвано подчинением моральному императиву всемогущества (=способности регулировать импульсы другого). Если бы Карла смогла соответствовать этому императиву и избежать собственного изнасилования и опасности для жизни ее парня, она была бы довольна собой. Так как изнасилование в конце концов имело место, несоответствие моральному императиву всемогущества преследует ее: в своих глазах она сама не имеет ценности, она ненавидит саму себя. Я говорю Карле, что для того, чтобы избавиться от невыносимого чувства ответственности за происшедшее, чтобы не чувствовать себя опозоренной и не презирать саму себя, ей необходимо почувствовать гнев по отношению к насильникам. Она отвечает мне, что как только она услышала мои слова о гневе, она почувствовала ужас: сама мысль о том, чтобы разозлиться на своих агрессоров внушает ей ужас, как если бы своим гневом она вновь подвергала себя риску нападения с их стороны. Она понимает, что это иррациональный страх, но ничего не может с собой поделать.
Клиницисты знают, что в ситуации насилия, когда твоей жизни и/или жизни твоих близких угрожает опасность, включается механизм подавления эмоциональной реакции агрессии, так как она может быть воспринята насильником и стимулировать еще большую агрессивность с его стороны, что предполагает большую опасность для жертвы. Также известно, что одним из симптомов ПТСР является переживание в настоящем, а не вспоминание травматического момента, что делает невозможным для человека выход из травматической ситуации. Жертва насилия оказывается запертой в прошлом, и ее внутренние реакции не меняются с течением времени. Однако, хотя самообвинение и играет роль защитного фактора, позволяющего восстановить чувство контроля с помощью мысли о возможности повлиять собственным поведением на насильника (Fairbairn, 1952; Killingmo, 1989), последствия такого защитного механизма настолько негативны для психики человека, что невозможно объяснить упорное прибегание людей к этому механизму, не принимая во внимание внешних факторов.
И действительно, как я уже говорила, мы должны принимать в расчет то, что не все травмы, полученные в результате агрессии, имеют одинаковые результаты в психике жертвы, и что самообвинение - это характерное пост-травматическое переживание жертв изнасилования, в отличие от жертв других видов насилия (Walker, 2009). Гендерный фактор является в данном случае ведущим. В случае сексуального акта женщину всегда можно заставить чувствовать себя виновной, и это не может быть объяснено иначе, как следствием социальных гендерных императивов.
Обратим внимание на то, что на протяжении столетий женщину назначали ответственной каждый раз, когда мужчина чувствовал сексуальное желание, обвиняя ее в провоцировании уже самим фактом наличия у нее женского тела, смешивая способность тела вызывать желание и намерение женщины его вызывать (Dio Bleichmar, 1995). Как следствие, женщина должна быть ответственной не только за контроль над собственными импульсами - сексуальными и агрессивными - но и над импульсами мужчины, и если тот не желает себя контролировать, за последствия придется отвечать женщине. Эти социальные условности, укорененные в сознании сексистских обществ (а таковыми, в большей или меньшей степени, являются все ныне существующие), передаются негласно и гласно, несмотря на все изменения, происшедшие в последние десятилетия.
Можно задаться вопросом, могла ли Карла стать жертвой гендерного насилия в семье, если бы жизнь свела ее с домашним тираном. Карла выросла в семье, которая дала ей внутренние психические ресурсы для взросления и установления безопасного типа привязанности, это позволило ей поддерживать в собственной семье отношения, основанные на доброжелательности и взаимном уважении. Но в то же время Карла находится в плену гендерных императивов: "ты будешь заботиться о других в ущерб себе, ты будешь контролировать сексуальность и агрессивность другого, ты будешь ответственной за сохранение мира в семье, - если ты правильно выполнишь эти задачи, ты будешь близка к идеалу настоящей женщины." Карла настолько сжилась с этими императивами, что самостоятельно пережила и преодолела попытку сексуального абьюза со стороны деда, не прибегнув к помощи окружения (именно под воздействием гендерных стереотипов), несмотря на хорошие отношения с родителями. Однако, пережитое впоследствии сексуальное насилие со стороны неизвестных разрушило ее психическое равновесие. В настоящее время, она находится в плену самодеструктивных интерпретаций, которые поддерживают психопатологию.
Я думаю, что здоровая основа психики Карлы является причиной ее способности устанавливать и поддерживать здоровые отношения с партнером. Но если бы Карла оказалась в ситуации, - как это часто случается - когда домашнее насилие начинается проявляться не сразу, а постепенно, по мере того, как мужчина начинает чувствовать себя более уверенно в отношениях и перестает бояться, что женщина может уйти: могла бы Карла оказаться в положении жертвы домашнего насилия? - Вопрос остается открытым, хотя существуют обстоятельства, говорящие о такой возможности: тенденция принимать ответственность на себя, когда возникают трудности в отношениях, не чувствовать себя вправе защищаться, не чувствовать себя вправе просить о помощи других (стараться не мешать), чувствовать себя ответственной за импульсы другого, как если бы она, а не другой человек должна их регулировать. Все эти негативные тенденции присутствуют у Карлы только потому, что она была воспитана как женщина, а не потому что пережила негативный опыт с родителями или была травмирована в детстве. И именно они заставили ее интерпретировать опыт сексуальной агрессии, которой она подверглась, в деструктивных терминах самообвинения.
Заключение
(...) Я представила три разных клинических случая, чтобы показать, что существуют многочисленные психологические факторы, которые способствуют тому, что женщины терпят гендерное насилие, не защищая себя. Я считаю, что наибольший риск заключается в тенденции упрощать и редуцировать проблему.
Что касается первого из вопросов, заданных в начале, о том, существует ли предварительное психическое расстройство, объясняющее последующее участие женщины в отношениях гендерного насилия, для меня было бы упрощением ответить, что любая женщина подвержена одной и той же степени риска оказаться в ситуации насилия в контексте семейных отношений. Одинаковой степени риска не существует, в первую очередь, потому что не все женщины развивают одинаковую гендерную идентичность: жизненные контексты и истории у всех разные, разные генетические багажи и темпераменты. Таким образом, будет всегда специфическим и результат влияния гендерных императивов. Кроме того, не все женщины одинаково беззащитны психологически, так как в тех случаях, когда человеку повезло вырасти в достаточно здоровой среде, рядом с заботящимися фигурами, позволившими развить безопасный тип привязанности, и без травматического опыта в детстве, она обеспечена достаточными психологическими ресурсами, чтобы устанавливать здоровые отношения или для того, чтобы бежать и/или защищаться в ситуации гендерного насилия. В то же время, противоположная детская история значительно увеличивает для женщины вероятность не только попасть в ситуацию гендерного насилия, но и пассивно оставаться в ней.
Однако, было бы также упрощением и заявить, что детский травматический опыт обусловливает последующее участие женщины в ситуациях гендерного насилия, так как конститутивные черты женской гендерной идентичности сами по себе являются фактором риска и снижают способность женщины к самозащите.
Что касается второго вопроса, можно ли в определенных случаях говорить о женском мазохизме или аутодеструктивности, было бы симплизмом говорить о том, что если женщина терпит ситуацию насилия, это означает, что она получает от этого удовольствие, а следовательно, речь не идет о моральном мазохизме. В приведенном мной случае проективной идентификации с внутренним преследующим объектом, от которого женщина компульсивно пытается избавиться, она не получает удовольствие от насилия, а меняет одно страдание на другое. Однако, нельзя отрицать, что существуют психические расстройства, приводящие к тому, что женщины (и не только они) застревают в отношениях, в которых становятся жертвами насилия, как единственный, автоматизированный и бессознательный механизм, с помощью которого они пытаются избежать преследования со стороны самих себя. Поиск внешнего объекта проективной идентификации действительно имеет место, не всегда, но достаточно часто (процент женщин - жертв детского сексуального абьюза, вовлеченных впоследствии в ситуации гендерного абьюза, очень значителен) и это необходимо иметь в виду в каждом случае. Важно подчеркнуть, что это обстоятельство ни в коем случае не снимает с насильника ни моральной, ни тем более, юридической ответственности.
Я считаю, что три внутрипсихических каузальных фактора задействованы в том, что женщины терпят гендерное насилие:
- социальные гендерные императивы, под влиянием которых, в той или иной степени, находятся все женщины, и которые сами по себе являются фактором риска;
- личная история формирования небезопасного типа привязанности, которая выражается в зависимом типе личности;
- детская психотравма, дающая в результате личностное расстройство.
(11) Пример Кьяры - парадигма и история жизни современной женщины. Кьяра является на протяжении всей своей жизни ресурсом для подпитки чужого нарциссизма и удовлетворения чужих потребностей, - ее социальный успех и материальное благополучие служат тому же. Чтобы ее терпели, она должна отдавать, подчиняться и страдать. Она более или менее сознательно принимает эту роль и воспроизводит ее от раза к разу.
(12) В психику ребенка транслировалась одна из самых негативных культурных установок: маленькая девочка ответственна за чувства, мысли и импульсы взрослых мужчин; ее тело может спровоцировать их самим фактом видимости, присутствия.
Эпизод 2: Кьяра рассказывает своему партнеру о своем успешном участии в светском мероприятии и замечает, что тот недоволен (он чувствует неуверенность в себе, ревность и зависть). Кьяра тут же начинает говорить ему, что на самом деле то, что она делает, ничего из себя не представляет, что она просто так, чтобы убить время... Когда Кьяра рассказывает этот эпизод на терапии, она поступает со мной так же: "Представляете, он обиделся на какую-то ерунду, которая ничего не значит для меня...", и я вижу, что она девальвирует собственные достижения, интересы, привязанности, предпочтения, с тем, чтобы другой не почувствовал угрозу своему привилегированному положению и остался доволен. Перед лицом чужой зависти Кьяра начинает самоуничижаться. Когда я указываю Кьяре, что именно происходит, она признает, что поступала так всегда в отношении матери, а затем и в отношении своих партнеров. Но важно то, что Кьяра понимает, что когда она одна, она поступает точно так же, потому что всё, что когда-то принадлежало сфере межличностных отношений, рано или поздно становится интрапсихическим элементом, интериоризируется. Это означает, что и в одиночестве Кьяра старательно развивает самоуничижение, чтобы таким образом обеспечить себе потенциальную любовь другого. В отношении себя самой Кьяра чувствует, что ее достижения ничего не стоят, потому что любое достижение и личностный рост ассоциируется с отвержением со стороны других и с одиночеством. Так Кьяра взращивает в себе пустоту.
Эпизод 3: Мы уже находимся на том этапе, когда Кьяра научилась злиться на партнера и открыто говорить ему, что её не устраивает, не боясь ответной реакции. Однако, её ассертивность, снижение уровня тревожности, снижение компульсивности в удовлетворении партнера вызывают у Кьяры противоречивые чувства - с одной стороны, она довольна, но с другой стороны, чувствует нечто вроде сожаления и неудобства, так как - и она самостоятельно это формулирует - она знает, что если она не будет страдать и не будет удовлетворять партнера во что бы то ни стало, в ущерб себе, он оставит ее. Кьяра поясняет, что когда она страдает и переживает, она явственно замечает, что тем самым контролирует желание партнера, что она интересна ему именно своим страданием, болью, зависимостью. Независимая и не страдающая она ему не нужна. Можно с уверенностью сказать, что эти отношения основаны на динамике ролевой игры: Кьяра принимает ту роль, которую другой ей навязывает. Чтобы подпитывать фантазии всемогущества партнера, она должна безоговорочно соглашаться с любым его желанием, должна переживать и страдать из-за него и должна обесценивать собственные достижения. Она совершенно точно знает, как удовлетворить его, хотя во многом это знание не осознается ею, и из всех сил работает на это удовлетворение. Своим подчинением Кьяра пытается контролировать ситуацию, пытается сделать так, чтобы ее не бросили.
В детстве Кьяра была вынуждена приспособиться к патогенной среде и поэтому была вынуждена развить в своем психизме определенные адаптативные механизмы:
- отключить критическую способность (так как критический взгляд на ситуацию заставил бы ее воспринимать значимые для нее фигуры с их негативным потенциалом, а саму себя - во власти у людей, которые заботились отнюдь не о ее благополучии, и которым нельзя доверять);
- отключить агрессивность (так как это означало бы подвергнуть себя риску быть отверженной и брошенной);
- развить в себе способность улавливать малейшие оттенки ментальных состояний другого, чтобы мочь предупредить его требования и подстроиться под них - для того, чтобы избежать атаки и/или оставления. Это механизм называется идентификацией с агрессором (Ferenczi, 1932; Frankel, 2002).
Кьяра принесла с собой во взрослую жизнь этот способ взаимодействия с другими как последствие детства, в котором отсутствовал позитивный опыт: это не позволило ей самостоятельно активировать собственные защитные ресурсы в отношениях господства/подчинения с ее мужем, с терапевтом и с последним по времени партнером.
Моника: травма детского сексуального абьюза.
Двадцатилетняя женщина приходит на терапию с тревожно-депрессивными симптомами, нервными кризами, во время которых теряет сознание, и алиментарным расстройством, которое особенно пугает ее, так как она не может контролировать желание вызывать у себя рвоту, - всё это указывает на пограничное расстройство личности. Моника ненавидит свое тело, чувствует отвращение к себе, не может смотреть в зеркало, не ходит на пляж... Моника вынуждена прибегать к фармакологическому лечению. В начале терапии она поддерживает эмоциональную связь с человеком, с которым она чувствует себя хорошо.
Вскоре после начала терапии у Моники возникают детские воспоминания о сексуальном абьюзе, которому ее подвергал в течение трех лет двоюродный брат, на семь лет старше неё. Абьюз происходил в доме крестной, где Моника жила летом. Моника никогда никому не говорила о происходящем. Хотя крестная и положила конец абьюзу, так как узнала о происходящем, она также скрыла проблему от семей, чтобы "не разбить семейное счастье".
Уже совершеннолетняя, Моника в течение полутора лет состояла в связи с мужчиной, который практиковал физическое и психическое насилие над ней. Моника рассказывает жуткие сцены изнасилований, садистические унижения, угрозы. Моника была привязана к этому человеку собачьей преданностью, которую не была способна контролировать, соглашалась на садомазохисткие практики, которые интересовали ее партнера и которые она боялась, чувствуя боль, унижение, стыд и панический страх, но не могла ничего с собой поделать. Она пыталась приспособиться к насилию, пока с помощью своей семьи ей не удалось вырваться из этих отношений. Моника никогда не испытывала сексуального удовлетворения и в настоящее время симулирует во время секса со своим бойфрендом.
Во время терапии в течении нескольких месяцев Моника тяжело переживает возвращение воспоминаний о двух пережитых абьюзах. Она живет в постоянном страхе, она боится, что ее прежний партнер вернется и вновь заставит ее быть с ним. Монике снятся кошмары со сценами изнасилований и унижений. Она настолько испугана, что не отваживается выходить одна из дома.
В тревожных кризах Моники присутствуют два аспекта: требование помощи (ее внутреннее состояние невыносимо) и попытка манипулировать окружающими, попытка добиться от них (от матери и бойфренда), чтобы они были с ней, чтобы они поняли, как она страдает. В кризах также присутствует элемент гнева: Моника бросается на пол и кричит, стуча по полу кулаками. Всё это представляет собой попытку установить контроль не только за своими эмоциями, но и за поведением окружающих и за собственным имиджем перед ними.
Родители Моники заботятся о дочерях и стараются помочь Монике, как только могут. Они не знали раньше ни о детском абьюзе, ни о садистском характере отношений Моники с ее прежним партнером. Однако, Моника говорит на терапии, что ей всегда не хватало физического контакта с родителями, которых она характеризует как сухих: "они никогда не говорили прямо, что любят меня, не целовали, не обнимали". Эти внешние проявления нежности она находила у крестной, в доме которой она подверглась абьюзу.
Спустя несколько месяцев после начала терапии Моника признается, что ее прежний партнер-садист подстерег ее на улице после работы и изнасиловал. Моника оправдывается, говоря, что она была под воздействием медикаментов, не могла защититься: ее захлестывают чувства стыда, униженности и страха. В дальнейшем, в процессе терапии появятся также чувства вины и гнева. Как обычно происходит, после того, как Моника вспоминает на терапии очередной травмирующий эпизод, она рассказывает о нем своим родителям и бойфренду, ей необходимо доказать им, что у нее есть повод для психического расстройства.
После того как Моника рассказала бойфренду об изнасиловании, его поведение резко изменилось. Он начинает требовать, чтобы они немедленно поженились, пытается постоянно быть рядом с Моникой, всячески проявляет заботу, ревнует ее и показывает окружающим, что имеет на нее права. Сперва Монике это нравится, но затем ситуация начинает ее обременять. Бойфренд Моники становится всё более параноидным, обвиняет ее в сложившейся непростой ситуации и требует, чтобы она доказала ему, что ей можно доверять. Начинаются обвинения и оскорбления, затем следует запрет видеться с родителями и требование оставить работу.
На терапии нам пришлось сфокусироваться на том, чтобы Моника научилась ассертивно противостоять агрессии бойфренда, но не с помощью нервных кризов и манипуляций. Нашей целью было пресечь зарождающийся цикл гендерного насилия.
Постепенно с помощью терапии Моника начинает чувствовать себя сильнее и ей удается противостоять требованиям бойфренда, отстаивать свои права работать и свободно общаться с родителями. Одновременно усиливается соматизация (гастроэнтерит, вагинальная инфекция, воспаленный кишечник). Проблема булимии тоже обостряется, а вместе с ней депрессия и чувство, что жизнь бессмысленна, и что лучше умереть.
Когда проблема с бойфрендом уладилась, и они снова живут вполне мирно, состояние Моники резко ухудшается, особенно булимия. Моника не может объяснить, что именно происходит, почему она чувствует себя всё хуже, если внешних поводов нет. Я интерпретировала ей её симптомы следующим образом: когда нет мужчины, который дурно с ней обращается, ни коллеги по работе, которая плохо к ней относится, она сама обращается против себя же, и ее отвращение к себе, к своему телу, её аутоагрессия и желание умереть соматизируются. Ее худший враг находится в ней самой и перестает преследовать ее только тогда, когда имеются враги внешние, - именно это является фактором риска вовлечения Моники в деструктивные отношения.
История Моники представляет из себя следующий этап в процессе идентификации с агрессором - проективная идентификация внутреннего преследующего объекта.
Моника интериоризировала обе роли, с которыми ей пришлось столкнуться в опыте детского сексуального абьюза: жертвы и насильника. Одна часть ее агрессивна, деструктивна и внутренне преследует ее, содержа в себе элементы того насилия, которое совершалось над ней, и собственные гнев и презрение. Эта агрессивная часть Моники, идентифицированная с насильником, старается причинить вред другой ее части, репрезентированной физическим телом. Так как опыт внутренней ненависти и стремления к саморазрушению слишком мучителен, остается только путь проекции вовне, на другого. Психологическая травма детства нарушает нормальное развитие психики ребенка, когда интенсивная потребность в заботящейся фигуре, характерная для детской тревоги сепарации, устойчиво ассоциируется с тревожным, небезопасным типом привязанности - эта ассоциация является скорее способом экстернализации отчужденной в процессе травмы части структуры эго, чем просто организацией тревожного типа привязанности (Bateman & Fonagy, 2008). Феноменология расстройств личности предполагает постоянное внутреннее давление, компульсивную проективную идентификацию, реэкстернализацию аутодеструктивной отчужденной части структуры эго. Именно эта часть психизма Моники чувствует облегчение, когда Моника находится в ситуации жертвы абьюза со стороны другого, так как в этом случае она не преследует саму себя.
Можно ли назвать это мазохизмом? Мой ответ: ни в коем случае, и на этот счет уже была представлена убедительная аргументация (Serrano Hernandez, 2009). То, что переживает Моника, есть неспособность выйти из ситуации внутреннего переживания ненависти и презрения к самой себе, которое актуализируется во внешней ситуации гендерного насилия, но ее внутренние переживания и внешняя ситуация приносят ей сильные страдания. Мотивация ментальных процессов Моники - это поиск выхода, который ей не удается найти, поиск пути, который привел бы ее в состояние душевного равновесия. Нельзя сказать, что Монике доставляет удовольствие ни ее внутреннее состояние, ни ее внешняя роль жертвы насилия. Она просто травмированный человек, барахтающийся в попытках преодолеть травму, используя при этом автоматизированные психические механизмы, которые целиком находятся вне ее контроля и которые функционируют далеко за пределами ее сознания и воли, - и в результате она получает наихудший результат, вернее, повторение ее кошмара. Моника заблудилась в лабиринте страдания, в постоянных поисках запасного выхода, действуя неосознанно, ведомая бессознательным.
И разумеется, ничто, связанное с этим расстройством, не преуменьшает ответственность насильника (ни моральную, ни - и это должно быть минимумом - юридическую), точно так же, как не освободило бы от ответственности человека, убившего другого, потому что тот сказал, в приступе депрессии, что его жизнь ничего не стоит. Сейчас нам кажется, что я говорю очевидные вещи, но на деле не всем и не всегда они кажутся очевидными, потому что именно в этом случае, когда Моника решила подать в суд на своего бывшего партнера-садиста, изнасиловавшего ее, она попросила меня, по совету своего адвоката, не включать в медицинское свидетельство историю ее детского абьюза, так как в судебном разбирательстве это было бы представлено противной стороной как объяснение ее заинтересованности в отношениях насилия и было бы использовано против нее.
Карла: взрослая травма и гендерные идеалы.
Карла, 30 лет, приходит на терапию с симптомами ПТСР. Травматический эпизод имел место 15 лет назад. Карла стала жертвой изнасилования, когда на нее и на ее друга напали на улице. Друга избили, а Карлу изнасиловали двое, угрожая ей мачете. Это были первые сексуальные отношения Карлы.
Так как друг Карлы не видел происходившее (его отвели в другое место), то после того, как их отпустили, Карла не сказала ему ничего. Они вызвали полицию по факту избиения, и только друг Карлы получил медицинскую помощь. Карла также не рассказала о происшедшем своим родителям, так как не хотела расстраивать их, она самостоятельно, как могла, переваривала чувства страха, отвращения, унижения, стыда, физическую и психическую боль в течение нескольких месяцев.
Через некоторое время Карле удается диссоциировать травму, удалить воспоминания из сознательной сферы, она вновь начинает жить "нормальной" жизнью, со временем у нее появляются семья и дети. Однако, спустя 15 лет и совершенно неожиданно, Карле снится кошмар, в котором она вспоминает все происшедшее, и у нее развивается симптоматика ПТСР: бессонница, ночные кошмары, иррациональный страх, постоянная тревожность, флэшбэки и интрузивные репрезентации, соматизированные воспоминания (она не может есть, потому что чувствует, что ее рот чем-то заполнен - это буквально заставляет ее переживать снова и снова эпизод принудительного орального секса во время изнасилования; флэшбэки в виде запахов и ощущений из прошлого, которые она переживает в настоящем).
На терапии мы работали над формированием осознанной наррации травматического опыта, который представлял собой взрослую травму как следствие насилия со стороны незнакомых ей людей. Но кроме этого, речь шла о сексуальном насилии в отношении женщины со стороны мужчин, и это является специфическим обстоятельством. Кроме симптомов ПТСР, расстройство Карлы несет на себе печать гендерных стереотипов: на терапии постепенно выясняется, что травматическое событие полностью изменило отношение Карлы к самой себе - из счастливой девушки-подростка с адекватной самооценкой она превратилась в женщину, которая ненавидит собственное тело и чувствует отвращение к самой себе. Карла живет, стараясь не смотреть в зеркало, ей безразлично, как она выглядит, она - презираемое всеми жалкое существо, она недостойна жить.
Разумеется, ничего из этого внешне не заметно. Внешний имидж Карлы: сильная женщина, гипер-ответственная, берет на себя все обязанности, как на работе, так и дома, самоотверженно заботится о других, не позволяет себе ни в чем ошибиться, - всё это для того, чтобы попытаться хоть как-то поправить самооценку, хотя ей никогда это не удается, в конце концов она все время остается недовольной собой. Она не чувствует ни гнева, ни ненависти, ни злопамятности в отношении насильников. Они просто отсутствуют в ее рассказах, как и любые чувства в их отношении. Взамен присутствует глубокое чувство собственной подлости - Карла обвиняет себя в происшедшем.
На первом же терапевтическом сеансе Карла рассказала мне свою спонтанную ассоциацию с эпизодом изнасилования. Когда ей было 11 лет и она была вынуждена соблюдать постельный режим из-за болезни, ее дед попытался ее изнасиловать. Но в конце концов ничего не произошло, потому что Карле удалось упросить деда оставить ее в покое. Карла была в ужасе от происшедшего, но одновременно гордилась собой: она смогла защититься с помощью собственных слов. До сих пор она считала это собственным достижением и не рассказала ничего родителям, чтобы ее мама не волновалась, и чтобы ее отец не был бы вынужден вступать в конфликт с собственным отцом.
По рассказам Карлы ее родители представляются любящими и заботливыми: она чувствует себя очень привязанной к матери, так как она - единственная и старшая дочь в семье с четырьмя детьми. Про отца она отзывается хорошо, хотя добавляет, что с ним часто случались приступы агрессивности (Карла чувствует себя неудобно, говоря о негативном аспекте характера своего отца). Однако, "моя мама - как я", - говорит Карла, не отдавая себе отчет в том, как наивно она инвертирует идентификационные роли. Мы продвигаемся дальше в воспоминаниях, и всплывают новые данные. Мать Карлы всегда вела себя безупречно и воспитывала ее в соответствии с железным принципом: девочка должна уметь прилично себя держать, что значило быть рассудительной, не мешать остальным, иметь хорошие манеры, не привлекать к себе внимания. Ниже я приведу два значимых эпизода из детской истории Карлы и из истории развития ее идентичности, подчиненной гендерным стереотипам, господствовавшим в доме её родителей. Речь идет о парадигматических эпизодах, воспоминаниях детства, которые можно назвать конститутивными моделями (Lichtenberg, 2007), сценами из прошлого с эмоциональной и сенсориальной нагрузкой, это репрезентативные сцены, служащие метафорой последующих реакций и интеракций.
Эпизод 1: семья обедает в доме у тети. Карла обожает крокеты, которые готовила ее тетя, и она быстро берет одну из крокет, откусывает большой кусок. Крокета очень горячая, Карла чувствует, что обожгла себе нёбо, и она делает рефлекторное движение, чтобы выплюнуть кусок крокеты на тарелку. Ее мать шепчет ей на ухо: "Не вздумай". Карла не выплюнула крокету и сожгла себе рот до волдырей. Воспитание того, как вести себя прилично есть также и воспитание, как прилично быть, так как существует множество невербальных посланий насчет того, какой должна быть правильная женщина, в этой сцене-прототипе: идеализируется самоконтроль над любым защитным импульсом, идеализируется способность переносить страдание незаметно для остальных, чтобы не мешать и не нарушать гармонию, отрицательно оценивается факт привлечения внимания к собственной персоне, если это делается по причине заботы о самой себе. Можно сказать, что Карла в течение жизни проглотила не одну горячую крокету, чтобы не причинять неудобства окружающим за счет нанесения себе внутреннего ущерба.
Эпизод 2: Во время терапевтического процесса Карла рассказывает, что воспоминание о попытке деда изнасиловать её всегда ассоциировался у неё с более ранним воспоминанием: ей 8 лет и она сидит в кресле, читает книгу. Чтобы было удобнее держать книгу, Карла забирается с ногами на кресло, садится на корточки и кладет книгу на колени. Её бабушка, из другого угла зала, кричит на неё: "Не садись так!" Удивленная агрессивным тоном окрика, Карла смотрит на бабушку, та показала ей глазами на её отца, который сидел напротив: бабушка своим окриком велела Карле сесть так, чтобы отец случайно не увидел бы ее промежность. Когда впоследствии происходит попытка изнасилования со стороны деда, Карла вспоминает этот случай и понимает всю важность предупреждения бабушки (12).
В настоящее время Карла задается вопросом, почему она не смогла убедить насильников отказаться от агрессии, хотя она изо всех сил старалась этого добиться. Ей удалось уговорить одного из насильников, и тот согласился ограничиться оральным сексом, но второй был настроен особенно агрессивно, и Карле не удалось умолить его. Карла убеждена - и ей не удается ни преодолеть это убеждение, ни перестать думать об этом, чувствовать это - что она виновна, потому что должно было быть что-то, что она могла сделать, хотя не знает, что именно; она убеждена, что проявила слабость, что она должна была найти способ, какой-то особый подход к насильнику, чтобы разубедить его. Так как в конце концов он изнасиловал ее вагинально, она чувствует себя ничтожеством, другим человеком, не такой, как раньше, не имеющей никакой ценности, и это чувство полностью завладело ее психизмом. Карла не может понять, почему другие люди, когда узнают о том, что произошло, например, я или её муж, которому она теперь рассказала всю правду, не чувствуют презрения к ней, ведь она сама его чувствует.
На ум приходит одно слово, когда слушаешь рассуждения Карлы о том, что она могла бы сделать, - всемогущество. И действительно, Карле свойственно всемогущество, однако, необходимо остановиться на значениях, которые может иметь этот термин. Во-первых, всемогущество Карлы не нарциссическое, а моральное. Подчинение (Bleichmar) одного человека другому может базироваться на разнообразных мотивационных комплексах: тревоге самосохранения, вине, чувстве неполноценности, нуждах привязанности или сексуальности. В случае Карлы можно сказать, что она подчинилась насильникам на основе самосохранения и заботе о безопасности другого (жизнь ее парня зависела от ее способности и готовности подчиниться); однако, ее нынешнее состояние вызвано подчинением моральному императиву всемогущества (=способности регулировать импульсы другого). Если бы Карла смогла соответствовать этому императиву и избежать собственного изнасилования и опасности для жизни ее парня, она была бы довольна собой. Так как изнасилование в конце концов имело место, несоответствие моральному императиву всемогущества преследует ее: в своих глазах она сама не имеет ценности, она ненавидит саму себя. Я говорю Карле, что для того, чтобы избавиться от невыносимого чувства ответственности за происшедшее, чтобы не чувствовать себя опозоренной и не презирать саму себя, ей необходимо почувствовать гнев по отношению к насильникам. Она отвечает мне, что как только она услышала мои слова о гневе, она почувствовала ужас: сама мысль о том, чтобы разозлиться на своих агрессоров внушает ей ужас, как если бы своим гневом она вновь подвергала себя риску нападения с их стороны. Она понимает, что это иррациональный страх, но ничего не может с собой поделать.
Клиницисты знают, что в ситуации насилия, когда твоей жизни и/или жизни твоих близких угрожает опасность, включается механизм подавления эмоциональной реакции агрессии, так как она может быть воспринята насильником и стимулировать еще большую агрессивность с его стороны, что предполагает большую опасность для жертвы. Также известно, что одним из симптомов ПТСР является переживание в настоящем, а не вспоминание травматического момента, что делает невозможным для человека выход из травматической ситуации. Жертва насилия оказывается запертой в прошлом, и ее внутренние реакции не меняются с течением времени. Однако, хотя самообвинение и играет роль защитного фактора, позволяющего восстановить чувство контроля с помощью мысли о возможности повлиять собственным поведением на насильника (Fairbairn, 1952; Killingmo, 1989), последствия такого защитного механизма настолько негативны для психики человека, что невозможно объяснить упорное прибегание людей к этому механизму, не принимая во внимание внешних факторов.
И действительно, как я уже говорила, мы должны принимать в расчет то, что не все травмы, полученные в результате агрессии, имеют одинаковые результаты в психике жертвы, и что самообвинение - это характерное пост-травматическое переживание жертв изнасилования, в отличие от жертв других видов насилия (Walker, 2009). Гендерный фактор является в данном случае ведущим. В случае сексуального акта женщину всегда можно заставить чувствовать себя виновной, и это не может быть объяснено иначе, как следствием социальных гендерных императивов.
Обратим внимание на то, что на протяжении столетий женщину назначали ответственной каждый раз, когда мужчина чувствовал сексуальное желание, обвиняя ее в провоцировании уже самим фактом наличия у нее женского тела, смешивая способность тела вызывать желание и намерение женщины его вызывать (Dio Bleichmar, 1995). Как следствие, женщина должна быть ответственной не только за контроль над собственными импульсами - сексуальными и агрессивными - но и над импульсами мужчины, и если тот не желает себя контролировать, за последствия придется отвечать женщине. Эти социальные условности, укорененные в сознании сексистских обществ (а таковыми, в большей или меньшей степени, являются все ныне существующие), передаются негласно и гласно, несмотря на все изменения, происшедшие в последние десятилетия.
Можно задаться вопросом, могла ли Карла стать жертвой гендерного насилия в семье, если бы жизнь свела ее с домашним тираном. Карла выросла в семье, которая дала ей внутренние психические ресурсы для взросления и установления безопасного типа привязанности, это позволило ей поддерживать в собственной семье отношения, основанные на доброжелательности и взаимном уважении. Но в то же время Карла находится в плену гендерных императивов: "ты будешь заботиться о других в ущерб себе, ты будешь контролировать сексуальность и агрессивность другого, ты будешь ответственной за сохранение мира в семье, - если ты правильно выполнишь эти задачи, ты будешь близка к идеалу настоящей женщины." Карла настолько сжилась с этими императивами, что самостоятельно пережила и преодолела попытку сексуального абьюза со стороны деда, не прибегнув к помощи окружения (именно под воздействием гендерных стереотипов), несмотря на хорошие отношения с родителями. Однако, пережитое впоследствии сексуальное насилие со стороны неизвестных разрушило ее психическое равновесие. В настоящее время, она находится в плену самодеструктивных интерпретаций, которые поддерживают психопатологию.
Я думаю, что здоровая основа психики Карлы является причиной ее способности устанавливать и поддерживать здоровые отношения с партнером. Но если бы Карла оказалась в ситуации, - как это часто случается - когда домашнее насилие начинается проявляться не сразу, а постепенно, по мере того, как мужчина начинает чувствовать себя более уверенно в отношениях и перестает бояться, что женщина может уйти: могла бы Карла оказаться в положении жертвы домашнего насилия? - Вопрос остается открытым, хотя существуют обстоятельства, говорящие о такой возможности: тенденция принимать ответственность на себя, когда возникают трудности в отношениях, не чувствовать себя вправе защищаться, не чувствовать себя вправе просить о помощи других (стараться не мешать), чувствовать себя ответственной за импульсы другого, как если бы она, а не другой человек должна их регулировать. Все эти негативные тенденции присутствуют у Карлы только потому, что она была воспитана как женщина, а не потому что пережила негативный опыт с родителями или была травмирована в детстве. И именно они заставили ее интерпретировать опыт сексуальной агрессии, которой она подверглась, в деструктивных терминах самообвинения.
Заключение
(...) Я представила три разных клинических случая, чтобы показать, что существуют многочисленные психологические факторы, которые способствуют тому, что женщины терпят гендерное насилие, не защищая себя. Я считаю, что наибольший риск заключается в тенденции упрощать и редуцировать проблему.
Что касается первого из вопросов, заданных в начале, о том, существует ли предварительное психическое расстройство, объясняющее последующее участие женщины в отношениях гендерного насилия, для меня было бы упрощением ответить, что любая женщина подвержена одной и той же степени риска оказаться в ситуации насилия в контексте семейных отношений. Одинаковой степени риска не существует, в первую очередь, потому что не все женщины развивают одинаковую гендерную идентичность: жизненные контексты и истории у всех разные, разные генетические багажи и темпераменты. Таким образом, будет всегда специфическим и результат влияния гендерных императивов. Кроме того, не все женщины одинаково беззащитны психологически, так как в тех случаях, когда человеку повезло вырасти в достаточно здоровой среде, рядом с заботящимися фигурами, позволившими развить безопасный тип привязанности, и без травматического опыта в детстве, она обеспечена достаточными психологическими ресурсами, чтобы устанавливать здоровые отношения или для того, чтобы бежать и/или защищаться в ситуации гендерного насилия. В то же время, противоположная детская история значительно увеличивает для женщины вероятность не только попасть в ситуацию гендерного насилия, но и пассивно оставаться в ней.
Однако, было бы также упрощением и заявить, что детский травматический опыт обусловливает последующее участие женщины в ситуациях гендерного насилия, так как конститутивные черты женской гендерной идентичности сами по себе являются фактором риска и снижают способность женщины к самозащите.
Что касается второго вопроса, можно ли в определенных случаях говорить о женском мазохизме или аутодеструктивности, было бы симплизмом говорить о том, что если женщина терпит ситуацию насилия, это означает, что она получает от этого удовольствие, а следовательно, речь не идет о моральном мазохизме. В приведенном мной случае проективной идентификации с внутренним преследующим объектом, от которого женщина компульсивно пытается избавиться, она не получает удовольствие от насилия, а меняет одно страдание на другое. Однако, нельзя отрицать, что существуют психические расстройства, приводящие к тому, что женщины (и не только они) застревают в отношениях, в которых становятся жертвами насилия, как единственный, автоматизированный и бессознательный механизм, с помощью которого они пытаются избежать преследования со стороны самих себя. Поиск внешнего объекта проективной идентификации действительно имеет место, не всегда, но достаточно часто (процент женщин - жертв детского сексуального абьюза, вовлеченных впоследствии в ситуации гендерного абьюза, очень значителен) и это необходимо иметь в виду в каждом случае. Важно подчеркнуть, что это обстоятельство ни в коем случае не снимает с насильника ни моральной, ни тем более, юридической ответственности.
Я считаю, что три внутрипсихических каузальных фактора задействованы в том, что женщины терпят гендерное насилие:
- социальные гендерные императивы, под влиянием которых, в той или иной степени, находятся все женщины, и которые сами по себе являются фактором риска;
- личная история формирования небезопасного типа привязанности, которая выражается в зависимом типе личности;
- детская психотравма, дающая в результате личностное расстройство.
(11) Пример Кьяры - парадигма и история жизни современной женщины. Кьяра является на протяжении всей своей жизни ресурсом для подпитки чужого нарциссизма и удовлетворения чужих потребностей, - ее социальный успех и материальное благополучие служат тому же. Чтобы ее терпели, она должна отдавать, подчиняться и страдать. Она более или менее сознательно принимает эту роль и воспроизводит ее от раза к разу.
(12) В психику ребенка транслировалась одна из самых негативных культурных установок: маленькая девочка ответственна за чувства, мысли и импульсы взрослых мужчин; ее тело может спровоцировать их самим фактом видимости, присутствия.